Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 1(29)-2022

Анна Мамаенко

С другой стороны зимы

Об авторе: Родилась в Краснодаре в 1982 году. В 2005 г. окончила Литературный институт им. А.М. Горького. В разные годы работала помощником библиотекаря, сторожем, редактором издательства, землекопом в археологической экспедиции, литературным консультантом, подсобником на стройке, озеленителем, завлитом театра и собственным корреспондентом. Публиковалась в журналах «Знамя», «Юность», «Алтай», «Журнал ПОэтов», «Литературная учеба», «Новая Юность», «Кольцо «А», «Наша улица», «Донъ», «Слово Забайкалья», «День и ночь», «Российский писатель», «Литературной газете»; международных литературных журналах «Окно» (Ирландия), «Лексикон» (США), «Эмигрантская лира» (Бельгия) и др. печатных и интернет-изданиях. Живёт в Краснодаре.

Вороны в сакуре

Как вороны в сакуре, спрятаться… задремать…
Голову под крыло, грудью в цветы.
Мы давно разучились оттенки знамён различать,
кроме чёрного цвета. И наши глаза пусты.
Во дворце императора кружится пустота.
Ветер стальной слегка холодит виски…
На высокой сакуре, у подвесного моста –
чёрные вороны. Розовые лепестки.

Императору снится линкор, уходящий прочь.
Вороны охраняют покой сакуры и травы.
Ветер древесной морзянкой ласкает ночь.
Самолёты вернулись, не шелохнув листвы…
Мир не разделится на «своих» и наоборот.
Где-то идут дожди. Где-то идёт война.
Сакура неизменно прекрасна, и это её спасёт,
когда наступят последние времена.

Вот уже тысячу лет лепестки летят
в криках «банзай» или молчании рыб.
Император свернулся калачиком, как дитя.
Он – камикадзе, и его самолёт горит.
Сакура просто прекрасна, для всех подряд.
Ей подарено право священное быть собой.
В разбитый иллюминатор вплывает сад,
где вороны в сакуре находят себе покой.

Выпускной бал

Школьные двери открыты в горнюю синеву.
Выпускники и Учитель за горизонт плывут.
В очереди за хлебом граждане пьют вино.
Происходит пресуществление. Осуществленье снов.
Встают, от воды отряхиваясь, затонувшие корабли.
Ликвидаторы держатся за руки, и светятся, как фонари.
Под руку со Стенькой Разиным идёт молодая княжна.
И кому какая забота, что немного она влажна.
Белые вместе с красными возвращаются из полей.
Поднимается из формалина кто всех живых живей.
Поэты с верёвкой на шее, поэты с пулей в груди
улыбаются в тёплых сумерках, веря, что всё – впереди.
Веря, что всё ещё сбудется… И слава КПСС…
И рукопись напечатают, если Христос – воскрес.
Над ними летит Гагарин. Над ними встаёт рассвет.
Грусть выпускного бала в мире, которого нет.
Утром проснёшься мятый, выйдешь из-за угла.
И скажешь тихонько: «Мама,
зачем ты меня родила?..»

* * *
Недобитым зверем заката капать кровавой слюной
на поля и реки, дома и дороги. На вечный покой.
На ладью фараона, застрявшую на горизонте – ни вперёд, ни назад.
На пустые клетки заброшенного зверинца. Роддом. Оружейный склад.
В этом мире нет ничего чужого – есть только твоё и тебе.
В тот миг, когда понимаешь это, гром раздаётся с небес.
И кто-то снимает телефонную трубку, и приказывает: «В расход!»
Поэтому запад всегда обречён. Но утром солнце взойдёт.
Восток – дело тонкое, тоньше него не может быть ничего.
Он жизнь разрезает красною бритвой на до и после того.
Так, медленно, падает птица в огонь, зная, что обречена.
Так готовится к битве нелепой бессмысленная страна.
И – что им запад, и что им восток, когда посредине степи
сходятся воины в огненном танце ни пяди не уступить.
И только ворон летит над этим, как последнего сердца стук.
И мир един в его силуэте – север, запад, восток и юг.

Сон Каиафы

Шорох песков иудейских во тьме остыл.
Благонадёжные смоквы приносят плод.
В этой ночи дремучей среди могил
нет никого, кто смерть свою переживёт.
Блеют на пастбищах овцы… Суров Закон.
Лишь на полях Завета растёт трава…
Каиафе всё время снится недобрый сон,
будто беглым рабам и жёнам дают права,
Храм зарастает осокой и камышом,
плещутся рыбы между семи огней.
Каиафа чует – дело нехорошо…
Очень плохо дело, если сказать точней.
Он немеет как рыба. Песок забивает рот,
словно ветер приходит язык ему обрезать.
Если всякий плотник станет учить народ,
что он скажет Господу, глядя ему в глаза?..
Просыпается Каиафа, глотая крик,
и глазами, как в детстве мокрыми, видит он,
что обрезано всё, что надо, и цел язык,
и надёжный песок упирается в горизонт.
Но по коже гусиной продирает его мороз –
в каждом свитке – побеги, растущие между строк…
И тогда он садится под смокву, писать донос,
чтобы выкосить их под корень в короткий срок.
Но Господь пустыни и поля Господь – един.
В стрекотании песчинок расслышать сумей слова:
«Встань и иди, мой Лазарь!
Встань и иди.
Иди, не оглядываясь.
Как в небо растёт трава…»

