Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 1(29)-2022

Георгий Ефремов

Проситель и поэт

Об авторе: Поэт, переводчик, прозаик, драматург, публицист. Первая публикация в 1970 г. Переводчик и распространитель Хроники Литовской католической церкви (1972-1985). Соредактор и составитель Хроники текущих событий (1973-79). Лит. секретарь поэта Давида Самойлова (1973-75). Член СП СССР (1985), СП Литвы (1989). Один из создателей и директор издательства «Весть» (1986 -96). Член совета Сейма «Саюдиса» в 1988-89 г. Издатель и редактор газет «Возрождение» и «Согласие» (1988-1991). Преподаватель московского литературного института, ведущий семинара переводчиков с литовского (1991-1996). Автор 12 стихотворных сборников и публицистической книги «Мы люди друг другу» (М., «Прогресс», 1991) – о событиях в Литве 1988-1991 г.
Премия журнала «ДН» (1999).
Медаль Независимости Литвы (2000). Медаль ордена великого князя литовского Гедимина (2012).
Первый лауреат премии им Ю. Балтрушайтиса (2006). Премия св. Иеронима (Литва, 2012). Премия «Мастер» (2016).

В кругу чужих объятий

Я рано в сокровищницу проник,
но это и был не я.

Ей не хватало во мне других,
а в них не хватало меня.

Слова – как ножны: они не нужны
пламени и любви,
и наши тела нам были скучны
слишком они свои.

Был удушающий поцелуй,
противоборство ласк,
как будто дымящуюся иглу
кто-то держал у глаз.

Мне лучше, когда она не со мной,
и проще, что я не с ней,
и в этой неверности нашей двойной
всё – явственней и верней.
Истина, как говорят, в вине –
безмерна моя вина,
и пусть после судорог стынут во мне –
он и она.

Как лунная рыба плывёт ладонь,
спрашивая: ты жив?

С детства тянуло в чужой огонь.
И мой пусть греет чужих.

В сумеречном лесу

Хочешь – лети
в когти голубю или ворону:
хорошо нам на полпути,
когда будущего и прошлого поровну

Всадница

Всегда верхом во время любви
и вечно ко мне спиной –
лишь иногда поворот головы
и в сторону взгляд слепой.

Там на стене оленьи рога,
и плакат с цитатой: «Не пей,
ибо спьяну можешь обнять врага!»,
и Эйнштейн, как большой репей.

А ты, смотря на плакат, пила
и курила во время ласк,
и плакала, что любовь слепа:
«Надо же – увлеклась!»

Ты мне до конца не давала губ
и моих не брала:
«А то совсем улететь могу.
Я там уже была.

Душный, безлюдный, бездушный сон.
В этой тоске слепой
я не могу быть к тебе лицом –
я ведь вообще не с тобой.

Вот и давай не сохни по мне.»
Порознь всплывать со дна
это и значит наедине:
один
и одна.

Жанна Да

У нас на Якиманке
была одна звезда,
её друзья по пьянке
прозвали «Жанна Да».

Мне, в общем, нету дела,
хотя и говорят,
что эта наша дева
давала всем подряд.

Но, что бы там ни врали,
а резеда цвела
и тумба на бульваре
была ещё цела.

Была большая драка
без страха, без вранья,
и за руку из мрака
ты вывела меня.

А выжить в этой бойне
я толком не умел,
но ты велела «пой мне!»,
и что поделать – пел.

Неловко целовались
внизу у «Поплавка».
От той поры остались
одни лишь облака.

Об Орлеанской Жанне
ты слушала в слезах,
и голуби дрожали
в строительных лесах.

И можно, не вникая,
ответить без труда:
да кто она такая? –
подвальная звезда!

А птица в небе кто вам –
жена или сестра?
Ты на огне спиртовом
сгорела без костра.

Ты нежностью нежданной
отмыта добела
и для меня не Жанной,
а Золушкой была.

За то и поминаю
заступницу мою,
понять – не понимаю,
а всё равно пою

11 ноября 2005

* * *
Лист перелётный
над зябкой озёрной рябью –
он живой или нет?

И всё же

Такая мощь, куда ни кинь,
Во все концы – она,
И всё ж любая из твердынь
Должна быть сметена.

Ну до чего была крепка
Берлинская стена,
Она стояла на века –
И всё же сметена!

Слыла гаремом всех племён
Советская страна,
Был космос ею покорён,
А ныне – сметена.

Казалось, до чего малы
Ростки и семена –
Но вот обломки той скалы,
Что ими сметена.

Пускай, империя греха,
Ты в мире не одна, –
Ты прах, ты смрадная труха,
Ты будешь сметена!

2 августа 2019

* * *
Не надо великой любви,
сойдет и простая:
иди и живи,
ничем не блистая.

Побудь мне в пути
опорой, преградой –
то словом смути,
то новой печалью порадуй.

