Сергей Попов

В тишине окраинного счастья

Об авторе: Сергей Викторович Попов родился в Воронеже в 1962 году. Поэт, прозаик, эссеист, драматург. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького и Воронежский государственный медицинский институт им. Н.Н. Бурденко. Врач, педагог, исследователь в области инструментальной диагностики. Доктор медицинских наук. Публиковался в ведущих литературных журналах. Автор многих книг стихов, прозы, пьес, эссе. Лауреат ряда престижных международных и российских литературных премий. Живет в Воронеже.

* * *
Голубятни тающего города.
Окна слуховые на торцах.
Птичьего предпевческого голода
горловая свежая пыльца.

Пальцы сводит. Кровли водосточные
подставляют мятые бока.
Новости летят ближневосточные,
поражая цель наверняка.

И вразброс все скрипы, лязги, шорохи,
колкая угрюмая капель
в доковидном путаются мороке
наглухо простуженных недель.

Право дело, видится как слышится:
в переплеске – волнорез крыла…
Мытарю прописанная ижица
лишь вначале буквою была.

Сызмальства раскачивая дворики,
позднезимье, связки разогрев,
обаянье собственной риторики
чует лишь по скрежету дерев.

И одно безлиственное кружево –
вся до капли подать бытия,
чтобы вновь, бедна, но не разрушена,
воскресала азбука твоя.

* * *
Летний свет на трещины тороват –
легкой тени зубчатые края
разрезают грянувший виноград,
и дробится гроздьев его струя.

На десятки брызг – раскардаш листвы,
шалых ягод, жил, кривизны лозы…
И размеры бедствия таковы,
что оно огромней любой слезы.

И восторг, и ужас бессильны там,
где разъятья света ветвится ток –
зной бушует, плещется птичий гам,
выкипает воздуха кипяток.

Выгорает день до глазного дна,
но в угоду зреющему вину
подоплека ночи насквозь видна
по размаху молний во всю страну.

* * *
заморочки нездешнего рода
за внезапной чертой маеты
над разливом закатного йода
громоздятся речные мосты

отороченный лиственной рябью
неизвестен и жуток маршрут
и подошвы дорогу ухабью
как огниво без устали трут

дабы вытрудить искру вдобавок
вопреки укоризне зари
и прибыток на крайней из лавок
раздувать и баюкать внутри

обрывать заскорузлые узы
зыбкой яви с уловками слов
многоточия а не союзы
вызволять из медвежьих углов

перещёлки невидимых тварей
перебивки развилок и круч
перегорклый рассыпчатый карий
точно запертый кем-то на ключ

тесный воздух горючего лета
присный ворох колючих теней
светляковую сыпь до рассвета
осыпь черного йода над ней

* * *
Прежде чем выдать, медлишь который раз –
будто избыток речи тебя слепит,
и на поверку свет состоит из фраз –
точно из ламп накаливания – софит.

Будто бы слово предполагает зал –
темный, с возней и кашлем, фольгой конфет, –
и если все по полной во тьму сказал –
там по любому грянет ответный свет.

Будто бы шепот, ерзания, смешки
от сотрясений всуе воздушных масс
пухом внезапным вспыхивать широки
до холодка по коже и слез из глаз.

Смотришь в июнь и пристально говоришь:
«Вот и сезон заканчивается речей.
В кои-то годы преобладает тишь –
даром, что кровь все гуще и горячей.

Даром, что сцена нынешняя мала –
зал непомерно ширится в никуда…
Публика всё в глазах прочитать могла,
только ее не сыщешь уже следа».

* * *
Вечер пробирается по крышам,
занавески в окнах теребя.
В августе под небом темно-рыжим
сладко ожидание дождя.

На пороге нового ненастья
не взыщи за старые грехи –
в тишине окраинного счастья
поминать былое не с руки.

Положи антоновки в тарелку,
чтоб молчанье наше превозмочь.
Будем нынче слушать перестрелку
яблок, обрывающихся в ночь.

Лобовые частые удары.
Голубые молнии вдали.
Ах, какие тары-растабары
мы б с тобою за полночь вели!

Дабы миром все срослось к рассвету
и не ныли битые бока
у плодов, тревожащих планету
мокрых трав и грязного песка.

Чтоб разряды прожитой тревоги
не дошли сквозь дождь и темноту.
Чтобы мы запомнились в итоге
на промытом временем свету.

* * *
Где сумерки загустевали,
листвы туманилась кайма,
мы всё сидели-гостевали,
почти что выжив из ума.

Забыв о выморочном счастье,
стареть с листвою заодно,
не допивали в одночасье
свое последнее вино.

Оно стояло – душу грело,
покуда зрели холода
и в небе лиственном горела
позднеосенняя звезда.

Она пощадой не мешала
впотьмах ни сердцу, ни уму.
И мы оглядывались шало
на окружающую тьму.

Мерцало присное веселье,
метался холод по спине.
Не убывало наше зелье,
и звезды множились на дне.

* * *
Черные бордовые разводы.
У моста речные теплоходы.
Августа последние часы.
Новостроек обморок фонарный
на крови языческой, янтарной
водоема средней полосы.

В западне прибрежного заката
отражений злая стекловата
от финифти нефти на плаву
яростно карябает по нёбу,
укоряя душу и утробу
тем, что умираю и живу.

Корабельный крик похож на птичий.
Или это равенство обличий
на предельном выделе тепла?
Длинноклювых кранов развороты.
Встречных чаек гибельные ноты.
Осени небесная зола.

Резво разоряется из рубки
про ветра побед и еврокубки
радио в казенном кураже.
И сигналит фара носовая,
что слепа волна голосовая –
непроглядны заводи уже.

Что словам не писаны значенья,
что сердцам опасны попеченья –
всё в крови над крапчатой волной.
Всё острей и ярче сигарета,
всё трудней видны от парапета
масло света, деготь водяной.

* * *
Кончаться вечеру, качаться
вчерашней тени на стене.
Далекий голос домочадца,
улыбка детская во сне.

Плясать, пороги обивая,
ночной метели наугад,
чтоб наша сказка бытовая
предполагала сон и сад,

план заполошного пострела
в сердцах уехать насовсем.
Горит укутанное тело –
и пламень глух, и разум нем.

И раскаленным нетерпеньем
померкший мир заворожен,
дворцовой мглой, подблюдным пеньем,
калифьей властью, страстью жен,

визиря льстивым мадригалом,
Евфрата мутною водой,
кинжалом тайным, платьем алым,
кунжутом с цедрой молодой.

Идет садовник в недрах сада,
идет свеченье от реки
сквозь переплясы снегопада
и пригородные дымки

в берлогу вирусной дремоты,
в горнило липких одеял,
ведь счастья северные льготы
еще никто не отменял.

* * *
Рассохся к осени сарай –
косой в прогалах свет.
Вороний грай, сплоченья край,
подмога сигарет.
На бреши брешь, куренья блажь,
горение небес.
Везде и всюду раскардаш,
и времени в обрез
к морозам щели извести
и розное скрепить,
когда темно уже к шести
и дождь готов кропить.
А будке сумрак и сквозняк,
и утварь кверху дном.
И не успеть уже никак,
и мысли об одном –
что как былое ни храни,
а скорая зима
разъять твои труды и дни
нагрянет в закрома.
И с топором за рукоять
средь сумерек и льдин
разъятью противостоять
ты выделен один.