Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 1(17)-2018

Нина Бялосинская

Стихотворения

Об авторе: Поэт Нина Бялосинская родилась в Севастополе, жила в Саратове, потом в Москве. В 1941 г. поступила в ИФЛИ. Во время войны была направлена на фронт инструктором. После демобилизации поступила на филологический факультет МГУ, который закончила в 1949 г. Занималась фольклористикой. Служила в учреждениях культуры. Печаталась мало. Первый сборник ее стихов «Дорогой мой человек» вышел в 1959 г., второй («Поздний свет») – в 1978 г. Последняя поэтическая книжка «Ветер надежды» опубликована в 2001 г. Много лет работала с молодыми авторами в «Лаборатории первой книги», помогая входить в литературу талантливым поэтам. Подготовила к изданию книгу поэзии Владимира Нарбута (1990), а также (совместно с Н. Панченко) альманах «Тарусские страницы» – 2, вышедший в 2003 г. Участвовала в начинаниях «Апреля» (демократическое движение «Писатели в поддержку перестройки»).

(Из рукописи, хранящейся у Ольги Постниковой, а также из книги «Ветер надежды»)

* * *
А лето в подмосковном дыме
В июль торопится – в зенит.
Бушует гроздьями густыми,
Дождями пышными звенит.

Девчата из зенитной части,
Когда смолкает стон сирен,
Выискивают капли счастья –
Пятиконечную сирень.

1945 – 1959

* * *
Цыганская кровь и напор
Простых темно-красных пионов
Теснит невесомость, лиловую легкость сирени.
А мы еще дети – мы этого не понимаем.
Мы эти букеты веселой рукой принимаем.
И вскладчину мальчикам дарим.
И в армию их проважаем.
А не на войну.
А она уже восемь часов как сечет.
А сеча уже отработала полную смену.
А старший на год уже распростерт
И теснит своей плотью цветы.

Но поезд отходит не в полдень.
Еще без пяти.
Мы все еще дети.
Еще ничего мы не знаем.
Мы мальчиков наших застенчиво не обнимаем.
Уже без пяти.
Расстаемся, не обручены.

1984

* * *
Но в письмах все непоправимо.
И был изобретатель прав,
Когда придумал для любимых
Скупой и хитрый телеграф,

Чтобы, стараясь покороче,
Могли не по своей вине
Писать «все кончено» – без точки,
И даже «не вернусь» – без «не».

1945

* * *
Пусть не ливни,
Пусть не росы.
К ветру влажному лицом.
Бабье лето или осень –
Все равно в конце концов.
Лишь бы только не зима.
Лишь бы только я сама
Размела метель –
Посмела
Раз еще сойти с ума.

Вышибаю в хате крышу!
Разогнусь.
В синем небе
То ли аист,
То ли гусь,
То ли лебедь с лебедицей,
То ли утки загребли.
То ли я свою синицу
Отпускаю в журавли.

* * *
А на улице снег.
А на улице снег заметался.
А на улице снег заметался, крутой, голубой.
– Погоди!
Ты простудишься!
Шарфом не замотался!..
А на улице снег
Заметает следы за тобой.

1957

Былина

Храм стоит на берегу базара.
А еще казарма и тюрьма.
Господи, какая кутерьма!
Три огарка перед образами.
Нищие на паперти, и вор
у цыганки покупает волю.
Ягоду молодка продает…
Мимо нищих и цыганки с вором
Поводырька лирника ведет.

Ягоду молодка продает.
Собирала по одной морошку.
А теперь гребет столовой ложкой,
насыпает горбиком стакан
И со скидкой отдает солдату.

А солдат удал да небывал –
может ловко решетить фанеру
и не знает, ягода почем.
Он сомнет ее в горсти, потом
перетрет здоровыми зубами.
Три огарка перед образами.
Поводырька лирника ведет.

Ягоду молодка продает
и в платок увязывает деньги.
По усам солдата сок стекает.

Лирник тронул первую струну –
начинает вкрадчиво и строго
песню умудренную свою.

Лирник стрелян не в одной войне.
Ничего завоевать не хочет.
Словом по-цыгански не морочит.
Он свои выплакивает очи.
И молодке на душу кладет

А она, – как птаха на манок, –
потянулась, да не без огляда.
Все косится – то на ус солдата,
то на яркий набивной платок.

Но певец – не вор и не купец.
Он горстями струны забирает,
он слова по слову собирает.
Знает цену ягоде отец.

Вот он кончил песню.
За него
что-то еще струнка досказала.
Поводырька сумку развязала
и по кругу медленно пошла.

Кто благодарит певца грошом,
кто куском,
а кто кладет полтинник.
Каждому: – «Спаси вас Бог…»
А лирник
к женщине, солдату и морошке
зрячими шагами подошел.

Три огарка перед образами.
Поводырьки хриплый говорок.
Нищий с воплем вора поволок…

Над солдатом, лирником, молодкой
вьется черно-белый голубок.

1968

* * *
Снова день – щербатая ладья,
Словно строчка –
ломкий капиллярик.
О корягу донную ударит,
Порыжелым гвоздиком грызнет –
И гремишь зубами, как малярик,
Из-под шубы празднуешь озноб.

