Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(20)-2018

Николай Болдырев

Человек-артист на рандеву

(Вместо рецензии на книгу Вяч. Овсянникова «Прогулки с Соснорой»)

Главное удовольствие чтения – от редкостной ментальной раскованности поэта, однако она всё глубже уходит в нарочито неприбранную и жаждущую эпатировать нигилистичность, которая сама по себе уже мало что значит после Ницше и Розанова, у которых за этим вставали миры; у Виктора Сосноры за этим – эстетство и глухое отчаяние, выдаваемое за героизм. Опять это чудовищное сведение бытия и жизни к языку. Эта прикованность и обожествление этой прикованности. Словно всё достоинство человека в том, как он умеет крутить языком. Как мелко это и, по большому счету, глупо. Изнутри профессии (не)видимый мир. Как если бы плотники сплошь толковали о фуганках и топорах, о способах рубки, притворяясь, что заняты поисками путей мудрости. Как будто злой колдун завел людей на язык как на соревновательный полигон, где они забудут о своих бытийных задачах, забудут, что в крови их всегда и неизменно частичка Дао.
Важно одно только духовное состояние – не так ли? Соснора в изобильных беседах с учеником всё талдычит об эстетике стиха. Ну да, он пытается изгнать реалистическое содержание, войти в центр мистики, но что есть мистика? Разве каменная кладка – не мистика? Разве блуждание пылинки в потоках света – не мистика? А журчание родника? А чувство тайны, заливающей твой каждый час и каждый полет взгляда? Могут ли они быть бессодержательными? Есть ритм, решающий всё – и приход, и уход.

1
Соснора постоянно жалуется ученику, что стихи никому кроме самих поэтов не нужны. Проклиная и отрицая социальность, он сам к ней втайне липнет. Неужели малые дозы отменяют ценность лекарства? Стихи нужны нескольким десяткам человек в каждом поколении – разве это не сущностно? А может быть и никому из людей – лишь лесам и долам, невидимым вибрациям, тем, что управляют генеральными потоками. Кто-то же должен созидать ферменты, то есть не обязательно зафиксированное в качестве действенно-материального. В этом смысле мы – летучие и значимые природные сущности. Кто пьет божественные дуновения? Конечно, боги. Те существа, которых мы разучились видеть и слышать. Бытие не имеет ничего общего с функциональностью и целеполаганием научного модуса. Ахматова сказала великие слова: «Меня как реку, / Суровая эпоха повернула. / Мне подменили жизнь. В другое русло, / Мимо другого потекла она, / И я своих не знаю берегов…» Но ведь это сказано и шире: о всех нас, кого выдернули из природного порядка (космоса по-гречески) и сделали пленниками-данниками социального лабиринта. Поэт первым должен обретать свободу.
Поэт живет в том месте, куда его поставила судьба, но он живет вне стран и социумных укладов. Он не мечтает о другом, ибо он и есть это другое.
Знаменитый поэт ставит Льву Толстому в вину очень многое. Например, то, что тот писал посредственные романы, сделанные исключительно упорством заднего места. Таково эговосприятие Сосноры, настаивающее на гениальности как сплошь свойстве контакта с вдохновением. Но эпопеи не пишутся в одночасье. Даже «Евгений Онегин» писался семь лет. Толстой же сам сообщил миру о никчемности своих романов, оставив игру в беллетристику, начав новый виток бытия, в котором был уже недосягаем ни для какой критики, ни для восхвалений: он открыл в себе иного человека.
