Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 1(27)-2021

Михаил Гундарин

Преодоление земли

Сергей Золотарев. Линзы Шостаковича. М., Русский Гулливер, 2020, 120 с.

Стихия этой книги (всего второй у известного автора, любимца «толстых» журналов) – земля; тяжелая, движущаяся, пронизанная тайными тектоническими силами. Камни, песок, глина, асфальт, населяющие эту книгу, находятся в постоянном движении, что создает привлекательную силу парадокса: вроде должно оставаться на месте, ан нет, шевелится, выламывается как бы само из себя.

Скала – с расщепленным сознанием
Безумного сланца – растет
На водах пивденнобережной Дании
Из крымских подвалов, пустот

Тяжесть тут намеренная, в том числе и тяжесть неизвестного слова («южнобережной» Дании, если по- русски, так пишут на бутылках южного вина, дело-то происходит в Крыму). Сложным, затрудненным синтаксисом, утяжеляется мысль. Образ делается осязаемым.

Дождь наследует землю в свидетельство
вековой непричастности к ней,
он вселяется в бурную деятельность,
как в библейское стадо свиней.

Точно так же тяжело, мощно колеблется сам строй стихов, вроде как принадлежащих к силлабо-тонике, но упирающихся в эти жесткие рамки. Словно непослушный ребенок-голем в тесной каменной колыбели. Или – колыбели небесной (ведь существует и «земля неба», как нарочито неловко сказано в одном тексте):

Земля лежала в маленьком гробу,
Обитом голубым воздушным тюлем.
Земля лежала крошечным июлем
Под звездами, горящими во лбу.

Или:

Земля еще наполнена тобой
И мной. И заповедана обоим.
Что значит этот воздух голубой,
Как не готовность видеться с тобою?

Тут, конечно, не обойтись без припоминания Осипа Мандельштама, пожалуй, самого «земляного»из наших великих поэтов.

И все-таки, земля – проруха и обух.
Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:
Гниющей флейтою настраживает слух,
Кларнетом утренним зазябливает ухо…

И, разумеется,

… в голосе моём после удушья
Звучит земля – последнее оружье –
Сухая влажность чернозёмных га!

Пересечений – и интонационных, и образных – с автором «Воронежских тетрадей» отыскать можно немало (Мандельштам к тому же и упоминается в книге; можно вспомнить, читая ее, и Заболоцкого, и Парщикова). Но при этом Мандельштам и Золотарев, может быть, диаметрально противоположны по сути своего творческого «я», по самому составу ядра своей поэтической личности, парадоксально сходясь лишь в формах ее выражения. А личность в стихах – самое главное, буковки-метафоры это все потом. Лидия Гинзбург писала некогда (справедливые, но подзабытые слова): «Эстетическая мысль не раз приходила к пониманию лирики как переработки личностью разнородного жизненного опыта, переработки, при которой личность эта, с ее раздумьями, чувствами, с её отношением к совершающемуся, всегда присутствует и всегда ощутима». Добавлю: находится в центральной точке поэтики.
Мандельштам с юности мечтал о «тяжести», об избавлении от «легкой жизни» и от невесомой классической поэтики, доставшейся ему, что называется, по факту рождения. Сбылось по мечтам его, увы… Земля, ее тяжесть, каменистость, подавляющая «вещность» для позднего Мандельштама – место заключения, он хочет вырваться , как из тюрьмы, в небо – притом довольно опасное для него, как и для всех людей. Но вырваться нужно все равно!
Сергей Золотарев, напротив, полагает, что нужно наш приземленный и непростой мир обживать, потому что мир иной, чаемый, человеческими усилиями не добыть (хотя помечтать о том, что будет после, хочется). Не случайно в его стихах так много примет быта религиозного человека. Церкви показаны им не только снаружи, как часть городского пейзажа, но и изнутри. Как, например, в ироничном стихотворении «ГО» (надо понимать, «гражданская оборона»). Ирония тут выполняет свою обычную функцию – снижает пафос, которого автор побаивается (может, и зря; Мандельштам вон не боялся). Поэтому в тексте внезапно возникает тень Александра Еременко, видная еще в нескольких текстах сборника (например, поэме «Город»). Вот начало «ГО»:

За Царскими вратами как в метро –
Убежище, укрытое от мира
Гражданской обороною эфира
Древесных масел. Прочное ребро
Иконостаса выдержит, дай бог,
Волны ударной будничную массу:
Алтарь устроен в нише Центроспаса,
Как водится, смотрящей на восток.
Мы подойдем, и я, Золотарев,
Заалтаревым стану, и алтарник
Мне вынесет тот хлеб, что претворен
Рывком евхаристическим в подарок…

В итоге спасение приходит через «респиратор, ладанкой зашитый». Нехитрая, да и не новая игра слов – «спасение» как прерогатива Церкви и «спасение» как прерогатива МЧС – тут срабатывает вполне.
Получается, что земля для автора рецензируемой книги – добрая, хотя и сложная во взаимодействии, заставляющая о себе напряженно думать, основа всего сущего. Она остается «после всего» , когда наносное, временное будет с ее лица убрано. Увы, к этому врЕменному относится человек (что для любой религии трагедией отнюдь не является). Земля способна хранить дух человека, его тепло. Как в этом небольшом трогательном стихотворении (приведем его полностью).

За домом была площадка,
Но и ее снесли.
Тогда же открылась кладка
Фундамента всей Земли.
Он ленточный и всего-то
В полкирпича.
Но держит тепло в субботу
Родительскую, как свеча.

Отдельно стоит сказать про поэму «Город» (или цикл стихов; я все же считаю этот текст поэмой) .Текст завершает книгу, и не случайно: его можно назвать программным.
Это – описание Москвы, миллионное, конечно, по счету, но заслуживающее серьезного внимания. Потому что это описание отнюдь не внешнее, не глазами активничающего туриста, «я смотрю и вижу», а «мне приходят видения и прозрения». Город, не случайно остающийся безымянным почти везде (хотя по приводимым топонимам все понятно), становится моделью земного мира, каким он видится автору. Не случайно здесь немало архаичной лексики (в культурной традиции маркированной как «церковнославянская») «скудельные сосуды», «мрежи», «высохшая смоква», «суя» (в значении «суета») и т.п. Соседствует она с лексикой самой просторечной («колдыри», например), а то и вовсе публицистичным стилем.
Автор не оставляет у нас сомнений, что это за город – а вернее, отражение какого Града – когда описывает столичное утро вот так:

Колокольный благовест с Таганки
Выгоняет хвори, ставя банки
Маковок, пока еще пуста
Суи злободневной слобода.
И струится ласковый предвечный
Черный дым садово-самотечный.

А заканчивается «Город» (и вся книга) так:

…небо голубое
(несмотря на рухнувший престиж) –
Главная постройка человечья
На семи холмах Замоскворечья.

Гладь речная, неземная тишь.

«Земля», вся ее тяжесть и вещность в последней строчке поэмы и сборника в целом оказывается преодолена. Звучит как выдох – уфф, оторвались, летим! Но не время еще, подождем, посмотрим, как

Звездою катится с горы
Пустая пробка из коры
Ночного дерева Массандра,
В котором горние миры
Высверливают дно мансарды.

Примечание:
Михаил Вячеславович Гундарин (1968, г. Дзержинск) окончил журфак МГУ (1991), поселился на Алтае. Преподавал в Алтайском государственном университете (кандидат философских наук, доцент), ныне – заведующий кафедрой в Российском государственном социальном университете в Москве. Пишет стихи и прозу. Живет в Барнауле и Москве.