Эта шуба – лысая овца,
Эта тряска – хриплая телега,
Вы откуда?
Из какого века?
Топот вислобрюхого коня,
Синева бездомного ночлега –
Из которой прожитой меня?

Прожитой…
Опять, как эмбрион,
Подогнув и локти и колени –
Голокожий неколючий еж –
В ожиданье истинных движений,
В немоте,
Во тьме,
В утробной лени
Торкнешь в стенку пяткой
И замрешь.

1968

Третий свет

Ступать на свет –
Не на асфальт
И не на половицы.
Разуто трогать свет.
Ступать
На полый свет,
Как птицы.
Наполнить тесной теплотой
И головокруженьем
Покоя праздничный поток,
Затиснутый крошеньем
Неотвратимых берегов,
Оскаленных от скуки,
Жующих собственных оков
Проржавленные звуки.

Ступать на свет
И по стерне
Кромешного оскала.
Чтоб в свет воздетое лицо
Твое лицо ласкало…
Пролиться.
Нежность развязать
Без страха наконец-то.
Глазами изойти в глазах
От хлынувшей из детства
Доверчивости.
И нести
Незащищенность эту –
Загаром бережным в горсти –
Прикосновенье к свету.

1969

Молитва

Только усталый достоин молиться богам.
Николай Гумилев

В повторимом, как в цепях.
Вместо звука звон кандальный.
Всенародной наковальней
день стоит.
За взмахом взмах,
за звеном звено в звено –
повторенья,
повторенья.
Господи!
Твое творенье
в повтореньях,
как впотьмах.
Как в кино,
как в домино –
к бланшу бланш
мелькают кадры,
к масти в масть
ложатся карты,
карточки в отделе кадров –
в графы все разнесено.
Где же, Господи, просвет? –
вспышка, вздох?
Уже одышка.
Перетоптана дорожка.
Обкаталась.
Где же след?
Пусть не целая ступня –
хоть бы три полоски птичьи –
одинарное обличье,
искра истинного дня.
Господи!
моя беда,
что была неутомима,
повторимостью гонима,
повторялась без стыда.
Господи!
Моя вина,
что не грань –
стиранье грани
до нуля,
не страсть – старанье,
не страданье, а страда.
Если я Твое творенье,
дай мне муку искупленья,
дай мне то, что мне дано,
дай разбить одно звено.
Если я Тебе видна,
дай мне веру не в оправе.
Я уже молиться вправе.
Видишь –
я утомлена.

1968

* * *
Горе мне – я знаю правду, не престижную у вас.
Неприметен, неприятен, неприютен мой рассказ.
Не рассказ, а расставанье с тем, с чего я начала.
И почти неузнаванье полудетского чела.
Безмятежная идейность с тихим привкусом тоски.
На подзолистой равнине прорастают колоски
С пыльной горестной полынью. – Скудный пир души горчит.
Безмятежная идейность иногда во сне кричит.
А дорога круторога – два кирзовых сапога –
И всего-то шаг до Бога или к черту на рога. –
Так замешаны вкрутую голод, ужас, интерес,
«Сделай милость!» и «Ату их!» Чист-родник и Темен-лес,
Где нечаянная жалость и жестокость не со зла.
Разбежалась побежалость… Увязала, но везла.
И сама себе на пятки наступала в добрый час.
Уходила без оглядки. Возвращалась всякий раз.
Хороводила бок-о-бок с лебедью и лебедой.
И уже не детский облик. И уже не молодой.
Но гляжусь – и откликаюсь – в свой исток со склона лет.
Расстаюсь – не отрекаюсь. Благодарствую вослед.

1985

* * *
Почти тенистую скамью
Найду на Сретенском бульваре.
И посижу, и погляжу
На недовыхлебанный мир.
Бурлит остатная листва
В осеннем медном самоваре.
Мусолит ветер каждый лист,
Как просчитавшийся кассир.

И эта девочка в пальто
Из перламутрового лака,
И эта знатная собака
С медалями под бородой,
И этот рокер молодой –
Астигматически двояко
Сплетают знаки зодиака,
Своей влекомые гоньбой,
Моей зачатые страдой –
Мелькают мимо, мимо, мимо…

Пронять ли их необходимо?
Принять? Хоть несколько понять…

Я их видала не такими
В своих матриархальных снах.
Они меня – в упор не видят.
Но ничего у нас не выйдет –
Не развязаться вовсе нам,
Не развернуться друг от друга,
Внутри стремительного круга
Не разбежаться по углам.

На этом жернове крутом
Сбиваемся все ближе, ближе.
Да хорошо бы, если – выше,
А то случается и вниз
Срываться разом пестрым комом…
Нестройным, выстраданным домом
Невразумительно живем.

Но не мертвецки.
Не разъято.
Пока на старом пне моем
Роятся резвые опята.

1987

* * *
Ветер надежды в меня, как в окошко, стучит.
Ветер забвенья кладбищенским холодом вьется.
Ветер надежды, как в жмурках, ему не дается.
Старая парка суровую нитку сучит.
Не прерывается ветреной этой игрой
Вечное дело ее до скончания века.
Ветер забвенья – слепой косолапый калека –
В жмурки играет с надеждой, беспечной сестрой.

1991