Евгения Коробкова

«Пока огонь вращается внутри…»

Об авторе: Родилась в 1985 г. в городе Карталы Челябинской области. Окончила архитектурно-строительный факультет Южно-Уральского государственного университета, факультет журналистики Челябинского государственного университета, Литературный институт имени Горького. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Знамя», «Арион», «Графит» и др. Обозреватель отдела культуры газеты «Комсомольская правда».

Острые и порою едкие статьи Евгении Коробковой на сайте «КП», ее легкие, ироничные посты на Фейсбуке читаю всегда с удовольствием. Впервые познакомившись со стихами Евгении, была удивлена, но не очень. Кого-то они мне напоминали, но тоже не очень. Обэриуты? Конечно же! Можно сказать: тепло-тепло… но все же – не горячо. И тут умер поэт, связь с которым обнаружилась в моем сознании мгновенно. Ранний Лимонов, открещивающийся от обэриутов, вроде бы и совсем их не читавший.
Позволю себе небольшой мемуар. Историю эту – рассказываю впервые. Март 1974 года, я, недавняя выпускница Литинститута, только что пришла работать в журнал «Октябрь». Каждый день мне на стол ложилась кипа стихов, присылаемых «самотеком». Однажды взгляд мой привлекла рукопись, где стихи были написаны разноцветными чернилами: синими, красными и зелеными. Стала читать: впечатление ошеломительное, не похожее ни на что существовавшее тогда в литературе – «смесь абракадабры с гениальными проблесками» – отозвался позже об этих стихах важный литературный критик. Разумеется, опубликовать это было невозможно. Но все же я решила показать рукопись коллегам по редакции. Опытная литературная дама, одни ухом услышав прочитанное, едва глянув на рукопись, заключила: это сумасшедший. Почему так думаешь? – удивилась я? – Потому что только в психушке так пишут и так расцвечивают рукопись разными чернилами. Да смотри, и имя тоже выдуманное – Эдуард Лимонов…
Я счастлива, что в нынешние времена могу рекомендовать читателям «Плавучего моста» эти необычные стихи необычного автора, и «необычность» их уже не вызывает столь чудовищной реакции, как всего полвека назад. Во-первых, обэриутско-лимоновская литературная ветвь уже исторически вписана в русскую поэзию, во-вторых, перед нами автор, органически продолжающий эту линию. Я ничуть не сомневаюсь, что Евгения Коробкова похожа на свои стихи – честные, открытые, искренние. Зазор между автором и стихами – минимален.

* * *
Ведро воды из сердца набери
Пока на дне мерцают фонари,
Сочатся вакуоли авокадо.
Осталось мало, но не в этом суть
Подняться чуть, потом спуститься чуть,
А на двоих уже не хватит яда.
Останься на ступеньках, посмотри,
Пока огонь вращается внутри
И крутятся знакомые квадраты.
Иголка ли споткнется на ребре,
Улыбка ли на тонком серебре
Мелькнет и разобьется о когда-то.
Вода уйдет, впитается в песок.
Знакомое лицо наискосок
Порвется как ненужная бумажка.
В проделанную дырку на ремне
Привидится когда-нибудь не мне
Про «нарисуй мне гробик для барашка».

Тверская

В этой жизни надо как-то жить.
В этой жизни надо как-то смерть.
Но куда ни выберешь смотреть –
всюду виновато государство.
Ходят крысы утром по Тверской,
ходят люди, мучаясь тоской,
ходят тетки с надписью такой:
«Помогите сыну на лекарство».

У стены «Макдональдса» стоит
Улыбаясь, модный инвалид.
У него обрубок от ноги,
В левом ухе у него сережка.
У него написано вот так:
«Помогите
на
бигмак»
Люди смотрят, замедляют шаг,
И дают немножко.

Вот слепая девочка поет,
только ей никто не подает
(потому что выберет народ
инвалида, чтоб свалил отсюда).
Потому что, если не фигня,
из бигмака вырастет ступня:
вот сейчас посередине дня
Будет чудо.

Пенсия

Старушка стащила творожный сырок.
Она получила хороший урок:
Старушку за это постыдное дело
Прилюдно ругала начальник отдела.

Господи, нет!
В наушниках Dolby Stereo.
Выбегу,
Включая громкую песню.
Господи,
Я хочу стареть, как дерево,
Чтобы
не выходить на пенсию.

Голуби

Что мне Сократ, что мне Платон;
к чему ньютоны и протоны?
Куплю я нарезной батон
(люблю я свежие батоны).

Не знаю, как прожить не зря,
что в этом мире добродетель?
Батон крошу, прохожих зля,
но доставляя радость детям.

Да, инвалидов-голубей
я тоже радую.
Быть может,
кормить их – в сотни раз умней,
чем в офисе бумажки множить,
играть с компьютером в лото,
лепить на батарею жвачку…

Пусть лучше осень рвет пальто,
как обезумевший Башмачкин.

Просьба

Дождь, как старая пластинка,
Так шипит, что слов не слышно.
Липнут листья на ботинки,
На афишах мокнет Пьеха.
Люди прыгают неловко
Через лужи, как по крышам.
Я стою на остановке,
Жду трамвай до теплотеха.
Этот день еще не прожит.
Воду пьют из луж окурки.
Что случится мигом позже –
Правда – я совсем не знаю.
Я прошу, хоть слов не слышно:
«Здесь, внизу я, в белой куртке,
Разреши не знать о лишнем,
Дай мне просто ждать трамвая!»

