Вадим Месяц

Китч как большой стиль поэзии

Мысль о том, что вчерашний шедевр при определенных обстоятельствах становится общим местом (если не хуже), приходит, например, когда тебе нужно выбрать, что повесить на стену: репродукцию Густава Климта, Брейгеля, Пикассо или работу неизвестного художника, который тебе нравится вне какого-либо ангажемента. Ты выбираешь что-то более свежее, оригинальное. Зачем ходить строем? Что мы, Климта не видели? Можно было бы с легкостью обвинить в своём неприятии полиграфическую промышленность, бесконечно репродуцирующую шедевры, обрушиться на эффект повторяемости, замыленности, цитатности, но сомнение, что все не так просто, остается. Почему некоторые работы обречены стать пошлостью и китчем, а другие остаются сами собой, несмотря на смену общественных настроений?
Формулировки понятия китч расплывчаты (от нем. verkitschen – «опошлять» или англ. «sketch»). Обычно пишут про мюнхенские художественные рынки конца XIX века и про некоторый сентиментальный стиль «обогатившейся мюнхенской буржуазии, представители которой, как большинство нуворишей, считали, что они могут достигнуть статуса служившей для них предметом зависти культурной элиты, подражая, пусть и неуклюже, наиболее обеднённый объект низкопробного производства, предназначенный скорее для идентификации новоприобретённого социального статуса потребителя, нежели для пробуждения подлинного эстетического чувства». Я говорю о проблеме восприятия, а не о готовом продукте, проявившемся в ХХ веке в невероятном многообразии.
Попытка выдать неподлинное за подлинное – стала главной интенцией творчества образованного класса. Как император в сказке Андерсена, мы предпочитали слушать механического соловья, отказывая в пении настоящему. И только бедные рыбаки и простолюдины удивлялись нашей наивности. Помните, что было дальше? Император чуть было не отдал концы, когда игрушка сломалась. Благо живая птичка возвратилась и своей песней вернула смерть на кладбище. Тем не менее брезгливое «фу, этот соловей настоящий…» по прежнему остается главным сюжетом околокультурных дискуссий и теоретизирований. Причем теории эти необходимы не только неосведомленной публике, но и самим творцам – должны же они сами понимать, чем занимаются. В мире философии и критики по-прежнему правит гуманитарный маргинал, вчерашние дилетанты левого толка превращаются в экспертов и законодателей мод, напридумав с десяток запутанных наукообразных теорий. Кто вообще сказал, что познание необходимо? Кто ищет смысл, когда у нас теперь дискурсы, симулякры, смерть автора, удовольствие от чтения, потлач, артефакт, ризома?
Китч превращается в большой стиль, когда поставлен на широкую ногу. Голливуд – самый яркий тому образец (и это не я сказал).
Идеальное определение современной «интеллектуальной» поэзии: линейной, предсказуемой, принципиально лишенной божества и вдохновения, бесформенной, претенциозной, держащейся в узких рамках шарлатанских референтных кругов… и, что самое главное, не выходящей за рамки продукта обыденного сознания.
Посредственность берет напором, числом, наглостью. Есть ли у нее шанс победить? Надеюсь, что нет. Культуртрегер, выдающий не-поэзию за поэзию, может одурачить определенное количество неопытных последователей, возвести свое вторичное изделие в эталон в рамках определенной субкультуры или университетской кафедры, но его дело проигрышно в первую очередь потому, что поэзия есть продукт некоммерческий. И она нужна только тем, кто в ней действительно нуждается.
«Податливость» русской речи часто замещается «слащавостью», попытки ухода в минимализм приводят к омертвлению форм, чувственная трезвая брутальность кажется политкорректным современникам кровожадной, однако выход к подлинности существует, его просто не может не быть. Эстетика действительно находится вне безобразного и прекрасного. Эстетика – это политика. И каждый более-менее ориентирующийся в современности художник должен быть политиком.
Если читать на Болотной площади заведомо нечитабельные стихи, то рано или поздно получишь в глаз испорченным помидором. Если обклеить город репродукциями Моны Лизы – с уверенностью, что «красота спасет мир», – каждую его улицу, каждую автобусную остановку – то кто-нибудь обязательно свихнется и с таинственной улыбкой на устах, начнет стрелять по невинным прохожим. А вот если обклеить город – каждую его улицу, каждую автобусную остановку – «Дворником» Пиросмани, на душе станет веселее, а на тротуарах – чище. Знаете, почему? Потому что Пиросмани, в отличие от всего перечисленного выше, включая подпись автора, – по-настоящему простодушен!