Максим Жуков

«Может, сам так решил, может, звезды сошлись…»

Об авторе: Родился в 1968 г. в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Служил в Советской армии. Выпустил в московских издательствах три книги. Публиковался в «Литературной газете», журналах: «Знамя», «Нева», «Юность», «Шо», «Артикль», «Homo Legens» и других. Постоянно живу в Евпатории. Выбрал «провинцию у моря». Как ни странно, столица меня не особо жаловала в плане литературных наград, а вот Санкт-Петербург – напротив; здесь я становился лауреатом конкурса Таmizdat (2007), победителем конкурса «Заблудившийся трамвай» (2012) и обладателем Григорьевской поэтической премии (2013). По логике вещей – следовало бы осесть на благосклонных ко мне берегах Невы, а я верен Крыму. В интервью обычно сетую на то, что любовь к инвективной лексике препятствует публикации моих лучших стихов в российских СМИ. В Крыму пишу роман о Москве и бандитских клубах, где работал в середине девяностых администратором. Публикация в ПМ: № 4 (24)-2019.

Жить

Как бы память обрезать, размыть? –
Чтоб не знать, как состарилась мать! –
Чтоб старушку с тележкой забыть
И всегда молодой вспоминать.
Позабыть, как стареет жена
И, свою искупая вину,
Исчерпать до предела, до дна
Эту память – на всю глубину.

Где метафоры, образы, стиль –
Чтоб смягчать и усиливать боль?
Как из памяти выдавить гниль –
Чтобы выделить самую соль?
Чтобы стих, как из сора, пророс –
По-ахматовски – сквозь лопухи! –
Ибо гниль – это тот же компост –
Из него тоже могут – стихи!

Чтобы я, написав, не соврал,
Как поэт, чей закончился век:
«Он глядел на неё и сгорал,
И сгорал от непознанных нег».
Размышляя своей головой,
Как бы, случаем, не осознать,
Что жену представляешь вдовой
И за гробом идущую мать…

Осознал и буксуешь в слезах;
И, родных не жалея седин,
Хочешь только на первых ролях! –
Хочешь, как большинство из мужчин!
Но желанья того не избыть,
Будь ты слеп, будь ты глух или нем:
«Только б жить, дольше жить, вечно жить!»
Даже не понимая зачем.

Вода

Собирался в Крыму умирать.
Но, похоже, ещё поживу;
Петербургу скажу: «Исполать!»
Упрекну в равнодушье Москву, –
Без которой, казалось, ни дня…
И хотелось бы там, а не тут…
Но вода не отпустит меня –
Та, что местные морем зовут.

Да, она не отпустит, когда
Можно плавать и даже зимой;
Потому что морская вода,
Словно кровь, неразрывна со мной.
Ни Нева, ни Москва-река – не
Причиняя щемящую боль –
Не текут через сердце во мне,
Как течёт черноморская соль.

И пускай угрожают бедой
Всем свидетелям Крымской Весны, –
Мы оправданы этой водой
И водой этой – защищены.
И, способная взять да убить,
Если вдруг заиграешься с ней,
Оттого-то она, может быть,
Даже околоплодной важней.

* * *
То ли мысли, сойдя со своей колеи,
В глубочайшем буксуют раздумье,
То ли я – вспоминаю любови свои,
За которые место в аду мне.

И любил – не любил, и страдал – не страдал,
И всерьез начинал, и для смеха…
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал –
Без особого, впрочем, успеха.

Разлетелись, как птицы, любови мои
По огромному шару земному;
Даже та, с кем сойтись аж три раза смогли,
Убежала в итоге к другому.

Я в весеннем лесу пил березовый сок,
Заглушая сушняк и похмелье;
Ничего-то в себе не постиг, не просёк:
И любил, и страдал – от безделья.

Может, сам так решил, может, звезды сошлись –
Ни своим, ни чужим неподсуден –
Перед вами стою: патриот, крымнашист
(Виноват, разумеется, Путин).

И от этого мне не уйти никуда –
Ни в терновом венце, ни в короне,
Ибо Родина – это любовь навсегда,
Если бросит, то односторонне.

Ну а прочие все… упорхнули в свой срок,
Из совместного вырвались ада:
Что любил – потерял, что имел – не сберёг,
Но, наверное, так мне и надо!