Старый шкаф

Туда еще не прятался никто…
В игре свою победу предвкушая –
Забраться в шкаф. Блуждать среди пальто.
Но, задней стенки шкафа не нашарив, –

Открыть глаза. А вместо шубы – ель,
И теплый снег, как драп, повис стеною,
И вертикальным горизонтом щель
От двери шкафа светит за спиною.

Свет фонаря приклеился ко льду.
Прозрачная изба, открыты двери.
Не подходи. Беги домой скорее.
Там спит колдун.

На снег сползла рогатая луна.
Лес оживает. И на фоне этом
Уже дрожат, как пальцы колдуна,
Снежинки, перечеркнутые светом.

Успеть. Вбежать. И выбрать ЭТУ жизнь,
Захлопнув старый шкаф уже снаружи.
– Ты прятался так долго? Ну, держись!
Ты весь в снегу и пропустил свой ужин…

А после долго думать: зря, не зря
Ушел тогда, что было там такое?
Но дважды эту дверь открыть нельзя
И до конца не обрести покоя.

Страшный сон

А я не собиралась умирать
а я не собиралась умирать
Я в лес за земляникой собиралась.
– Надень ушанку, – кто-то говорит
чтоб не схватить отит на оба уха.
– Надень ушанку, – кто-то говорит, –
Не то схлопочешь страшный гайморит.
– Надень ушанку, – кто-то говорит, –
у нас же не понос, так золотуха.

А я не собиралась умирать,
Я в лес пришла, но там стояла осень
Я вместе с ней осталась постоять,
надела шапку, как велела мать,
Но мне и в шапке было сорок восемь.

О любви

Над этим можно прослезиться,
Судьба живущих нелегка:
Вороне не нужна лисица,
Но их связали на века!

Я как решетку раздвигаю строчки.
И мысль догнать не может, хоть и силится,
Как я проникла сквозь штрихи и строчки
Туда, где побежит моя лисица.

Есть у меня лишь миг, ползу по дереву,
Сидит ворона, хлопает ресницами,
Я не боюсь свободного падения,
Боюсь, что не увижу я лисицу.

«Ворона, – говорю, – подвинься, детка,
Что ты расселась, будто бы царица?
Я тоже посижу на этой ветке,
Мы будем вместе ждать мою лисицу.

Ворона, ешь свой сыр, да поживее,
В моем мешке сто плавленых томится,
Их сброшу для лисицы, пусть жиреет,
Мне ничего не жалко для лисицы».

В мой зад впились иголки старой ели,
От боли на зубах скрипит силициум.
Вороне хорошо, там пух и перья…
Но я терплю, все от любви к лисице.

И как хочу работать я вороною,
Чтоб сыр кидать, но не кричать милицию,
Считать, что мы – как Петр и Феврония,
Но только в образе Вороны и Лисицы.

Илаяли

Но пары из них не получится.
В универе закончились пары.
Смотри – голубей на крыше
Пасет горбатый чердак,
И рядом бегут троллейбусы,
Огромные, как сенбернары,
Расплескивает лужи
Чуть позади
Чудак.

Запах цветущих яблонь, запах корицы пряный
В воздухе растворились рябиной на коньяке.
Город плывет румяный.
Её обнимает пьяный.
Он сочинил ей имя
На неземном языке.

Будто бы вышел из мрака
(На это хватило мига,
Вспыхнувшего, как факел,
И оправданье всему),
Когда он заметил тихо:
«Вы потеряете книгу».

Она потеряла больше,
В ответ улыбнувшись ему.

* * *

За спиною дышит ерунда.
Все пройдет и больше никогда…
В парке клены. Небо голубое.
Не фугас, не бомба, а гроза!
Излучают детские глаза
Этот странный мир перед собою.

Что же мы зависли как отстой?
С чем боролись в жизни? С пустотой?
Стопка фотокарточек пылится,
Спрятанная детскою игрой,
Он, она и даже мы с тобой –
Ничего не значащие лица.

Посмотри на снимки и поймешь:
Смерти нет, ты больше не умрешь.
Существует правило простое:
Живы все, ведь каждого из нас
Кто-то в жизни подхватил и спас
Перед тем, как стать нам пустотою.

Письмо

Здравствуй, Лиза.
До свиданья, Лиза.
Вот и все. Спасибо за беседу.
Мне сегодня утром дали визу,
Это значит, – скоро я уеду.

Было все бессмысленно и криво,
Но была, была одна отрада.
Хороши и свежи были сливы
Сливы из чиновничьего сада.
Не печалься: крыша над тобою,
А в окне еще такое лето!
Крутится ромашковое поле,
Целое ромашковое поле
Без ответа.

Поэзия

I
Это Игорь Владимирович Вишев,
слепой старик,
Катающийся на лыжах
в парке Гагарина.
Чтобы зрячая жена
не отстала и не потерялась, –
Он привязывает к затылку
фонарик.

II
Весна
Новодевичье
У Марии Грановской
Члена КПСС с 28 года
Свили гнездо скворцы

III
По ночам
В многоэтажке
На берегу Сены
Горели окна.
Горели так,
Что служили маяком
для кораблей, приходящих в порт.
Это были окна Флобера.
А вот это – мое окно.
И оно тоже горит по ночам,
К нему слетаются мотыльки.
А я почему-то верю и верю, как дура,
что когда-нибудь
дождусь корабля