Юрий Ряшенцев

«У русской замерзшей воды…»

Об авторе: Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в 1931 г. в Ленинграде, в 1934 г. семья переехала в Москву. Окончил Московский гос. пед. институт, работал учителем русского языка и литературы в школе, затем более тридцати лет – в отделе поэзии журнала «Юность». Автор многих поэтических книг, переводов.

* * *
До Внукова, небось, дорога не длинней,
чем в Торревьеху путь. Там розовеет цедра.
Здесь красная икра опасливых огней
для лайнеров на мглу намазанная щедро.

Их видно из окон трухлявых наших дач,
когда апрельский мрак над городом сгустится,
когда от крупных бед и маленьких удач
спасаются в гнезде и человек, и птица.

Ах, жизнь, моя ты жизнь, воронье ты гнездо,
я покидал тебя лишь с тем, чтоб вновь вернуться,
и ощутить, что жизнь все та же: от и до –
до веника в углу, до треснувшего блюдца.

И череду домов, и площадей и лиц,
и радостной толпы, о чем-то гомонящей,
я скрипом завершал одной из половиц –
рассохшейся, силлабо-тонику таящей.

Но вон она молчит под вытертым ковром.
И надо бы стакан с любым, но крепким хмелем.
Как будто ни за что не кончится добром
ни полночь, ни апрель, ни все, что за апрелем.

Самаринский пруд

Весна – в километре. Как всякий белый медведь,
январь, распростёртый на льдине, готов взреветь,
утробой своей сотрясая самаринский пруд,
который суспензия – там, и незыблемость – тут.
Но это такая незыблемость, что на неё
уже через месяц не рыпнется сесть вороньё.

Бредущий вдоль берега ствол беззащитен и наг,
как будто идущий к Ивинской Борис Пастернак.
Ивинская где-то в избушке на том берегу,
где именно я Вам сказать не хочу, не могу.
Давайте мы будем, как все… там сугроб намело,
и экскурсоводам туда нас водить – западло.

Как тихо и немо у русской замёрзшей воды.
Да, вот тишина, ошалевшая от немоты.
И кажется: если родится осмысленный звук,
так разве от язей подледных, а может, и щук,
которые в сумрачном дне подмосковной зимы
задумчивы и молчаливы, как люди. Как мы.

* * *
Невероятны зимние деревья.
Их облик и величествен, и хмур.
И вызывает большее доверье,
чем их же вид в период летних бурь.
Они: немая ель, немая липа –
в весенний день, в июльскую жару
кому-нибудь кивнут или с кем-либо
затеют перекрёстную игру.
Они – как мир античный: все – со всеми.
Лишь яблони, узнавши про грейпфрут,
волнуются, кипят: куда их семя
неопытные пчёлы занесут?
А тут одно безмолвье ледяное .
Лишь ветка тихо тенькает по льду.
И явно чуть расцветшие при зное
расистские идеи не в ходу.

Существ добрей деревьев нет на свете.
И мне чуть-чуть смешон их хмурый вид.
Да мне ль не знать, как могут ветви эти
смирять и боль, и злость людских обид.
Дуплистый клён, я слышал шум твой летний.
Я знаю: нам с тобой не по пути.
Я помню все. И за пенёк соседний
прости меня, хороший мой. Прости.

* * *
Зиме – конец. Ну, парочка недель
и ни пурги, ни ледяного хруста.
Безумства марта прекратит апрель,
чтобы с утра начать свои безумства.
Безумны десять месяцев в году.
Июль и август скучны, но нормальны.
В середняковском медленном пруду
плывут тела – они круглы, овальны,
и это – кучевые облака.
Телам же человечьим – рановато.
Сезонная весенняя тоска
придет привычно в середине марта.
Ну, а пока – не слушайте вралей,
сама кукушка вам тут не поможет.
Авось, в запасе тройка февралей
и пара мартов, и июнь, быть может.

* * *
Золотые мазки фонарей по лиловой полуночи.
Как живётся бобылке земле под бессчетными лунами?
Все могущество мрака подорвано этими кобрами,
с капюшоном, хотя и раздутым, но в сущности – добрыми.

