Андрей Бауман

«Дано мне тело…»

Чернели стены холодом внутри,
к вечернему прилаживаясь мраку,
когда ЗеКа В-343
услышал от соседа по бараку,

мотавшего уже бессчетный срок,
которому не виделось предела,
негромкий столбик юношеских строк
такого же ЗеКа: «Дано мне тело…»

Ходя под серым небом навесным
и доходяжий лес валя кубами,
дано мне тело что мне делать с ним
он всё твердил распухшими губами.

И по утрам, в багровый снег мочась,
уже ни слез, ни слов других не помня,
лишь повторял, как в самый страшный час,
как на духу дано мне тело что мне

Он эту пайку теплых слов живых
носил в сознанье вместо фотоснимка —
под гулкий лай смертей сторожевых
дано мне тело что мне делать с ним та…

Скелет свой выправляя как флагшток,
по ледяному общему надгробью
ходил, шепча дано мне тело что
мне делать с ним таким и харкал кровью,

в которой свет земной давно потух,
а неземной перегорел тем паче
и в тесноте конвойной смертный дух
смешался человечий и собачий;

но даже в мерзлый снег ничком упав,
когда земля, расплывшись, опустела
под ним, твердил в немеющий рукав
дано мне тело что дано мне тело

18–22 декабря 2010

Андрей Бауман родился в 1976 году в Ленинграде. В 1998 году окончил философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Литературный редактор журнала «Проект Балтия» (Санкт-Петербург). Стихи публиковались в журналах «Нева», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Гвидеон», «Новый берег», «Зинзивер», «Урал», «АльтерНация» и на сайте «Полутона». Первая книга стихов «Тысячелетник» (М.: Русский Гулливер, 2012) была в 2011 году, в процессе подготовки к изданию, удостоена премии «Дебют».

«Бауман действует с открытым забралом, развивая в авторском послесловии [к книге “Тысячелетник”] мысль о том, что “поэтическое слово по природе своей литургично”. Видение в поэте священнослужителя, соединяющего творение с Творцом, можно считать для Баумана той традицией-стратегией, от которой производны традиции-тактики. Бауман скручивает ленту Мёбиуса, в которой нерасторжимы один как множество (автор — “веревки”-поэтики) и множество как один (стержневой мотив его поэзии). И ядром книги кажется никак не выделенный автором, — очевидно, во избежание патетики, — “исторический” цикл, своеобразная летопись трагедий XX века. Предреволюционная Россия, Первая мировая, Вторая мировая, блокада, сталинский террор, Колыма, Хиросима… Голос общности, состоящей из каждого, слышен тут особенно полновесно. Субъект цикла не безличен, а представляет собой коллективную личность, цельную множественность — хор (вспомним слова Бродского о гибели хора!). Уже сама попытка реабилитировать возможность выйти за пределы исторического дискурса к эмоциональному обобщению, образу национального целого есть достижение».

Марианна Ионова

«Возможность говорить о стихах Андрея Баумана заранее настроила меня на неуместность в разговоре — игры; вернее, игры как стеба, этой мучительной судороги-попытки подражания падшего существа подлинной игре существа горнего, великому стройному танцу Вселенной перед лицом Малельдила, от описания которого так захватывает дух при перечитывании “Космической трилогии” Льюиса… Но серьезность слога Баумана — не напускная. Это, скорее, истовая трепетность очевидца чуда: Андрей — христианин, и что такое Фаворский свет, проницающий и преображающий мир (“Не погубить пришел Я мир, но спасти…”), делающий воду — истинно водой, дерево — деревом, статую — символом, ум — разумом, темную историю народов и культур — путем и смыслом, через придание всему ангела-хранителя (первый привкус рилькевской ангелолатрии — “…И ветви-центробежцы — взрыв, поток — / Спешат вовне: расширить власть живого, / Под сень свою малейший взять росток… / Но как двоякодышащее слово / Идет в доречевой его исток, / Так дерево землей пребудет снова” (“Дерево”) — уходит при втором и третьем перечтении стихов Баумана, смывается евангельской водой живой), — знает своим способом: своим стихом».

Сергей Круглов

«Книга называется “Тысячелетник” — это и есть то <…> древо, напомнить о котором пришел Андрей Бауман. “Тысячелетник” — амбициозный вызов сегодняшнему “литературному процессу”, а вместе с ним — городу и миру товаров разового пользования, на дух не переносящему таких мер и весов, такого слова. Это не блеклый “бессмертник”, не сухой и невзрачный “столетник”, это вообще не цветочек, будь то мелкого “зла” или столь же худосочного “добра”, это не витиеватая поросль мелкотравчатых “смыслов”, это даже и не стихи в сегодняшнем понимании того, что они такое. Это гимнография — слово, которого компьютер не знает, а читатель не помнит. Как вряд ли помнит, кто такая Полигимния, давно, со времен Державина, не объявлявшаяся в наших краях. Но какие музы, какая музыка, а уж тем более — гимны, о чем вообще можно говорить всерьез здесь и сейчас? Однако Андрей Бауман говорит, раздражая на дух не переносящих ничего “религиозного” и “возвышенного”, говорит, не боясь быть обвиненным в “пафосности” и прочих непростительных во времена постмодернистской игры в бирюльки грехах. Своим “Тысячелетником” он заявляет: Автор жив, а вот живы ли вы, ребята, — не факт. Потому что жизнь, как напомнил однажды А. Ф. Лосев, — это или бессмыслица, или жертва».

Константин Кравцов