Попытка всё (Всё) втолкнуть в речь, в стих. Но речь значима лишь тогда, когда существует от нее отказ. В момент полной речевой самоиронии, в момент понимания речи как тюрьмы (безконечного тупика) на мгновение речь становится мощным просветом во тьме. Но не далее.
Это постоянное воспевание всяческого экспансионизма – от Македонского до Гитлера! И поэты у него в этой же куче. Будто бы томление по войне у всех гениев. У поэтов – по войне с собой. «В мире с собой они не могут жить и минуты». Какой же тут к черту дзэн. Это же ад. Клоака сознания, отрешенного не от людей, не от социумных заглушек, как ему порой кажется, а от Центра. Какая плененность технологическими искусами, поиском музыки за счет исключения смыслов.
Важно не качество языка, важно качество молчания и тишины – не так ли?
Настоящее произведение искусства, говорит он, есть преступление против культуры. «Это отрицание всей культуры, всей литературы, всего предыдущего искусства. Это монстр, чудовище… Вот, например, Оскар Уайльд или Байрон писали наоборот Горбовскому. Их эта культура душила, на горло наступала, они от аристократизма в кабаки шли». Ну, куда еще? Или в воспевание монстров, как Маяковский. Аристократизм умирал, плебеизация наступала и процветала. Идеал здесь, конечно же, де Сад: предельное чудовище плебеизации. В этом смысле психопаты захватили власть на всех уровнях: Наполеон, Ульянов, Свердлов, Джугашвили, Гитлер… Преступники, создававшие «неслыханное». Импульс тот же: обезумевшее от тщеславной жажды эго, которое, неслыханно раскармливаемое (никогда еще ему не приносились такие откровенные жертвы), и стало главным монстром эпохи. Монстр, которого воспевает Соснора, – это оторвавшееся ото всех основ эго, жаждущее уничтожить всех и вся кроме себя. Человек-артист, которого воспевает Соснора, это человек-фашист, каковыми все мы и являемся в качестве представителей «исторического прогресса». Главное слово у человека-артиста и тем более у поэта-артиста – «Я!» Соснора пытается идеально вычистить «авгиевы конюшни» своего сознания, выбросить всё, чего не принимает его «абсолютная искренность». Но этот его натиск неизменно работает на его самость. Поэт-артист хулиганит исключительно внутри всё той же пошлости эстетического. Хотя замахивается на много большее. «Писатель должен быть безнравственным и писать о порочности, и своей, и других. Только это и интересно. Вся древнегреческая литература – тема порока, о тех или иных человеческих пороках и аномалиях. Положительность в литературе не работает. Такая литература заведомо провальна…» Вот и весь эстетизм: чего изволите, человек толпы? Что же провального в книгах Гёте и Штифтера, Гюго и Сент-Экзюпери, Толстого и Пришвина? Они целящи.
Настоящая поэзия, конечно же, возвращает наше сознание к истоку, к тому состоянию невинной открытости Бытию как процессу и сообщительству с богами, когда «культурой» с ее дьявольской научно-технической начинкой еще и не пахло. Но почему же мы стали бы это считать преступлением? Неужто преступна поэзия Гёльдерлина или Рильке, Державина и Тютчева, Заболоцкого и Тарковского? Преступна культура, воспевающая исторический проект и занятая эстетическими измышлениями и махинациями на основе обожествленного ледяного рассудка, прикидывающегося своими контактами с дуэнде.