Дело явно – к апрелю. Но март ещё жив. И двухлетняя
ветвь жасмина дрожит наклонясь, как сосулька последняя.
И последняя дикая льдинка под зимнею обувью
норовит наглеца опрокинуть внезапною одурью.

Темных зданий не видно – похоже, что нет их за теменью.
Это было бы к месту. Конец и тоске, и безвременью.
Фонари и деревья. Да март, об апреле не знающий.
И угроз никаких, кроме льдинки, серебряной, тающей.

Кто мы в мире?.. Уймись! Ты смешон со своими вопросами.
Лучше просто следи за игрой со снегами и росами.
Лучше просто приветствуй закат и восход. Лучше просто…
О, земля, где свежо от зюйд-веста, тепло от норд-оста.

* * *
Когда из бреха пса, лучей и размышленья
вдруг выпрыгнут стихи, очнись от изумленья
и лучшую из строк, не морщась за неё,
пусти гулять туда, где – все, где – бытие.

Но пёс залаял вновь, а луч застрял в навозе.
Не значит ли сей факт, что, видно, дело – к прозе,
Но от одних стихов ни пользы, ни вреда.
Как хорошо, что есть святая череда!

Ну все об этом, все!.. Как сильно вырос день, и
как мраком налились те серенькие тени,
которые вдали от мартовских лучей
смущались: я ничья, а я совсем ничей.

Теперь, какую суть в час солнца и мороза
явили тени мне: я – дуб, а я – береза.
О, что за разнобой, раздрай, разброд, разлад
в сплетении теней являет мне наш сад.

Мне во вражде стволов не много интереса.
Но как же мной любим дух смешанного леса!
Урал! Из тех ночей глядят сквозь мрак весны
совиные глаза – две полные луны.

* * *
Я уже не успею увидеть, как родная страна
поспешит позабыть столь любезные днесь имена,
а другим, тем, которые долго гнобила, гнала
принесёт и букеты и прочие знаки тепла.
Да, страна такова. Бедный, бедный ее гражданин!
Перед ним календарь: красный цвет – это цвет именин.
Только – то ли спасителя Родины, то ли врага.
Ты минеям не больно-то верь, если жизнь дорога.
Что, учитель истории, скажешь ты ученику
про Шамиля, рубившего головы нам на скаку?
Чем потом объяснишь пацанам благосклонность царя,
что врага не угробил, спокойную старость даря?
Нет в политике правды хотя бы на десять минут.
Ты стоишь, потрясён и расстроен…Вот именно тут
обратись-ка к художнику, слушай, что скажет Толстой,
пред которым политик – напёрсточник жалкий, пустой.
Посоветуй-ка, что почитать им. Пусть лучше уж дни
над страницами «Хаджи-Мурата» проводят они.

* * *
Чего не видит глаз,
то и уму невнятно.
Уже в который раз
видны под снегом пятна
земли. Но птичья трель
смолкает под порошей.
Чего ты ждёшь, апрель?
Май рядом, мой хороший.

Весна сводить с ума
должна всех – всех на свете,
как Ларина сама
в малиновом берете.
А тут кусок небес –
как детская пеленка
без тайны, без чудес,
как Танина сестрёнка.

Но зря ли нам дана
в такое время года
раскрытого окна
вселенская свобода
и в хламе снежных куч,
во мгле неутомимой –
непримиримый луч
и свет неповторимый?

* * *
Пропадите вы пропадом, хохмы весны:
ледоход, солнцепёк, гололёд!
Мы, прожившие зиму, кому мы должны,
что опять нам с погодой не прет?!
Семь дождей за семь дней, семь снегов – семь врагов,
и обманчивый луч посреди.
Вот пришла ты к нам радость во веки веков.
Раз пришла ты – так не уходи!

Это вечная жадность натуры людской:
дали краешек – не отпускай.
Но любовь неразрывна с грядущей тоской.
Так уж было. Так будет. Пускай…
Мы чего-то не поняли в Божьей душе,
в красоте, окружающей нас.
И поймём ли ещё? Или поздно уже?
То-то глупые слёзы из глаз…