* * *
В тюремном дворике души
гуляет разум.
Дыши-дыши,
не надышишься.

Ах как она застенчива, душа-
застеночек.
Бежать-бежать,
да не набегаешься.

А обернешься – ни добра, ни зла,
ни дворика.
Ах весна-весна,
руки за спину.

* * *
Человек-окно в ожидании двойной жены.
Стекло подмораживает, узор на охоте.
Гравитация играет в «мертвые против живых».
Ботинок надевает Ван Гога и уходит.
Кириллица ищет отца и не может найти.
Нет Мефодия. Нет Мефодия.
Тропка. Плата. Теремок Ай Ти:
отец на выходе, мать на входе.
Зима, тела нет, только волчий хвост.
Любовь подергивается ледком.
Свет коротенький, low­cost,
человек точка ком

* * *
Он стоит в пустоте с летящим в лицо светом
и не чувствует, что он делает в нем, этот свет.
Ему кажется, он разговаривает с женщиной.
Свет в нее тоже вхож, но под углом, в спину,
худенькую, голова чуть опущена, глаз не видно,
шляпка с неширокой тульей и зеленой лентой.
Кажется, он даже держит в ладонях ее ладонь.
Третий свет камень трогает, перебирает листву,
упирается в стену. Сосредоточивается в ловушках.
Его дом – в восьми с половиной минутах отсюда,
но уже достижим для него едва ли. Трогает губы
говорящего человека, и незримо вступает в обмен
превращений. Ему есть что обменивать. И на что.
Тот, который в лицо летит, и тот, что в спину, –
разные, с разным опытом, памятью, языком.
Но и оба они – один. Как эти двое.
В которых он себя находит
всё меньше узнаваемым,
пока сближаются
их губы и тела
и гаснет
дом.

* * *
Если слово
отклоняется
от единственной точности,
оно не гибнет –
хуже:
превращается в призрак –
умный, больной, красивый,
неприкаянный,
ломая судьбы
ближних,
сводя с пути
дальних,
играя на повышение
в мнимых зазорах,
вовлекая письмо
в тихий мерцающий
амок.

* * *
Серо, зеро, и лодочка
летает над водой.
И персик держит девочку
за теплую ладонь.

* * *
В немецком городке Монахов
живет трехцветный кот-женщина,
который бросил своих хозяев
и бродит по ночным улицам,
а утром стучит лапой в мое окно,
медитативно осматривает комнату,
подолгу разглядывает картины.
Ни покормить его, ни приласкать.
Любое из благих намерений
он еле терпит, отворачивая лицо.
Люди, кажется, навсегда выбыли
из его восприятия. Трудно сказать,
что еще выбыло. Дни, соплеменники,
времена года. Может быть, небо.
Легче – то, что еще остается: земля,
но и она, похоже, уже не совсем та,
за кого себя выдает. Он замирает,
глядя вниз невидящим взглядом,
и, вздрагивая, как от забытья,
пытается уклониться от своей тени.
Вот он, вошел. Я зову его Пришвин.
Варя Пришвин. И подсаживаю на шкаф,
который почти упирается в потолок:
только там, в этой темной щели,
где пылится рисовальный архив,
он может забыться, пережидая день.
И к ночи уходит, не обернувшись.

* * *
Как младенца выплеснули с водою –
это солнышко в небе, поля, цветы.
Прикрывает лицо ладонями
речь, удерживая черты…
Памяти? Или нет лица там?
Выжили. Выбывшие адресаты.
Одна ладонь – я, другая – ты.

* * *
Спасибо, боже, снег твой белый.
А мог бы алым быть иль черным.
И жизнь проходит, как Печорин,
на Бэлу обменявший лошадь.

Но где, когда? Такая малость –
любила, плакала и пела.
И всё, что не сказать, сказалось.
И снег чернеет, хоть и бел он.

* * *
Земную жизнь пройдя чуть дальше чем проходят,
я оказался. И круги – воронкой певчей
от темени до пят наверчены. И в первом – речи
дар. За ним – сродни томлению в природе
круг. Любовь – в последнем. Перед нею – вера,
и что-то там, в лохмотьях света – на добро
похожее. По грудь в слезе ребенка. И химера
далекой страшной красоты. Рука – к перу, перо –
к бумаге. Не дотянуться. К жизни. Только руки,
ни от кого протянуты, и чистый лист. И ты
глядишь со дна воронки – в речь, где я по кругу
спиной вперед иду, в рот этот рай набравши, как воды.

