Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(20)-2018

Геннадий Калашников

Стихотворения

Об авторе: Родился в Тульской области. Окончил МГПИ на Пироговке. Первая публикация стихов – мартовский номер журнала «Юность» за 1971 г. Работал в «Литературной газете», в издательстве «Эксмо». Публиковался в журналах «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Грани», «Плавучий мост» и др. Автор книг стихов «Ладонь» (М., 1984), «С железной дорогой в окне» (М., 1995), «Звукоряд» (М., 2007), сборника стихов и прозы «Каво люблю…» (М., 2017), «В центре циклона» (М. 2018). Стихи представлены в антологиях «Русская поэзия. ХХ век» (М., 2001), «Русская поэзия. ХХI век» (М., 2010). Дипломант Всесоюзного конкурса им. М. Горького за лучшую первую книгу (1984), премии «Московский счет» за лучшую книгу года (2007), Международного Тютчевского конкурса «Мыслящий тростник» (2015), премии Пушкинского общества Америки «Душа в заветной лире» (2016). Член Союза российских писателей.

* * *
Жил Пьеро на станции Перово,
что по меньшей мере нездорово.
Как в сердцах заметила Мальвина –
жизнь – не развесёлая малина.
Оплыла Мальвина и поблёкла,
стала не то брюква, не то свёкла.
Он и сам утратил тонкость кости
сторожем в Кузьминках при погосте.
И, давно к романтике не склонны,
свищут Буратины по притонам,
шушера, Шушара, мишура,
с Карабасом водку пьют с утра.
Песни здесь – на «ды», на «го», на «ду»,
про кирдык и Вологду-ду-ду,
Учкудук, Надым, Караганду…
И Сидур, согнув гранит в дугу,
угадал про эту кергуду.
Я и сам порой здесь появляюсь,
как на фотоснимке проявляюсь,
сквозь метель, сквозь дымную пургу,
сам с собою сладить не могу.
Вечером бреду иль спозаранку,
жизнь свою читаю наизнанку
по своим же собственным следам.
Здесь, в чужих пределах и притинах,
всё ищу волшебную картину,
где очаг затянут паутиной,
где не всё уж так непоправимо,
где сверчок в рубашке из сатина
азбуку читает по складам.

* * *
День начинается. Тень, поселившаяся на стене,
прочищает горло и перья чистит,
дерево само по себе шумит в стороне,
дождь на ощупь пересчитывает на нём листья.
Приметы прошлого очевидны, а грядущего – нет,
близоруко вглядываюсь в дальнозоркие горизонты,
вопрос не задан, но готовлю ответ,
так на всякий случай берут с собой зонтик.
И действительно, наклонившись низко ко мне,
небесный яхтсмен или воздушный дайвер
что-то спрашивает, слышу его не вполне,
но отвечаю, что груз на плечах и свет в окне
ничего, не гнетут, вообще – не давят.

* * *
Я не знаю: не сплю или всё же уснул,
если сплю, то тогда мне снится
чистая, как поле под Тулой, страница,
если сплю, то к столу притулился стул
и больше не шевелится.

Это комната. У столов и стульев нрав и повадки угрюмы,
не то – буфет, с его перезвоном рюмок,
или комод, где ты сберегла
ворох пёстрого барахла.

Если сплю, то ни хмур, ни весел,
по широкой реке в лодке плыву без вёсел.
По реке в лодке – впрочем, я и не против, –
ни хмур, ни весел. Скорее – по, чем – против

течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,
я покинул комнату, и, едва переведя дух,
вещи начали говорить о том, о чём никогда не
решались при мне говорить вслух.

А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,
так, словно талой воды набрал полон рот,
и здесь даже самая точная мысль о жизни
отражается и становится мыслью наоборот.

Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,
по сторонам не смотрит, сама собой до краёв полна,
и о том, что бессонница – это modus vivendi,
ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:

валериана, шалфей, зверобой, пустырник,
окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счёт,
иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник
распаривается, заваривается, настаивается и идёт в ход,

шелестит в изголовье, шуршит в изножье,
ночной птице и всяческой фауне даёт приют.
А река всё течёт, передёргивая озябшей кожей,
меньшие братья пищевые цепочки куют.

Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,
пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,
а ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи:
Гена, не спи не спи не спи не спи…

* * *
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля, и у дна вода
не такая, как не у дна.

Ты всю жизнь играешь в нечет и чёт,
твоё время идёт на слом,
океанской волною о берег бьёт
подмосковный твой водоём.

Этой лёгкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин,
сердцевина воды, сердцевина земли,
сердцевина всех сердцевин.

Затихает времени длинный гул,
всё некстати, не <нрзб>, вразброд,
шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
узкий ветер иных широт.

Нынче день какой – четверг, среда?
А ты ещё не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься – тебя найдут.