С той стороны

Горчит заколоченный воздух брошенного села.
Где иван-чаем порос обрушенный сельсовет,
в репродукторе спит паук, в паутине его – пчела.
На школе обрывки плаката – «Ученье – свет…»
Черные брёвна – словно вымытый из мерзлоты
оттаявший мамонт, что ни к городу, ни к селу.
Но хранит ещё горница невысохшие следы,
как любили и плакали. И жались цветы к стеклу.
Как пили и дрались, как открывали дверь
в последний раз. Как весной залило погост,
и плыли кресты, цепляясь за ветки верб,
и луна кровила на острые грани звёзд.
Смотрела смерть с ледяной своей глубины,
как с пустыми вёдрами бабы заходят в дом.
И кашлял дед, хлебнувший сполна войны:
«Сойдёт вода, и мы, авось, проживём»
Вода сходила с полей. Зеленел погост.
Коровьи ботала брякали у реки.
В колодце до самой зимы засыпал мороз.
Дед приручил смерть и хлебом кормил с руки.
На Троицу мятой с полынью стелили пол.
На Купалу парни и девицы жгли костры.
Домашняя смерть со всеми делила стол
и выла на звёзды ночами из конуры.
Рождество наступало. Гасли в домах огни.
Ржавел в сарае трёхколёсный велосипед.
Дед и ручная смерть остались совсем одни.
Вечерами ждали, не зажигая свет.
Но кроме них в мире не было ни души.
Трещали в печи дрова и вчерашний день
заносило снегом. А в трубе завывала жизнь,
вконец озверевшая от погоды и новостей.
Сквозь разбитые окна звёзды входили в дом.
Тянулись по Чуйскому тракту этапы
и шли волхвы.
Поезда, не снижая скорость, влетали в дверной проём,
чтобы стать на стоянку
с другой стороны зимы.

Нагорное

Вечер надвое криком разъяла выпь.
Но сомкнула протяжные воды Обь.
Солнца хватит – все купола покрыть.
А Сибири – всё горе перемолоть.
К небу тянутся белые сны берёз.
Их увидел однажды – и всё, погиб.
Свет костров шаманьих плеснёт до звёзд,
чтобы Млечным Путём прирастал Транссиб.
Вырастают реки из берегов
во всю ширь, во весь рост, как в последний раз.
Если в этих сумерках есть любовь –
это то, что накрыло тебя сейчас.
Это те, кто с тобой по дороге вверх
через дождь и ветер несут огонь.
С кем делил стихи как вино и хлеб
у костра ночами, ладонь в ладонь.
Где Сибирь шагает по облакам,
наметая не снег – тополиный пух.
И чем дальше расходятся берега,
чем темнее ночи – теснее круг.

…ad astra…

Константин Эдуардович гонит велосипед
вверх по калужским улицам, по сиротской своей стране.
И смешки соотечественников растекаются по спине,
впадая Окою в дождём разведённый свет.
Гимназической парты чёрная изрезанная доска
не похожа с виду на стартовый стол ничуть.
«Я ещё научусь, – он думает, – научу
этих сытых лабазников думать про облака»
Видеть звёзды, что скованы душной суконной мглой.
Кумачовой осенью много осыплется листьев, но больше – лиц.
В дождевом дребезжании гнутых велосипедных спиц
глухая эпоха расслышит ракетный вой.
Константин Эдуардович льнёт к слуховой трубе,
словно мальчик, что ищет в ракушке шорох далёких волн.
Но в ответ получает не то погребальный звон,
не то слово «вечность», не то немоту небес.
Велосипед взлетает. Внизу, под ним,
Березуйский овраг похож на скользкий расстрельный ров.
Константин Эдуардович, ваших лучших учеников
истребят другие ваши лучшие ученики.
Но ему всё равно. Он мудрый воздушный змей.
Реактивный двигатель. Металлический дирижабль.
Тяготенье земное продразверзнутых калужан –
лишь расчётная схема, небольшая погрешность в ней.
Константин Эдуардович разгоняет свой драндулет.
Прямо по курсу – звёзд болотные огоньки.
А на дне оврага светятся бессмертники и васильки,
безотчётно радуясь, что их в этой схеме нет.

Успение

О своём небинарном внегендерном феминизме
расскажи, давай, старой шпалоукладчице бабе Мане.
Высокие груди её, как знамёна Победы, выцвели и обвисли,
и креозотом пахнут, сколько не отмывай их.
У неё под ногтями земля братских могил Поволжья.
Под красным покровом косынки тощая почва с приметами пепла и тлена.
Она ворочает шпалы. Ты ходишь в свои ривгоши. Мажешь себя герленом.
Баба Маня баюкает шпалы, напевает им колыбельные песни,
чтоб лежали в земельке тихо, неспешно гнили
до её второго пришествия. Свято место
очень быстро пустеет, если все о тебе забыли.
Но, куда ни глянь – повсюду её работа,
из победного мая в ласковый сокращающая расстоянье.
И одни на всех, как Победа, её ворота.
Грязные руки.
Остывающее дыханье.