* * *
Дни токуют, как глухари –
где-то там, на деревьях жизни.
А сам лежишь, недвижим,
и пальцем пошевелить не можешь.
Но всё слышишь, дышишь,
только веки тяжелые.
Так бывает, когда жалит змея,
но не всякая, – вроде крайта:
где-то к исходу второго часа
начинает плавиться и искрить –
там, внутри, далеко под тобой,
как ночной город,
но огни не болят,
и следа от укуса нет,
да и не было никакой змеи.
Свет ли божий,
или близкие водят лучом по зрачку?
Яд не трогает мозг.
Ужаленные обездвижены,
но в сознании,
они слышат тебя,
просто отнято всё, чем могли
дать понять, что они еще здесь.
Их хоронят, сжигают – живых.
Или вот, как бывает с природой:
стоит и смотрит в пустоту
остекленевшим взглядом,
и шевельнуть не может
ни светом, ни тобой.
И с ней судьба твоя, спиной
к тебе, перебирает рифмы,
как воду пожилая нимфа.
Короткая, но дивная пора беззвучно
свернулась кольцами. И птица,
как Тютчев, отвлекает от гнезда –
которого и не было – молчаньем.

* * *
Взгляни в лицо цветка:
благословенье и проклятье –
в одном. Как смертная тоска
и счастье. Не рифмуй,
и так всё связано смирительной рубахой
родства, как белый свет нательный
во тьме и звездный кляп во рту.
Зачем ты, камень, мать моя, лежишь в песке,
во мне, а небу глаз не проморгать от птиц.
Рифмуй – «отец», но про себя. Слезится даль
так старчески и близоруко. А близь – как дай
вам бог сойти с ума. Никто не изгнан. Но и рай
не создан. Сосны? Да, пусть будут, и закат
меж ними. И ангелы, как кошки на пожаре,
в нем носятся. И в соснах, и в тебе. На этом
тут всё и держится, на этих нана каторжанах
света – в пыльце, в цепях и песнях, без лица,
взгляни…

* * *
Ах как на солнце смерть играет
и натирается о жизнь –
как пес о падаль.

И где-то с краю
ложатся годы.

И осень темная стоит
сквозным окладом
без иконы.

* * *
Значит, вот оно как происходит.
Поначалу живешь ты с собой
как с родным человеком,
но не так чтобы близким.
А потом – вроде близким,
но уже не родным.
И чем дальше – тем меньше
находишь ты в нем человека.
Да и просто – находишь.
Он по-прежнему вроде бы рядом.
Будто в комнате тихой соседней.
Это было не трудно проверить,
но зачем, как казалось, тревожить
понапрасну друг друга. Не трудно
это было недавно еще, и едва ли
возможно уже.
Значит, вот оно как. Потихоньку
угасают с собой отношенья –
не с кем быть им. Теперь вы одно.
Можно долго смотреть
в обе стороны.
Что и делает это окно.

* * *
мне кажется что всё
всё лучшее ушло
из жизни потому
что в мире не нашло
с кем разделить себя
и хуже смерти нет

а ты иль та иль то
которые нашли
с кем разделить себя
похоже не смогли
живя живя живя
и хуже смерти нет

а те кому сбылось
найти в одно связать
их нет и не сказать
которая страшней
из этих трех смертей

* * *
Если спрятаться в жизни и себя переждать
было б можно, как дождь. Я бы вышел из ниши
и в тело вошел свое, будто его пережил,
и душа из объятий того, кто в ночи с ней кружил,
оглянулась бы кратко: пусть дышит,
не будем мешать.

И, как дверью ошибся, с ладонью
защемленной в ней, обживаясь собой наугад,
я б в себя приходил, и дышал бы, дышал,
будто там, надо мной, не душа,
будто этих объятий ее я не вижу, и взгляд –
будто этот не помню.

* * *
И снег в тебе идет,
и нет под ним земли,
и кто-то свет зажег
и потушил, поди
ошибся. Просто шел,
как ты, как снег, и в нем
темнел живой проем,
как ты, как он, как снег
ошибся. Взгляд, рука,
и свет и тьма – вдвоем,
и быстрые века
подрагивавших век.

* * *
Едино всё и так пребудет.
И облако, и сын, и лес.
Христос повесился в Иуде,
Иуда во Христе воскрес.

В Иерусалиме ли, в Тамани,
распалась связь иль стая птиц,
белеет парус ли в тумане,
иль просто мальчик и отец,

и тайной теплою окутан,
как Магдалиной, тает след,
и свет исходит не оттуда,
откуда свет