Нам досталась в наследство большая страна,
Что же ною и жалуюсь – что я?
– Друг, оставь покурить! – А в ответ – тишина:
Мы родились в эпоху застоя.

И страдать – не страдал. И любить – не люблю.
То ли знать не хочу – и не знаю! –
То ли мысли вернулись в свою колею,
То ли я не о том вспоминаю.

* * *
Помнишь, умер тамагочи?
Хоронили мы его;
Как растёт тревога к ночи
И обида за него.

Азиатская игрушка,
Но досадно, всё равно.
Выпьем с горя; где же кружка?
Тихо, холодно, темно.

В ярком корпусе красивом –
Никогда не позабыть
Как он плакал, как просил он
Перед самой смертью пить.

Снег на крыше, рубероид.
Словно в пушкинских стихах,
Буря мглою небо кроет.
Мы на даче. Мы в гостях.

Прошлый раз, когда здесь были,
Без хозяев, в феврале,
Тамагочи мы забыли
На обеденном столе.

Ты сняла его с цепочки, –
«Подожди, – сказала, – брат».
Мы пришли полить цветочки
(Так обычно говорят).

Обнаружив, пешкодралом
Возвратились с полпути;
Но потом, как захворал он,
Не смогли его спасти.

В эротическом азарте
Не к тому стремились, не к…
В феврале. А позже, в марте,
Мы его зарыли в снег.

И, случившимся подавлен,
Я спросить тебя хотел:
Потому что был оставлен,
Может, он и заболел?

С той поры у нас, короче,
Тоже что-то не того…
Помнишь, умер тамагочи,
Как мы будем без него?

Собачка

Где старая дачка – в канавах камыш:
– Собачка, собачка, куда ты бежишь? –
По тёмному лесу, средь русских равнин –
Чтоб взял тебя в пьесу писатель Куприн? –
Что он парижанке напишет одной? –
В изгнанье, в загранке, несчастный, больной.

Где старая дачка – среди лопухов,
Наверно, собачка, ты ищешь щенков? –
То дальше, то ближе – где погреб, где тын…
И плачет в Париже над пьесой Куприн.
Писатель, писатель, несчастный, больной,
Ах, как было б кстати вернуться домой!

Отчизна во мраке. Но дело не в том:
Там есть у собаки свой собственный дом;
Где любят и знают, где пища и кров,
Но где отнимают и топят щенков.
Россия вернётся! Чуть-чуть потерпи:
В ней только придётся сидеть на цепи.

Как злая подачка – свободный Париж!
Собачка, собачка, куда ты бежишь?
В базилике месса: орган, огоньки…
Закончена пьеса – четыре строки.
Пальтишко из нанки. На лестнице – темь.
И той парижанке лет шесть или семь.

Усталый, застывший – когда дописал –
Сосед, что «из бывших», прочёл и сказал:
«Вам стало бы лучше средь русских дорог,
А здесь вы – заблудший, несчастный щенок.
Там, правда, в овине, на заднем дворе
Их топят слепыми в помойном ведре».

Сам полуослепший и полунемой,
Ты знаешь, где легче – давай-ка домой!
В Россию, обратно, тоски не тая…
Ответит – приватно – собачка твоя
(Чтоб стало понятно – ужу и ежу):
– Куда я бежу, никому не скажу.

* * *
Голос, словно в церкви – просветлённый,
Затянул под окнами куплет:
«Голуби летят над нашей зоной,
Голубям нигде преграды нет».

Под благоухание черёмух
Не звучит гитарный перезвон;
Во дворе на лавочках укромных
Заиграет, разве что, смартфон.

То ли это времени апноэ
Перед тем как перейти на бег,
То ли всё пацанское, блатное
Изживает XXI век.

Превратились в бабушек, дедусей
Все мочалки наши и кенты.
Благорастворение воздусей
Перед наступленьем темноты.

За окном уснула спортплощадка,
Вместо муравы – Canada Green.
Из подъезда, будто бы с устатка,
Выхожу, как Лермонтов, – один.

На меня наставлен сумрак ночи;
Прислонясь к дверному косяку,
Размышляю, как бы покороче
Подойти к ближайшему ларьку,

Где я тусовался с разной пьянью
Где сидел и думал, как в огне, –
Заливая голову баранью, –
Что скачу на розовом коне.