Словесность

не для прокорма
со-истязание
со-дерзание
просто форма
а она и есть содержание

Проситель и поэт

Скала как стол. Возвышенный массив.
Поэт Чуднов, несчастен и красив,
склонился над безграмотной отчизной,
над залежами гили рукописной.
Оттуда, снизу, по уступам гор
к нему карабкается обыватель –
безропотный порогов обиватель.
И между ними происходит разговор.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Восемь лет назад
я вам послал свои стихотворения…
ПОЭТ ЧУДНОВ: Всё время на арене я,
вот почему усталость и надсад.
Но вы присядьте. Я уже лысею.
Поведайте мне вашу одиссею.
ПРОСИТЕЛЬ: Вы стихов моих не видели?
Я ждать готов ещё. ПОЭТ ЧУДНОВ:
Ну, раз уже мы оба сочинители,
прошу вас обращаться без чинов.
Вам славы хочется? Я от неё тупею.
Рассказывайте ваше эпопею.
ПРОСИТЕЛЬ: О себе, гнетущем хаме,
я всё, что думал, выразил стихами.
Ещё – о дальнем облаке гнедом…
ЧУДНОВ: Как тяжело в словесном гаме!
Сейчас мы вашу рукопись найдём
(копается в расселинах и норах
и, наконец, находит нужный ворох).
Вы пишете невнятно. Что за ритм!
Неряшества и разномастье рифм!
Боюсь, что, эти вирши публикуя,
позор на всю словесность навлеку я.
И всё ж рискнем, из них десяток выбрав.
Но, умоляю, только без верлибров!
ПРОСИТЕЛЬ: Почему? Пример из гениев –
верлибры сочинял ещё Пургенев!
Он, правда, их назвал стихами в прозе…
ЧУДНОВ: Они давно почили в бозе.
Не спорьте. Мерный стиховой чекан –
он в сердце бьёт, он хлещет по щекам,
непосвящённых в трепет повергая,
а ваш верлибр – трясина без примет,
игра ума, пустой эксперимент
и тягомотина переводная.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Вижу свой удел
в обожествлении подруг и дочек,
но, кроме этого, я переводчик,
оставшийся внезапно не у дел…
ЧУДНОВ: И поделом! И мне смешно,
как вы работаете и живёте.
Чья это мысль: поэзия – лишь то,
что испаряется при переводе?
Но вас такая правда не влечёт,
для вас важнее деньги и почёт.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Что плохого в дéньгах,
в пустых идеях, девках и индейках?
Поэт – он должен быть убог и наг?
ЧУДНОВ: Что завещал нам Пустернак?
Вот-вот: быть знаменитым неприлично!
А ваше самомнение преувеличено!
Да, стихотворец должен быть гоним
вселенским вихрем, клеветой и розгой:
Светаева! Шахматова! Безродский!
Мы до сих пор сверяемся по ним!
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Совестливый гений –
как следствие недугов и гонений?
Твердовский был богат и деловит,
шалила Ветровых, царил Давид…
ЧУДНОВ: Псамойлов? От его псалмов
мигрень. Не излучений, а излучин
он всё искал. Он был благополучен.
Жил под замком, запора не взломав.
А вам давно пора заняться делом,
я разумею – изысканьем истин…
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Жорж Брассенс, Боб Дилан
Брюс Спрингстин…
ПОЭТ ЧУДНОВ: Когда затянет илом
всю вашу самодельную муру,
всю эту какофонию дешёвую,
которую я с отвращеньем пережевываю, –
мир обернётся к мудрому добру.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Я не перевариваю
добра такого – больно мудренó.
Уж лучше утром на дорожку гаревую
я выведу фиат или рено,
на громкость полную врублю кассетник
и забалдею в сумерках осенних.
ПОЭТ ЧУДНОВ: Ну а зачем стихи,
когда и так… ПРОСИТЕЛЬ: Пустяки!
Не будем о печальном. До свиданья.

Я наблюдал: в неясный миг светанья
два ангела летели над травой –
один (в очках) был старый, поршневой,
другой (с гитарой) – реактивный,
и гул их двигателей – ровный, дивный –
прошёл, как трепет, по листам седым.
И в небесах инверсионный дым –
как перистая ласковая лента:
пусть нереальна, но и не бесследна.

Сумеречный романс

Выше глинистых долин
журавлиный длинный клин,
как надорванное знамя,
плещет, ничего не зная.

Над полянами полей
волопас и водолей
расстилают воздух птичий,
и во сне поёт возничий.

Тьма светла и молода –
в ней стога, над ней стада.
Нету края,
нет различий,
нет ни страсти, ни стыда.

* * *
убей как листву
только оставь на ветке

в тучу сгусти
а с неба не прогоняй

или сделай меня
но не дождём а снегом

дай мне подольше
таять у тебя под ногой

Юная гроза в Паланге

Сосну и волны заглуша,
расплавив небеса,
жара потухла и ушла,
и началась гроза

в саду, где ночью танцы – там,
где все поют и пьют, –
горячий ливень по цветам
ударил, будто кнут

и обдувал, как ветер, страх
горячие тела
так много страсти в двух кострах,
так мало в них тепла

«не верь ни славе, ни словам
любимым и любым!» –
потом седой паук сновал
по нитям голубым

и клялся я, что обрету
семь сотен синих птиц,
и снова небо – всё в цвету –
блеснуло словно блиц

там роза рослая цвела
одна среди песка, –
остались тусклые слова:
три ломких лепестка

«Спаситель Йенсен»

Вдаль от порога –
семя, листва, человечество;
а у пророка
неистребимо отечество.
Трижды милее
всё, что дано и отобрано:
от Галилеи –
разве допросишься доброго?

В том Эльсиноре
только что стихло побоище,
небо земное
жадно решает: кого ещё?
Жалок твой замок
в памяти и мироздании:
кроме русалок,
что ещё теплится в Дании?

Нет, не голубка
петли свивает над палубой;
в трюмах Колумба –
цепи и бисер напалмовый,
сумерки храма,
страсть и гордыня бесстыдная.
Чем, кроме срама,
нас породнила Вест-Индия?

Вёрткие гиды,
ваша понятна испарина:
что из Колхиды
может прийти, кроме Сталина?
Розга и плаха,
грех нас держать дураками-то:
кроме Аллаха,
кто за душой у Мохаммеда?

Что, кроме страха?
Что, кроме жажды и голода?
Что, кроме мрака?
Что, кроме зноя и холода?
Звёздные реки,
женщина, птица и дерево,
всё, что навеки
обретено и потеряно

8.03-23.05.2004