2
Уровень спонтанности у Сосноры равен полному кавардаку в его информационных мозговых хранилищах. (Конечно, я отдаю себе отчет, что книга бесед составлена Овсянниковым, поэтому предмет моей рецензии – разумеется, не сам Соснора, а тот его образ, что нарисован автором книги. Так есть образ Гёте, встающий из книги Эккермана). Вот что он сообщает о Павле Флоренском: «Флоренский – такая греческая фигура. Иеромонах, полуармянин, полуеврей, хотел совершить революцию в церкви, приходил на проповедь с пулеметом и грозил с амвона, что всех перестреляет. Не знаю, почему его считают православным…» Здесь всё проникнуто измышлением, его парами, начиная с полуеврея и заканчивая пулеметом. На таком же уровне измышления о Льве Толстом, «сверхчеловеческой» ненавистью к которому поэт просто исходит. Аристократический габитус, неиссякаемая вписанность Толстого в «природный проект» как раз питерского поэта и бесит, бесит религиозная серьезность самой его дыхательности. Горделиво: «В моих книгах резкий эстетизм». И здесь же: «Я ни от чего не испытывал радости. И все мои книги безрадостные. Почему это?» Мол, у всех гениев творчество спиралевидно. «А вот у Льва Толстого нигде спирали нет». Ничего себе! Да у Толстого сама жизнь – спираль, восхождение внутри стадийной триады. Поэты же, которых Соснора называет спиральными, всю жизнь сидели в плоскости, загнивая в пубертатно-эстетической стадии. Они гнули спираль внутри технологических языковых экспериментов.
Плебейство «под Маяковского»: «Эту книгу (Библию) я теперь ненавижу. Кроме Откровения Иоанна. Потому что она рабская». Ну еще бы. Раб божий Иов. Раб божий Исайя. Книги, написанные рабами божьими. А чьим рабом был «свободный человек» Маяковский? То-то же.
Слова совершенно не имеют значения, имеет значение внимание к внесловесному. Искусство дает иллюзию, что стоит на эстетике и всецело на эстетике, однако его подлинность и сакральный исток – из другого царства, определить которое никто не в состоянии. Хуан Матус называл это нагуалем, то есть тем, о чем ни сказать, ни подумать невозможно, что лежит вне пределов актуально и потенциально человеческого. Поэзия иногда подходит к этому пограничью, где возможен контакт с «богами». Для «правильного» восприятия надо непрерывно выводить язык за скобки, даже язык любимого поэта.
Всякую силу называет мистикой. И Цветаева у него мистик, и Байрон, и Рильке, и Гитлер, и Сталин. Ну понятно: всё это поэты-артисты, этакая куча-мала. Себя называет чистым мистиком. Ставит рядом Ленина и Христа: в качестве «живых людей». Мол, «покажите их в качестве живых людей, а не статуй». Но как-то не тянет признавать Ленина (равно как Нерона или Чикатило) живым человеком, ибо когда мертва душа, от человека остается только глиняная форма, голем, неизбежно наполняемый демонами. Но для поэта-артиста существует только универсальная куча-мала: все играют роли. Для поэта-артиста всё в этом мире лишь ознакомительно (философии, пейзажи, люди и т.д.) и ничто не становится предметом чистого восприятия, равного благоговейной созерцательности. И Бог, если и есть, то лишь некто или нечто, «вертящее эти бесконечные миры», где земля лишь песчинка.
Соблазн красотой языковых форм, где «содержание» лишь повод для демонстрации поэтом своей «мистико-технологической» изобретательности и виртуозности. «Забыли изначальное назначение стиха, заменили описанием, мыслью, жизнью и так далее». О какой изначальности он говорит? О Гомере, о древнеиндийских риши, о скальдах?
Людей, «народ» Соснора постоянно называет – «эта мразь». Весьма аристократично. Знакомые всё дела. Все эти празднества «элит» по поводу народных бед. «Я открыто ненавижу народ». «В моих книгах ничего нет для людей и от людей». То есть всё – от поэта к поэтам. Впрочем, он формулирует даже более жестко: книги надо писать для книг, но не для людей. Это было бы в известной мере неплохо, если бы было искренне, а не словесной игрой. Чувство своей не вполне оцененной «гениальности» с пугающей регулярностью душит старого петербуржца. Поэт-артист отрезан от сердцевины сущего и это ощущение, от которого он бежит, бесит его, ибо он не понимает существа и причины своей покалеченности и обочинности. Напяливая на себя шутовской колпак «гения», он прячется от отчаяния, в котором существует постоянно. Отчаяние прекрасно тогда, когда оно осознано, осознаваемо, созерцаемо как реальный факт. Бесконечные вариации мысли, что настоящий поэт это тот, кто пишет яркие стихи. Как беспомощно! Менять стили, поэтику и не меняться самому – какой в этом прок?
А вот итоговый манифест Сосноры: «Толстой против Шекспира – это реалист против артиста. Не дано ему было это, то есть артистизм, вот и раздражало это в других. Реалист, то есть – тупость, полное отсутствие юмора, отсутствие вариантов, игры. Артист и на себя смотрит с юмором, и на своё занятие и опрокидывает то, что только что утверждал, он может выступать в самых разных ролях, под самыми разными масками, сочиняет, фантазирует, создает самые дикие, немыслимые ситуации и характеры, он полон жизни, он постоянно в действии, он герой, сам бог, он крутит-вертит миром (так и встает образ Чаплина/Гитлера, крутящего глобус. – Н.Б.), чтобы развлечь себя и над собой еще и посмеяться потом…» Какой жалкий жребий! Шут, развлекающий самого себя. Развлекающий себя выдумками, ибо не видит, не слышит и не чувствует божественного всеприсутствия. «Они не видят и не слышат, живут в сем мире как впотьмах…» Куда уж Федору Ивановичу до Крученых!
Книга бесед как идеально разгромный памфлет: разгром «королевской» позы поэта-артиста – формы, которой эпоха курит фимиам.

Примечание:
Николай Болдырев – автор трудов о В.В. Розанове, Андрее Тарковском, Р.­-М. Рильке, нескольких эссеистических и поэтических книг; переводчик. Живет на Урале.