Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(26)-2020

Argentum

Тяга тепла и тела

Об авторе: Argentum, Алексеева Елизавета, родилась в Санкт-Петербурге, окончила филологический факультет РГПУ им. Герцена. Псевдоним Argentum был выбран в средней школе, поэтому с ним иногда бывает нелегко. Но как известно: слово – серебро, молчание – золото, а поэзия – это как раз о словах.

* * *
Нет ни слез, ни чернил в февральском граале,
завтра – условно, до завтра далече,
не существует таких прилагательных и наречий,
что тоску эту ищущую вобрали.

Небо над снегом – нежно и серебристо –
снег согревает ворс травяной и пряный,
латунь согревается темнокожей ладонью
саксофониста.
Но на самом деле, все вокруг –
безымянно.

завтрашний день дрожит,
как, льнущий к вершинам горным,
рисунок линий водораздела.
Но тяга тепла и тела
всегда – бесспорна
и безымянна.

* * *
Светлей и больше крыло Акки из Кебнекайсе,
чем крылья гордого пассажирского самолета,
мечтающего о рейсе. С любимыми попрощайся
/с любимыми не прощайся/
В мире, разложенном по фортепианным нотам,
всегда будет место для шума противоречий.

С каждым годом меня становится только меньше,
вопреки ожиданию перерасти границы.
Аисты гнезд не вьют и желтогрудые не трепещут
на руках у меня синицы.

Мудрая Акка из Кебнекайсе не указала мне путь на север,
я осталась на юге – крошечна и угрюма –
чтобы в солнечном его чреве
никогда не увидеть, как маленькая лапландка
раздувает огонь у чума.

* * *
В темноте нетопленого, промерзшего коридора
сердце ухает вниз, как чудак на аэроплане.
И застывает в минутной слабости Айседора,
упуская с предплечий шаль.
И шарит по сырости пола ладонь, спеша
прикоснуться к нагретой ткани.

Оцепенела – оцепенела
та, что танцует гекзаметры и верлибры,
либо
выводит свои бесчернильные небылицы –
рассказы тела.
Вырез оконный пульсирует желтым светом.
И далеко отсюда, meine verständige liebe,
фройляйн Ханна идет учиться
и замирает у Марбургского университета.

И в парижской квартире
на круглый ковер шершавый
роняет блюдце неподвижная Зинаида,
за спиною которой Берлин, Варшава –
ей бежать – до каких же пор?
Здесь по трагедии Еврипида
должен вступить хор масок.
Но не вступает хор.
Только тихо –
будто ржавой трубы в поломанном
водопроводе
гудит и зияет черное дуло –
мир застывает в предчувствии и
уходит.

Айседора крепче сдвигает створки –
чтобы поменьше дуло.

* * *
Если это не счастье, я вовсе в него не умею верить,
потому что под нами не город – обетованный край.
Богу Богово. Нам, дуракам, по отдельной мере
этих мгновений. Возьми себе, забирай.
Богу Богово. Нам – с чужого плеча, на вырост –
велика любовь – судьба или высший план.
Так тонка и остра – как листок-папирус,
неизбывна, как океан.
Нам – сезон дождей да карельские дуги линий
жизни на простертых вперед руках.
Нам – любить других и любимыми быть другими
неуклонно – как полосы в облаках,
самолетные шрамы на небе такого цвета –
будто разом и книжного переплета,
и горячего чая, и яблочного нутра.
И такие беседы – для лестничного пролета,
где разлита дрема – сладкий, густой субстрат.
Я люблю тебя – будто родину, дом, планету.

Слушай, сокровище, так икаровы крылья лета
расправляются, чуть похрустывая с утра.

* * *
Ведь оба кличут – и человек, и кречет,
кого-то ищут в выемках неба шероховатых,
в ветреной силе, колосяной жатве,
глушащей звук соплеменной речи.

и оба кличут – как засыпает рокот,
сменяясь большой, безымянной силой –
будто бы растрепало, разбередило
высохшую осоку.

и идут этих кличей дланно-прямые векторы –
по направлению взгляда или луча проектора,
росту тополя, стрелки ли отутюженной,
чтобы на том диалекте сердца
кто-то услышал нужное.

