Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(22)-2019

Ефим Гофман

Моментальные снимки

(«Плавучий мост», №№ 4-­2018 и 1­-2019)

1.
Мастерство Геннадия Калашникова сомнению не подлежит. И немало подтверждений этому найдётся в подборке стихов упомянутого автора, опубликованной «Плавучим мостом».
Изобретательность рифмовки, виртуозность ритмики в данном случае вполне соответствует стандартам современной стихотворческой техники.
Что же касается образного ряда, то и здесь, казалось бы, всё – на месте. Будь то созерцательно-философские сентенции: «Приметы прошлого очевидны, а грядущего – нет, / близоруко вглядываюсь в дальнозоркие горизонты». Или – описания, насыщенные метафорами («Дно колодца мерцает, дробится – то ли / зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля») и аллитерациями («ведь первое <…> чему / поражаешься выходя из дому – / о б и л и ю о б л и к о в о б л а к о в»). Или – развёрнутая (и, возможно, чересчур затянутая) картина сна, в котором образ таинственной комнаты сменяется образом не менее таинственной реки (символизирующей, по всей вероятности, течение времени: исходя хотя бы из того, что «здесь даже самая точная мысль о жизни / отражается и становится мыслью наоборот»)…
Иными словами, всё это носит характер вполне основательный. Но при этом, будем откровенны, несколько предсказуемый. И, как временами кажется, не сильно выделяющийся из общего потока вполне солидной и качественной стихотворной продукции, выходящей из-под пера самых разных сегодняшних мастеров.
Да и преобладающая в подборке установка на грустновато-скептическое созерцание, отмеченное сознательно пониженным градусом эмоций – тоже ведь в современной поэзии своего рода о б щ е е м е с т о, массовое поветрие; и если двести лет назад подобные настроения ассоциировались с модой на Байрона и его Чайльд-Гарольда, то сейчас – с харизмой Бродского, с влиянием интонации, часто проявлявшейся в его поздних стихах (но, заметим, отнюдь не исчерпывающей образный и эмоциональный мир этой незауряднейшей творческой индивидуальности – важный момент, который сегодняшние авторы, ориентирующиеся на прославленного нобелиата, нередко игнорируют).
Впрочем, есть у Калашникова и стихи, стоящие особняком. Вглядимся внимательнее в четвёртое стихотворение подборки, явно носящее характер программный. Подлинное, глубинное чувство тревоги побуждает автора в данном случае к формулировкам выразительным и достаточно нетривиальным. Ощущается это даже, когда речь идёт о природных явлениях, лежащих на поверхности: «о к е а н с к о й в о л н о ю о берег бьёт / подмосковный твой водоём». А тем более, когда ассоциации с материальными колебаниями воздушной стихии дают возможность наглядно отразить нешуточное душевное смятение: «Затихает времени длинный гул, / всё некстати, не <нрзб>, вразброд, / шевелюру взъерошил, в лицо дохнул / узкий ветер иных широт».
Что за ветер? Не тот ли самый в е т р н о ч н о й, что в хрестоматийных тютчевских стихах поёт «про древний хаос, про родимый»?!.. Да и оговорка, что мы имеем дело с дуновениями и н ы х широт, носит у Калашникова характер явно не случайный. Речь здесь, судя по всему, идёт о широтах не только географических, но и – метафизических. Иными словами, о том серьёзном, значительном измерении, в котором выявляется (как говорится несколькими строчками выше) «сердцевина воды, сердцевина земли, сердцевина всех сердцевин».
Изо всех сил стремится поэт постичь, осознать суть этой самой с е р д ц е в и н ы, и, заметим, итог подобных попыток – достаточно неутешителен. Подтверждением служит… да хотя бы вот эта внезапная, неизвестно откуда взявшаяся, техническо-канцелярская аббревиатура: <н р з б>. Именно такой, предельно резкий лексический жест, подчёркнуто диссонирующий с общим текстовым рядом, отражает всю обречённость, всю тщету попыток разобрать смысл сообщения, посылаемого человеку высшими силами. Или, иначе говоря, отражает беспомощность каждого из нас перед лицом неумолимых законов бытия – ощущение, которое гениально фиксировал всё тот же Тютчев: если вспомнить хотя бы его бессмертные строки о человеке, который стоит «и немощен, и гол, / Лицом к лицу пред пропастию тёмной»…
Вернёмся, однако, к рассматриваемому стихотворению Калашникова. Ни от горьких сетований поэта на жестокость жизни («Камениста земля, вода тверда»), ни от сокрушений по поводу того, что существование бренно, что «время идёт на слом», не остаётся в данном случае ощущения какой-либо дежурной, нарочитой риторики. Искренность авторской боли очевидна. И отчётливым её знаком, переводящим разговор в режим высокого поэтического напряжения, как раз и становится пресловутое э н э р з э б э – диковатое, неуютное сочетание букв, вышибающее слух из привычной, накатанной колеи.
Обратим внимание и на то, что подобный случай в подборке Калашникова – не единственный. Вот ведь и в первом её стихотворении всплывает, откуда ни возьмись, тарабарское словечко из популярной кинокомедии: к е р г у д у. Заметим, впрочем, что из потешно-свирепого глагола (переведенного в фильме с уморительным акцентом: зарЭжут) оно здесь трансформировано в существительное. То есть, в нечто, похожее на другие распространённые слова-уродцы: б у р д а, л а б у д а. Или – к и р д ы к (слово, присутствующее в том же стихотворении). Или – родственное ему по смыслу словечко из ужасающей фантасмагории Достоевского: б о б о к. Речь в этом знаменитом рассказе, как мы помним, идёт о монструозных мертвецах, встающих из могил. Учтём, однако, что мотив этот находит своё отражение и в множестве других произведений искусства, значительно более близких нам по времени создания. Взять, к примеру, знаменитый цикл работ Вадима Сидура «Гроб-арт» – и, заметим, не случайным выглядит упоминание имени замечательного скульптора и художника в том самом стихотворении Калашникова, о котором идёт речь.
Творческим устремлениям Сидура уподобляет поэт в этих стихах своё стремление всмотреться в жутковатые, подобные карнавальным фигурам (Пьеро, Мальвине, Буратино), физиономии несчастных, жалких людей, живущих, казалось бы, рядом с нами («на станции Перово»), но при этом – безнадёжно опустившихся на дно бытия. Нет, не в том задача здесь, чтобы щеголять всевозможными аллюзиями и реминисценциями. Речь о другом, о том, что проговаривается автором ближе к концу стихотворения: «Вечером бреду иль спозаранку, / жизнь свою читаю н а и з н а н к у». И – достучаться до этого изнаночного, безысходного аспекта существования важно поэту Геннадию Калашникову лишь для того, чтобы, дойдя до подобного тупика, пробиться к полярно противоположному ему началу, о котором идёт речь в завершающих подборку стихах. К тому, что (процитируем по тексту стихотворения) «льётся всегда», «не знает числа», «отвергает правоту циферблата». К «единственному, что не сводит с ума». Или, иначе говоря, к непреходящему, вечному с в е т у.

