Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(16)-2017

Виталий Штемпель

Стихи разных лет

От автора: Родился в глухой казахстанской деревне, куда были депортированы мои родители. Отец – в 41­-м году из Украины, мама – в 45-­м с территории Германии. Отец – преподаватель русского языка и литературы. Мама – библиотекарь. Отец окончил Магнитогорский педагогический институт – в те времена, когда немцу поступить в институт было практически невозможно. Встречал в своей жизни очень мало людей, так замечательно знавших русскую литературу и так любивших её, как мой отец. Пушкина, Гоголя, Грибоедова, кажется, знал наизусть. На экзамене по литературе поставил мне четвёрку, покачал с сожалением головой, сказал: «Ведь ты мне несколько сродни». Лет до 4-­х русским почти не владел. В дальнейшем мои родители говорили со мной только на русском языке, с бабушкой – на немецком. Я – с бабушкой, прошедшей карагандинские лагеря, – на русском; она мне отвечала на немецком. Прекрасно понимали друг друга. Лет до 12-­ти не знал, что существуют старики-­немцы. Для меня их не было в природе. Оба деда были растреляны в 38-­м – как враги народа. Один был бухгалтером, другой – профессиональным музыкантом. С этим вырос. Настоящую публикацию прошу рассматривать как потребность общения с читателями журнала «Плавучий мост», который веду вот уже 4 года в качестве руководителя проекта и одного из его редакторов. Так уж случилось, что у меня есть две родины, соединённые в моём сознании воедино: Росссия-­Германия и два языка – русский и немецкий – через которые осознал этот мир. Живу в городе Фульда.

 

* * *
Согреть дыханием свирель,
И знать: могло быть хуже.
Апрель, споткнувшись о метель,
Растёкся к полдню лужей.

Продрог, бедняга, до основ –
Мальчишка, привередник, –
Зачем мне голос, если слов
Не слышит собеседник?

Но яблонька в моём саду –
Ему: «Я жду тебя, я жду!»
И тополь – как в насмешку:
«Не мешкай, брат, не мешкай!»

Ещё овалы крон пусты,
И снег на бугорочке,
Но мокрые стоят кусты,
Выплёвывая почки.

 

* * *
Пишу письмо в городок Vechta.
Здравствуй, Клавдия! Как дела?
У меня всё по-прежнему. Перевожу Брехта, –
Есть в этом что-то от ремесла.

Твой голландец понравился – так,.. немного.
Но, может, к подобному не готов? –
Если кит действительно проглотил Бога,
То кто же есть мы, вылавливающие китов?

Клавдия пишет в городок Fulda.
Здравствуй и так далее. Ведь вот – не возьму в толк:
Кручусь день и ночь. Имею – лишь Schulden.
Но, видимо, жизнь – это вечный долг.

Что до голландца – о нём ты не всё знаешь.
Он был psychisch krank. Ну, в общем, и я одна.
Думаю, мне следует выйти замуж.
Тем более – я, кажется, влюблена.

Пишу Клавдии: извини за краткость.
Страшно занят. Всё-таки ты права:
Что-то в нём есть. Может быть, неадекватность.
Но в целом сюжет высосан из рукава.

Что до того мне: ну, кит проглотил Бога.
И некто ловит кита – вот уж пятнадцать лет!
Если есть счастье – оно в двух шагах от порога.
А мы его ищем в море. То есть там, где его нет.

 

* * *
Они собирались на Чёрное море –
в отпуск. Всего – на недельку.
…Его забирали
ночью – около трёх.
Он сказал на прощанье:
«Я скоро вернусь, не волнуйся.
А потом уж махнём дней на десять – не меньше –
на Чёрное море».
Она улыбнулась в ответ:
«Ну конечно.
Ты только скорей возвращайся».
Но он не вернулся.
Она
никак не могла поверить в такое, –
ведь так не бывает: человека забрали,
а он –
не возвращается.