* * *
Ночью, под боком Москвы, куда –
неизвестно, но зато известно – откуда…
Над ноябрьским лесом скупая звезда,
за лесом погромыхивают поезда,
словно, вытерев, в буфет составляют посуду.
Мёрзлые кочки, и путь крут,
обогнув планеты тяжёлый круп,
узкий ветер грозит простудой…
Удавалось ли вам совершить круг
и вернуться туда – откуда?
Чтобы обдумать и дать ответ –
протяжное «нет» или краткое «да» –
отвлечёмся к деревьям: листвы нет,
и неизвестно теперь – когда.

* * *
Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.

Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают своё естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие – крупные и мелкие – части его.

Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.

Это бездны следы, на лазури её отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется всё на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдёшь, никогда не вернёшься назад.

Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснётся,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчёт.
А река под горой и вода в подземелье колодца
всё течёт, Гераклит, всё течёт, и течёт, и течёт.

* * *
Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то дрожит и пульсирует слева,
поток замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы серое голое древо.
Тяжёлая птица сутуло сидит на суку,
из мрака во мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет волна – про любовь и тоску,
отхлынет волна – про разлуку и нежность.
Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь чёрную воду мерцает серебряный ключ,
и больно туда опустить ослабевшую руку.
Как страшно река обрывается: сразу и вне
любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы плывут и луну задевают боками.

* * *
Не помня про меня,
скупой глотая воздух,
бредёт любовь моя
по электричкам поздним.
Прижавшись лбом, во мрак
глядит через окно:
шлагбаум, дом, овраг –
не всё ли ей равно?
Мелькает карусель,
снег падает и тает,
и звёздная свирель
над нами не играет.
Умолкла наша высь
и не могла иначе,
постукивает жизнь
на скорости незрячей.
Запахнуто пальто,
распахнута окрестность
и понимает, что
нам больше не воскреснуть.

* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –
и это всё будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймётся пламени гуд
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.

* * *
В притихшем парке вдалеке
оркестр играет под сурдинку,
моторка на Москве-реке
стучит, как швейная машинка.
Мне жаль осеннюю швею,
она весь день кроит, кромсает.
Твою судьбу, судьбу мою
швом сострочить не совладает.
Струят последнее тепло
сухие плиты парапета.
Спрошу – и не дождусь ответа,
и лето в Лету отошло.
Над попрозрачневшей водой
под тонким небом серебристым
мелькают велосипедисты
по эстакаде ветровой.
Они промчатся в даль и в тень,
и в колесе сольются спицы.
Запомнить музыку и день –
он никогда не повторится.

* * *
сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты
всего лишь перепонка колеблемая мембрана
и уж конечно не голос
ты искришь на ветру рябишь как поверхность воды
меняешь свои черты
за каждой тьмою свет за светом тьма
и за средостением ещё одна полость
камень слепой тебе шепчет и ангелы многоочитые тебе поют
и ты уже пресуществлён да и так любой ерундою мечен
после таких перемен как ещё близкие тебя узнают
ведь расстались утром а сейчас – смотри – почти уже вечер
пожива пастыря пьедестал праведника полигон психиатра
персть и прах
сразу же от подошв ты начинаешь граничить
с галактикой и вселенной
атмосферный столб циркачом плотно и стройно стоит
на твоих плечах
как кренится и рушится он когда исполняется срок
твоей оболочке тленной
не раз на дню – как размер стиха –
прихотливо изменится твой почерк
совсем не так начнут выглядеть – например – равнина
и над ней – например – луна
наверно оттого что пласты земли
передвигаются с неиссякающей мощью
словно лопатки совершенно косматого мамонта
или совершенно голого слона
ты дробишься множишься и собираешься вновь один и тот же
и каждый раз по-иному
и непонятно как надо (и надо ли) ибо миг и мир (как всегда)
уже не таков
ведь первое – вот ещё пример – чему
поражаешься выходя из дому –
обилию обликов облаков.

Друзьям

светает истончается и тает тьма
свет это единственное что не может свести с ума
что освещать ему всё равно
он льётся всегда
здесь бессмысленно слово давно
он льётся всегда
здесь бессмысленно слово зря
не так как река состоящая из течения и пескаря
он не знает числа
ему непонятна дата
он отвергает правоту циферблата
всё – в остатке – ничто
за вычетом света
надевая пальто мы утверждаем что кончилось лето
ему наплевать что лето переползает в осень
он сам по себе
и сам по себе он очень
мы тоже отдельно но мы
больше зависим от тьмы
а он вездесущ
он любую кость изгрызёт изгложет
ося лёня серёжа
он нас перетрёт как часов пружины и оси
лёня серёжа ося
въедливей лесопилок крепче камнедробилок горячее плавилен
вот он вползает в окна с виду совсем бессилен
что ему чушь григорианского календаря
серёжа ося лёня
и я