2
Размышляя о подборке стихотворений Валентина Нервина, и, в целом, об особенностях творческой ниши, занимаемой этим поэтом, трудно отделаться от достаточно неожиданных ассоциаций.
Вспомним, к примеру, о некоторых особенностях ситуации в сегодняшнем мировом кинематографе. Казалось бы, есть два отчётливо очерченных пространства: серьёзное артхаузное кино, являющееся зоной свободного творческого поиска, максимально полного проявления крупных режиссёрских индивидуальностей, и – коммерческий кинематограф, или, иначе говоря, блокбастеры, «мыльные оперы» и прочая продукция, ориентированная на невзыскательную публику. Но, всмотревшись внимательнее, мы заметим, что есть также и явления, не относящиеся ни к той, ни к другой категории. Взять какой-нибудь фильм, в котором представлен простой, непритязательный случай из хорошо знакомой нам, всем привычной жизни. И если подобный сюжет подаётся без лакировки, без приторного елея; если картина сделана на хорошем профессиональном уровне (предполагающем качественный сценарий, выразительные актёрские работы); если, наконец, авторы ленты не стремятся бесцеремонно навязывать себя зрителю – почему бы отказывать таким фильмам в праве на общественное внимание и интерес?
Или – другой пример. Время от времени в некоторых фейсбучных аккаунтах доводится – вперемежку с интеллектуальными постами, побуждающими к острым дискуссиям в комментах – встречать неброские, но весьма симпатичные работы малоизвестных художников 70-х – начала 80-х. Хозяева аккаунтов вывешивают их, чтобы было на чём отдохнуть – и глазу, и сознанию. Как правило, это изображения привычных интерьеров, или городские пейзажи – кварталы какого-нибудь московского Юго-Запада (или – подобных ему районов других городов страны), с их типичными, до боли знакомыми блочно-панельными девятиэтажками… В период напряжённой исторической конфронтации между подвижниками-авангардистами и зарвавшимися корифеями соцреализма авторы подобных картин и зарисовок тихонько стояли в стороне. Не надували щёк, не кичились тем, что их эстетическая позиция понятнее широким массам, чем позиция других мастеров, чьи работы громили бульдозерами. Мирно делали своё дело. И – неожиданно вписались в один из достаточно заметных трендов нынешней эпохи.
Что же это за тренд? Пожалуй, наиболее отчётливое представление о нём можно получить, если вспомнить о бытующем в скандинавским странах понятии х ю г г е. Речь идёт не о сугубо эстетическом явлении, но – шире – феномене социально-психологического толка. Об установке на умиротворённое, комфортное существование, максимально смягчающее напряжённость конфликтов современной жизни. На то, чтобы все, кто пожелает, имели возможность (не мешая стремящимся жить по-другому) дистанцироваться от всего, что волнует, ранит, вызывает раздражение. Или, иначе говоря, могли бы тактично себя оградить – пусть и узким (на чей-то сторонний взгляд), но вполне достойным кругом объектов, образов, эмоций, внутри которого находиться безопасно и уютно.
Именно такого рода отбор, именно подобный способ существования ощутим в стихах Валентина Нервина. Не найдём мы здесь ни запредельно-трагических, обжигающих страстей в духе, к примеру, Цветаевой, ни запредельно-светлого упоения бытием в духе Пастернака. Общая тональность стихов Нервина подобна намеренно-матовой палитре, или – приглушённому звуку проигрывателя, на котором можно послушать… Ну, к примеру, милый, старый шансон в исполнении Сальваторе Адамо – и своим удовольствием, и изумлением («на какой такой предмет / этой ночью мне приснилась / песня юношеских лет») поэт не случайно спешит поделиться с коллегой по литературному цеху Александром Радашкевичем (которому посвящены процитированные в скобках стихи), автором совсем иного склада, но тоже не скрывающим от читателя своей любви к лирической эстраде 60–70-х.