Воздух, как в невидимых пираньях,
Весь в новорождённых комарах.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Только не за совесть, а за страх.

В забубённой жизни и отпетой
Как я не пропал – наверняка?
Не пойду!.. Ведь знаю: в стороне той
Нет давным-давно того ларька.

* * *
Может, дела нет важней на свете,
Чем писать – открыто, не темня?
Я сижу часами в интернете.
Друг мой милый, видишь ли меня?

Этот мир стихами не улучшив,
Всё пишу, пишу как заводной.
Так писал когда-то Фёдор Тютчев.
Друг мой милый, видишь, что со мной? –

Не живописать, как неуклюже
Мы расстались на исходе дня.
Пишут все. Но пишут много хуже –
Даже и не Тютчева – меня!

Под звездой, что говорит с звездою,
Как благоухал весенний сад!
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Милый друг – его не описать!

Я курил и Беломор, и Данхилл,
Я хлестал и брагу, и коньяк.
В этом мире без тебя, мой ангел,
Я совсем один – ну как же так?!

Мы без слов друг друга понимали,
Стали даже больше, чем родня:
Мы с тобою вместе завязали.
Ангел мой, ты видишь ли меня?

Говорят, материя не может
На земле сама себя избыть:
Невозможно что-то уничтожить –
Можно только видоизменить.

Потому всегда в начале мая –
Тёмной ночью или ясным днём –
Я смотрю на небо, понимая,
Что едва ли свидимся на нём.

* * *
Уходят ребята в иные края:
И жизнь дрянновата, и смерть как змея.
Кто тёмен, кто светел – в душе и с лица –
Отряд не заметил потери бойца.

Была кривовата земная стезя,
Уходят ребята, враги и друзья.
И жизнь, как засада, и смерть, как резня:
Ну что тебе надо ещё от меня?

Такое причтётся, что не отопрусь, –
Откуда у хлопца испанская грусть? –
Из третьего ряда, спою, не тая:
Гренада, Гренада, Гренада моя.

Из третьего ряда? Кто знает, в каком
Ряду до упада мы хором поём?
На грани распада и день ото дня –
Ну что тебе надо ещё от меня?

Сказала: «Доколе!» Спросила: «Ответь,
Мы хором, как в школе, обязаны петь?»
– Никто не обязан, – отвечу не в лад, –
Но всё-таки связан с отрядом отряд.

Уходят ребята, враги и друзья,
За ними когда-то отправлюсь и я;
Мне в памяти смутной, дырявой, как сеть,
Тогда поминутно не запечатлеть, –

Как в чём-то испанском, мантилье подстать,
На Старом Хованском ты будешь стоять.
Чугунна ограда. Улыбка темна.
Гренада, Гренада, Гренада, Грена…

Весенняя элегия

Бабы. Водка. С корабля на бал:
С той – отведай, с этой – дербалызнь;
Жизнь, в буквальном смысле, пролюбил –
Свыше мне дарованную жизнь.

Грозно говорил: «Ты кто такой?!» –
Всем, кто слишком обо мне радел;
И не раз с протянутой рукой
Собирал потом на опохмел.

Но решил – и больше ни глотка!
Мухи стали фаршем для котлет.
Это правда полустарика
Или полуправда средних лет?

Все долги, со временем, вернул,
Что пропил – по новой накопил;
Над землёй опять весенний гул,
Флирт и повсеместный сексапил.

Но весна мне в душу не скреблась –
Я давно за волю и покой.
Кто-то нашу ненавидит власть,
Ну а кто он, собственно, такой?

Жизнь – безостановочный факап:
Первые пятнадцать-двадцать лет
Тяжело без водки и без баб –
Ничего другого просто нет!

Ибо остальное – что ни есть –
Из многообразия всего –
Только и удерживает здесь;
Но без баб и водки – ну его!

И, хотя похмелья больше нет,
До сих пор – протянута рука:
Это полуправда средних лет
Или правда полустарика.

Потому – сегодня и вчерась –
С неизменной силой, день-деньской,
Нашу недолюбливаю власть.
Впрочем, кто я, собственно, такой?