Евгений Коновалов

Стихотворения

Об авторе: Евгений Коновалов, поэт, литературный критик. Родился в 1981 г. Доцент Ярославского государственного университета, кандидат физико-математических наук. Стихотворения и критические статьи публиковались в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Новый берег», «Октябрь», «Урал», «Prosodia» и др. Лауреат первого международного поэтического конкурса «Критерии свободы» им. И. Бродского (Санкт-Петербург, 2014), третьего и пятого международных поэтических интернет-конкурсов «Эмигрантская лира» (Бельгия, 2015–2017), премии журнала «Арион» (2019) и др. Автор двух книг стихотворений. Живет в Ярославле.

* * *

Майская ночь оглохла от рёва
музыки в стиле там-там и ослепла
от налетающих фар.

Крашеные наяды в айфонах
сетью уловлены, – блики на лицах,
водоросли из ушей.

Город до смерти пугает того, чьё
предназначение – петь в кипе листьев
над мировой чепухой.

Век суррогата, эрзаца, террора
имя его забывает, а трели
путает на площадях.

Мир не нуждается в нём; но нечто
большее окликает сердце
выдохнутой тишиной.

Всё – благодарное счастье ответа,
фиоритуры, строфы, коленца,
щелканье, пауза – стих.

* * *
Пух и перья. Рок в полный рост
между стёкол закупорен.
Голубь из-под колёс выдирается кубарем,
чудом жив и бесхвост.

Лезет бензопила под окно
неустанным осадным орудием,
так что к вечеру ивовыми обрубками
поле битвы полно.

У ночного кафе имярек
сидя ждёт и сдачей не делится,
только смотрит на длинноногую девицу
мутным оком калек.

Что подать ему, чем исцелён
будет не на словах, а на деле он,
вывих мира случайно-смертельного,
ход увечных времён?

До небес вина сплетена,
близорукое зренье изранено,
и ответом неверным живёт сострадание,
сам скрипач – сам струна.

* * *
Лицом к лицу легла дуэль
за честь и страх, а нынче
сталь посылается за тридевять земель,
и не поднять объём добычи.

Не приготовиться – но с миной в рукаве
жить полутрупом на границе,
и Гоголь с Пушкиным шагают по Москве
с табличкой «Я – полуубийца».

Скелет из арматуры, а не дом,
играет в прятки под огнём.

«Энола Гай» на связи. Мистер Тиббетс,
идёте на рекорд.
Один щелчок лавину смерти выбьет,
сошедшую за борт.

Грех удали, отпущенный приказом.
«…а если бы всё знал,
то повторил, и не жалел ни разу!» –
и спит покойно генерал.

За что надежде уцепиться?
Земля волчком и беженцами птицы.

Весна, от тишины короткой
шалея, прыгает в окоп.
Грач фиолетовый с полковничьей походкой.
Синица в каске, сдвинутой на лоб.

Расчищен выход из подвала,
и в неприятеле на солнце узнавать
старуху с паспортом и драным одеялом,
похожую на мать.

Оттепель

Река новорождённая – в пелёнках
берегового льда,
где липы ветками разводят удивлённо
и морщится от холода вода.

И с пьедестала недоверчиво
следит, как ледоход до вечера
впадает в небеса,
державный идол с ликом Ленина,
и рабство въелось многолетнее
так, что не описать.

Что делать с даровой насмешницей-свободой,
опаивающей до дна, –
где с непривычки время года
не разберёт речная сторона?

Как без родителей заманчиво
монгольской воли выпить мальчикам –
добро бы, не всерьёз
устроить подрезанье крылышек,
погрома сладость позабыло же
беспечное зверьё.

Пугливые круги земля даёт, но
зерном не соблазняется. Вода
темна, дурашлива – и всё-таки свободна, –
и вновь гримаса льда.

* * *

Квадратура мира. Полночь как
судный день – и кровь течёт с экрана.
Красноглазый недоросль в очках
мышкой добивает великана
с общечеловеческим лицом,
и апофеозом реализма
не в окошке яблоня с гнильцой,
а цветенье виртуальной жизни
в оцифрованном грядущем, где
ветеран с базукой и кастетом
всё шинкует монстров и людей,
а в соседней комнате у деда
тишина такая, что хоть вой,
но неразличим за канонадой
из колонок шёпот смерти – той
настоящей, вкрадчивой, заклятой.

Флоренция в октябре

Счастье с привкусом ужаса тает во рту,
за собой зовёт наверх
к небесам Брунеллески – и темноту
пророчит навек, навек.

Струи времени обманчивы, солоны и быстры,
но рассудку не быть в ладах
с новорожденным днём, – где цветёт пустырь
и бессмертие спит на губах.

Медицине назло протеиновый щит
всё живое хранит от паралича
перед этой медузой. Или превыше тлена ищи
предназначение сгоряча?

Поражает Горгону Персей и теперь не умрёт.
Обжигает ладонь
золотарь на все руки и дарит герою бронзовый рот,
если не золотой.

Нажитый перламутр искусства! Уже
вольготно моллюску в нём.
Только ветер осенний дунет в раковину ушей, –
и дрожит ненадёжный дом.

* * *
Что там, за плотью мира? Глух, неведом
голос грядущего. Бывало, стоишь чуть свет –
ан катастрофу на палочке уже нарекли победой
после крик-шоу забот и бед.

Запах вечерних сосен, отчаянное стаккато
блудного соловья и в полный рост
роза на скатерти. Накрыт, но не предугадан,
банален – едва ли, присыпанный крошкой звёзд.

Что там, за дверью неба? Лишь дорога,
кочки да ссадины, а рядом таится страх
одиночества родового – в деснице Бога,
обесцененного на мировых устах.

В саже и рёве пелёнки планеты, что-то
мадонна поёт голышом, ангел бескрыл;
но жалоба Лира с наивностью Дон-Кихота
оберегают нас из последних сил.

Созданный жизнью из ниоткуда, кроме
как из рифмы нежданной двух судеб, он по воде
аки посуху шествует, незнакомец,
или спит со всеми удобствами – в животе.

Рафаэль

Не мачта ЛЭП, а шестикрылый
ажурный серафим
гирлянды пальцами сжимает через силу,
и лунный нимб над ним.

Так он стоит у перекрестья,
где льётся Млечный Путь на улицу
Свободы непонятной вестью,
а пьяница внизу сутулится
и валится ему под ноги
блажным, не то убогим.

Под электрическое тремоло
от проводов Земли
январский воздух объявляет: застарелые
дни Товия прошли.

Он перепутал век изданья,
он говорит – его не слушают,
и чудо приручённым станет,
и, трансформатором заслуженным
ток переменный укротив,
он исказил мотив.
Бог-робот поступил на службу
и с лампой на челе
нисходит к нам… Себя, себя послушать
во адской толчее.

Себя – где мысли под прицелом,
себя – когда вживят по совести.
Скафандром обернулось дело
в религиозной невесомости,
и тенью полнится планета
искусственного света.

Не бойся верить, Рафаэль,
и лунной головой
в потёмках не качай, – заржавленный ноэль
звучит – и бог с тобой.

* * *
Ничего не подскажет страница,
полно плакать и нечем гордиться
перед синью безбожных небес,
где саднит реактивный порез.

Назови эту местность востоком,
но пророка тут нет, лишь восторгом
оживляется в пику врачу
весть овсянки навстречу грачу.

О явлении солнца во мраке.
О бессилии слов и бумаги.
О сомненье на донышке глаз
Бога, спящего в каждом из нас.

На краю просветлённого снега
не гранитом застыть, а побегом
ивы над безымянной водой,
уносящей цитаты с собой.