Впрочем, для символической п е р е д ы ш к и, тягой к которой пронизана вся подборка Нервина, вполне найдутся и еще более простые способы. К примеру, такой – уединиться на «полустанок-полустаканок» Погребки, и опрокинуть стопку-другую, закусывая маринованными грибками: «День пройдет, поезда промчатся. / Бог не выдаст – жена не съест, / никакого тебе начальства / на четыреста верст окрест»…
В совершенно лишённом претенциозности, порой даже подчёркнуто-сниженном ключе характеризует поэт самого себя: «С небожителями я не дружил, / на Луну и целину не летал; / и на почте ямщиком не служил, / и начальником Чукотки не стал». И, в то же время, спокойное достоинство, ощущающееся в стихах Нервина, основано на осознании того элементарного обстоятельства, что любая честная творческая работа имеет значение и смысл: «фантазии мои н е о б х о д и м ы / какому-нибудь облачку вдали».
Ритмика стихов Нервина традиционна, рифмы – точные. Двадцать стихотворных строк для этого автора – формат, кажется, максимальный, и подобная ситуация служит ещё одним наглядным подтверждением благородного отказа чересчур акцентировать внимание на собственной персоне.
Образный ряд стихов Валентина Нервина достаточно прост, но – не банален. Взять хотя бы такую легко постигаемую, и при этом вполне выразительную метафору, которой открывается рассматриваемая нами подборка: «Ничто не может превозмочь / стремления к высокой цели: / звезда и дерево, и ночь / стоят у детской колыбели». Или – предстающий в одном из стихотворений подборки образ Бога, ассоциирующийся у поэта с… добрым сказочным Карлсоном, чей «моторчик уже навсегда барахлит / и варенье никто не приносит». Именно таким лёгким и, одновременно, ёмким способом объясняет поэт несовершенство нашей, земной жизни, дефицит в ней высокого, одухотворённого начала. Да, конечно же, иной высоколобый читатель сочтёт, что мало общего в подобном грустновато-бесхитростном сравнении с мучительными вопросами Иова, с горькими сомнениями Экклезиаста. Но ведь имеем же все мы право на р а з н ы е п у т и постижения неразрешимых проблем, над которыми человечество бьётся веками! И один путь другому, как нам кажется, нисколько не мешает. Каждый выбирает для себя (как сказал в своё время совсем другой поэт в своих стихах, ставших уже в достаточной мере хрестоматийными)…
А порой Нервину удаётся выйти и на уровень по-настоящему глубоких наблюдений. «От первой любви человек умирает, а больше ему умирать не с руки», – именно так сформулировано в стихотворении «Отражения» (названием которого озаглавлена вся рассматриваемая подборка). Печальным и, одновременно, безмятежным взглядом наблюдает здесь поэт картинку туристского пикника: догорающий костёр, фигура «расхристанного гитариста» (как обозначено в стихотворении), чьё чувство наверняка безответно (как часто бывает – и не только в молодёжно-туристических походах, но и вообще, в ж и з н и)… «Среди затаившихся ночью растений, / у времени под окаянной пятой, / о с т а н у т с я наши влюбленные тени / и белые лилии в заводи той». Тонкий, пронзительный, задевающий за живое м о м е н т а л ь н ы й с н и м о к, не правда ли?

Прмечание:
Ефим Гофман – критик, публицист, эссеист. Постоянный автор журнала «Плавучий мост». Живёт в Киеве.