…Их убивали ночью.
В ночное время хищники
наиболее активны.
Вызывали из подвального помещения
по одному.
Дюжий охранник бил по затылку тяжёлым предметом,
другой – достреливал оглушённого из пистолета.
Врач городской больницы,
приглашённый в качестве эксперта,
регистрировал факт смерти.
Ранговый партийный член
подтверждал своим присуствием
законность происходящего.

Именно так.

Моя бабка
умерла более полувека спустя
в возврасте 87 лет,
так и не став вдовою.

Эй, вы, жертвы «Титаника»!
Если возможно вам слышать меня:
я преклоняю голову
перед вами,
я скорблю о вас –
недоживших, недолюбивших.
Ваши тела – на дне океана,
ваши души парят в небесах.
Гордитесь: о вас
написаны книги,
поставлены кинофильмы.
Вас помнят!

О двух моих дедах,
безвинно убитых –
ни слова,
ни слова,
ни слова!
Травой проросли их останки – дивился Ботаник!
Хоть там, в небесах – полюби их, Егова.
И боже не дай, чтобы всплыл их титаник.

 

* * *
Подобия счастья, фальшивый гастелло,
На всякий пожарный – и кнут и метла.
Отчизна, которая нас не жалела.
Но значит иначе она не могла.

Наверно, есть в жизни иные мерила
Всему, что спешили отдать ни за грош.
Отчизна, которая нас не любила.
Но где ж её лучше на свете найдёшь?

 

* * *
Геометрия домов, размытая туманом.
Латерны, признавшие свою бесполезность.
Город в медитативном трансе,
Принявший позу йога.
Хочется быть башенным краном,
Чтобы заглянуть в бездну,
Где иные миры, будто книги в ранце,
За плечами у Бога.

 

* * *
По осенней аллее,
В глубь её перспективы,
Ты идёшь, отражаясь
В металлических лужах.

И тебя занимает
Не игра позументов –
Геометрия листьев,
Их паденья кривая.

Им, в объятия смерти
Обречённо летящим –
Подставляешь ладони.
Провожаешь их взглядом.

А в душе твоей: «Каюсь –
Я люблю этот ужас!»
…Ты идёшь, отражаясь
В металлических лужах.

 

Прощание

…Und doch, welch Glueck geliebt zu werden!
Johann Wolfgang von Goethe

Я вышел, я не знал – зачем, куда.
Как голый нерв, гудели провода,
И месяц в обрамлении молочном
Покачивал раздвоенным хвостом, –
Он мог быть также рыбой подо льдом.
Казался мир созданием не прочным,
И сам его создатель знал о том.

Уже рассвет развешивал холсты.
В рельефах возникал из пустоты, –
Так робко, будто вызреть не надеясь.
Спал лодочник, склонившись над кормой,
И горизонт за медленной рекой,
Потягиваясь сладко, как младенец,
К земле приткнулся красною щекой.

Я сам не знал – я жив или погиб.
И был ли я, как некий тот Левкипп.
Но в окнах загорался свет. И где-то
Тому, кто ждал, хотелось правду знать, –
Так время поворачивало вспять.
Я вновь искал – не находил ответа.
И вновь желал – и отвергал опять.

Когда с небес последняя звезда
Скатилась в жернова зари – тогда,
Вдруг, хлынуло прозрачное от канта,
Мир обновляя и верша пиар.
И мне являя свой незрелый дар,
Деревья становились на пуанты,
И падали на мокрый тротуар.

 

* * *
Ни огня, ни шороха, ни тона.
Город спит, оставленный тобой,
И душе его опустошённой
Смерть милее бытности земной.

В каждой нашей радости – измена.
И не оттого ль однажды он
Был сожжён, разрушен. А Елена
Возвратилась к мужу – как в полон.

 

* * *
Лодка у берега дремлет,
вёсла опущены в воду.
Тянется змейкой цепочка
к тонкому телу лозы.
Женщина в шляпке соломенной
смотрит, печальная, в воду –
Будто забытое кем-то,
в ней отраженье лозы.

