Англоязычная и гэльская поэзия. ХХ в.

Вòды великой Тэй

Когда разучится река
Бежать в ночах по руслам сна?
Её приливом кровь горька
И затопила сны волна.

Нет дней без Тэй, без дюн — ночей.
Зачем мне в мир моих дорог
Нездешний серый свет? Зачем
Далёкий баддонский песок?

Так воду сторожит туман.
Беспечный миг: и снова жизнь —
Добыча всех теней ума
И в Тэй, развёрнута, бежит.

На дно души лёг первый час:
На солнце столько лет глядел —
Лишь колыбель в глазах. О, нас
Край детства делит на людей!

* * *
Деревья со шлейфами листьев теперь новая остротфá
терпкость в воздухе

октябрьский свет ясный холодный недвусмысленный
истребитель наших путаниц помутнений

логика вещей бесспорная объективность мира

новая изморозь ночью новая неотложность в чём-то в полёте
птичьих движениях как будто они тоже знают

что из наших слов и дел ничто ничего не изменит
никакая выдумка ни один поступок

Роаг, 2000 год от Р. Х. *

Когда ворона выклюет
глаз у последней овцы,
я стану подглядывать у тебя под окнами:
там будут они —
за игрой в карты,
за божоле,
с пуделем, приплясывающим у ног;
тёплый молочный запах покинет хлев,
набитый твёрдой холодной посудой-pottery
для туристов,
призраком пойдёт гулять по торфянику
звук башмаков на гвоздях,
а бесплодные делянки — зеленеть,
где лопата не преломит земли.

Когда ворона выклюет
глаз у последней овцы,
я стану подслушивать
у тебя под окнами,
как твой воздух вздыхает и охает,
как идут против ветра английские
жёсткие голоса.

Эйли

Думала — ты у меня родишься
среди взморника, скал, долин,
где свободно научишься языку
Дирмида от меня, —
а не в этом восточном городе,
где я не пойму детских игр;
но сегодня ты гулишь у груди, мой шёпот,
и близость ещё тесна.

Работа Пигмалиона

Не только каменный лик, зрячий, навзничь в папоротниках,
Но всё в сосуде долины приходит в движение
(А за горизонтом бьют шоссе грузовики).

Мягко вздувается дерево на излуке холма,
В точёное веко врезается жук,
Трава летит на запад из корней,
Ветер поддевает ножом её кожу и треплет, как книгу.

Живые волосы змеятся;
Шорох жил, тик крови в горле;
Черты лица сплелись и схватились, и
Зелёный лист речи сверлит ей рот.

Мужчина наблюдает за женщиной

Звук, когда всё складками спадает в сон,
И чувство неприсутствия нигде
Ведут его (дальний шум шоссе, гул
В кронах) к воротам, на тёмный задний двор.
Тропа за баками и дверью кухни —
Потом щебнистая дорожка там, где мягко
Светят над живой изгородью óкна.
Он встал и смотрит. Он должен видеть:

Женщину в столовой за поздней работой —
Шитьём занавески: черты лица,
Опавшие в строгость, усталость, возраст;
Не удержавшую волос заколку.
Руки подняты — вдеть в иголку нитку,
Язык шевелится за губами.
Стоп и туфель не видно, они попались
В силки ткани. Он утешен.

Может идти дальше, пока ночь чешет
В тишину длинные струи шумов,
Нá люди, в пространные кафе
С тромбонной музыкой над гладкими столами.
Будет смотреть на усталые девичьи лица за стойкой,
Твёрдость их мышц под тромбонными бурунами
И тяжестью подносов на весу, напитков, льда, сдачи.

Четыре начала
для Киры

1. Ты поднимаешь
лицо над моим, разделяя
дыхание мне, как воду, а волосы ниспадают
прочь на своём ветру, и твои глаза —
зелёные на свету, как мёд, — поднимаются на поверхность
тела мне, поражённого
желаньем, безмолвного, эта общая грёза.

2. Ты носила замужество, как
неведомую зверушку, и вот твои шрамы, бледные
ребристые ткани кругом, спереди и сзади, как
доказательство. Доказательство. Этой ночью

Переходим друг другу в речь. Я веду тебя за руку,
ещё робкую от сожаленья,
в тот молочный ландшафт, где брайль — язык
для возлюбленных, где у
языка, пальцев, губ —
общий, безвекий глаз.

3. Я сама удивилась: точный образ гибкой возлюбленной-гермафродита, основа
каждой фантазии, купленной, взятой взаймы, моей. Мы ни разу
не упомянули слова, безоговорочного: люблю:
твои волосы, и люблю: твои стопы, и пальцы ног, и нежные
покусыванья, люблю:

Люблю. Ты — память
о каждом желанье, вбежавшем в тупик: ум,
созданный не понять. Ум, изобретатель
невроза, тревоги, фобии, ум, со знанием дела
замаскированный
от помысла о любви
к женщине, его урождённой
любви.

4. Я в узком теле, заворожённом
вплотную к твоей плоти.