Здесь поле не закавыченно
скобкой овражною,
значит ровно: бежать – не падать,
считать – не сбиться.
кто меня слышит?
что под конец остается важного?
Выпьешь вино, а хлеб – раскидаешь птицам.

* * *
В конце концов –
я буду помнить о тебе – бесслёзно.
Так змеев воздушных цветные блёсна
не задевают нагие небесные дёсны –
розовее кварцевых образцов.
В конце концов –
я буду помнить о тебе с усилием.
Так запах тех,
кого мы отпустили,
тревожит только изредка,
оставленный в серванте и стекле.
В конце концов –
я буду помнить о тебе
с преодоленьем.
Так в пляшущей траве увидеть можно –
при ветре яростном, весеннем
сенокосца хрупкое восьминожье.

Но в начале, в начале –
я спокойной рукой тяжёлой
прислоню к своей памяти
все до единой горизонтали
рассветов, поваленных пышных ёлок,
мостов над речною лентой.

/так дождевые капли
взбудоражили пыль дорожную – и примяли
единомоментно/

* * *

А.А.Б.

где ходили, там в черноземных перинах ляжем.

август в туманы кутан, в дожди наряжен
как тебя звать – пятибуквенно? льдисто-звонко?
гремяще – эхо – не только голосовые связки?

жизнь твоя прячется всюду –
в утиных оранжевых перепонках,
в крупинках ряски.

выйду – увязну березово в поле,
выйду, скажу тебе – Сашенька,
пусть имени будет более
чем достаточно, чтобы спрашивать.

Сашенька,
отчего с васильковой гладью
селезнево крыло да не сходится?
отчего золочено платье
полуистершейся Богородицы?

жизнь твоя всюду – речною мелью,
спуском к воде некрашеным,
и от засухи до метели
все в тебе,
Сашенька.

* * *
Сквозняки с однотипных, льдом застекленных лоджий.
Змеино прикусывать локти, чтобы не разбудить соседей.
Это всегда случается в ноябре и позже.
Это имеет вкус тайпанова яда и ржавой меди.

Поклон за поклоном солнца, рассвет за рассветом – больше.
Это всегда случается в ноябре и позже.
Форель в остывшей на зиму Ольше
копает ямы в песочной коже
речного дна.

Этот фениксов день – в единоначатии всяких новых –
кольцевой сюжет вне зависимости от жанра.
Так звездой Полярной, Южной Гидрой из-под подковы
лошади златокудрого Александра
сияет гвоздь.

Гвоздь, как слово твое, в гуттаперчевые суставы.
Как конец пути. Оставь все, как есть,
листьям – преть, по какому-то неизведанному уставу,

говорить со мной – будто колыбельную Лазарю петь.

* * *
Все слова подчинятся ритму, слепому шифру,
И, наверное, правы, кто о боли рассказывает верлибром.
Слушай, либо сдохни красиво, либо
После придется все подгонять под рифму.

Слушай – пара противоречий –
Не солжет не имееющий дара речи,
Я стою перед вами – и лгун, и шут,
По-цыгански для вас пляшу,
Отзываясь на звон монеты.
Смесь дешевой пошленькой оперетты
С той трагедией мира, что дергая сонным веком,
Случайной потерей, случайной любовью ли
Заставляет биться вдруг человека
Лошадиным сердцем об экваторный бок земли

* * *
Да, любая истина – вроде танца женщины в Мулен Руж,
Задирающей юбку вверх, запрокидывающей глаза.
Равносильно пугающе – души без тел и тела без душ –
И одно, и другое не имеет возможности осязать.
Я – могу. Прихожу, лбом вжимаюсь в твое плечо,
Говорю – когда рыба проглатывает крючок,
Сколько – она еще вытянет, проживет
Ощущая железо, ввинченное в живот?
Сколько?
Каждый шаг – как паденье – удар, рывок.
И крючок – на которой поймана – спусковой крючок.
Ни одна из истин – не учит, как горько и горячо
Человеку желать другого – ближнего своего.

Это первая жажда – после которой пьян.
Первородный грех, первородный страх.
Так начало свое обретает в твоих руках
каждый чертов меридиан.