А ведь назад всего лишь,
может быть, час, не более,
Милым её капризам
весь мир был готов уступать.
О, нелогичность этой
трагикомической роли! –
Глупость это такая
женщину не прощать.

 

* * *
Был вечер чудный. Ты была прекрасна.
А, впрочем, я иной тебя не видел.
Ведь это так – тебя иной не видел, –
Но будто внове постигался мир.

Слетали звёзды запросто на кровли
И под ноги катились, упреждая
Наш каждый шаг. И странно было видеть
Небесное на маленькой земле.

Спал город или только притворялся
Всем зрением и слухом стен и окон:
Нас уводили улочки в задворья,
И он страдал, уже не видя нас.

А тот, кто сочиняет наши драмы,
Тому дивился, что дивиться может,
И у него на длинном удилище,
Как поплавки, качались купола.

И понял я, в глаза любимой глядя,
Уже от них не в силах оторваться:
Нет ничего на этом белом свете
Прекраснее коротенького счастья
Длиною в человеческую жизнь.

 

* * *
Облака плывут – иссиня-сухи,
И нет им дела – куда плывут.
Инспектор Крамер подходит к шлюхе
И говорит с ней восемь минут.

Как набухают её ресницы
Увидеть можно издалека.
Она упряма – не сговориться.
Он с ней прощается: «Что ж, – пока!»

Уходит – сгорбленный, несообразный.
Она подкрашивает глаз обвод.
Он ждёт «зелёный», идёт – на «красный»,
Торопится за поворот.

Думает: «Глупая, нет ей дома.
И счастья тоже, конечно, нет». –
Всё о том, ну, когда знакомы
Люди без малого двадцать лет.

 

Строки

*
О звёзды, звёзды, как вы одноглазы!..
*
Пульсирующие прожилки света
на теле спящего города.
Протестанство католической ночи.
*
из раннего соцреализма:
кариатиды,
не подающие вида, что им тяжело.
*
коротенькие новеллы дней
радвёрнутая эпопея жизни
маленькая точка смерти

 

* * *
Стареющий поэт с симптомами нарцисса,
Отменно плодовит и мудр, как гюрза.
Он в боги не попал и в мэтры не записан,
Но он умел быть против когда другие – за.

Кого-то развенчал, кого-то вывел в люди,
Себя не уронил. А ныне – на виду.
И не беда, что мы стихи его забудем –
За этот малый грех нам не гореть в аду.

 

* * *

Степану Кальницкому

Вот мы уже и в сентябре –
Никем не спрошены.
Всё меньше лета во дворе,
Всё больше – осени.

Всё больше тянет в тишь аллей,
В их лоно ясное.
Всё чаще думаешь о ней:
Она – не страшная.

Плывём, как баржа, по реке,
Вниз – по течению.
Пятак, зажатый в кулаке, –
Он – без значения.

Но вспомни, что живём давно,
И – тем забавнее:
Она с природой заодно.
И это – главное.

 

* * *
Куда же ты ведёшь, моя дорога?
Нет, я не одинок – нас одиноких много.
Мои друзья, о вы, мои любимые,
Мне с вами одиночество терпимее!

Я время тороплю, и это – странно.
Когда придёшь к концу, поймёшь, что нет обмана.
И тем оно нелепее, желание, –
У жизни быть в пожизненном изгнании.

Всегда в пути – к иным стремиться далям.
Вдруг ощутить себя забытым и усталым,
И осознать: незванность – есть проклятие,
Когда, прождав, ты сам спешишь в объятия.

Ценить её за малое, за крохи.
Те, кто меня отверг, – они не так уж плохи.
Те, кто любил, бывали утомительны.
Но одиночество – мой брег спасительный.

Когда-нибудь на станции конечной
Признаю: жизнь мила, да слишком быстротечна,
И вспомню вас, о вы, мои любимые, –
С кем было одиночество терпимее.

 

* * *
Деревья в парке привыкли к нам.
Смотрят как мы разгуливаем,
думают мы ищем
место,
чтобы пустить корни.
И стать наконец деревьями.