* * *
И конь, и инок искони иконны,
в них прозреваю неземные лики.
Всё превосходят иноки и кони:
и ум мой малый, и мой грех великий,

мое уничиженье и гордыню,
где целое – лишь сумма половинок…
Не оставляют ничего в помине,
приняв в себя однажды, конь и инок.

Иные кони, иноки иные,
но для меня и для Него – всё те же,
из глубины веков приходят ныне,
чтоб превзойти, принять или утешить,

напомнить о поруганном законе,
на путь наставить неисповедимый,
чтоб проступал во мне, как на иконе,
то иноческий лик, то лошадиный.

* * *
Если ехать точно на запад из города Эм
с постоянной скоростью около ста кэ мэ,
через полчаса вы окажетесь без проблем
в этом странном месте, принадлежащем мне.

Это странное место, чьё имя, допустим, Кá,
приютило уже вторую мою семью,
но ещё не описано средствами языка,
на котором я уже тридцать лет говорю.

Это – странное место. Уже потому, хотя б,
что границы его поперёк и вдоль очертя,
всё ж глаза мои видеть только его хотят,
никакое другое, видимо, не хотя.

Я люблю это место, невзрачное лишь на вид.
Наши судьбы сошлись, словно линии на руке.
И я жду, что вот-вот оно тоже заговорит,
пусть моими словами, но – на своём языке.

Пасхальное

Тот, по чьей молитве Лазарь воскрес –
верь не верь, но так говорят –
Он один, как перст, Он несёт свой крест,
и будет на нём распят.
Раздралась завеса, и тьма окрест,
и камень гробов разъят.
Но Иуда выдаст, а дьявол – съест,
и Он отправится в ад.

Он каждый год в одну из суббот
оказывался внутри.
Хозяин щерил зубастый рот
и требовал: «Говори!»
Но сомкнув уста – суббота свята –
Он дожидался утра,
а дальше: свет! И смерти нет!
И вынесены врата!

Две тысячи лет Он один ходил,
а сегодня ведёт десант.
Их не остановят ни Javelin,
ни Bayraktar, ни нацбат.
Они опустятся в глубь глубин,
достигнут сумрачных врат.
«Батя, заходим! Гиви, прикрыл!
Работаем, брат Ахмат!»

И днесь не дрогнет ничья рука,
сжимающая АК.
А смерть никому из них не страшна,
поскольку всего одна!

Засовы сбив, раскидав щиты,
они ворвутся во двор.
И гарнизон подожмёт хвосты,
кто мешкает – тех в упор!
Посадят в автобусы весь мирняк,
пленных возьмут в кольцо.
И ад опустеет. Аминь, будет так!
Пасха, в конце концов.

* * *
Всё мне кажется, надо какой-то итог
подвести, как поток перейти.
Чтобы добрый мой Бог мог сказать: «Молоток!
Отдуплился к пятидесяти!
Я устал дожидаться: когда да когда?
Всё, тебе, дурачку, невдомёк!
Наконец-то ты понял значение, да?
Наконец разгадал мой намёк!»

Просияла бы радость в глазах у Отца:
возмужал Его сын и окреп!
Он бы обнял меня у родного крыльца,
протянул мне вино и хлеб.
Он меня создал, Он полвека ждал!
Я и сам бы рад… Но пока
ничего я не понял и не разгадал.
Ты прости, Отец, дурака…

* * *
Волчонок Маугли, отрезанный ломоть,
ты рода своего не благородь,
тебя покуда взяли на поруки,
а там – давай, попробуй, докажи,
что я не зря Железный Зуб вложил
в твои, как ты их называешь, «руки».
Одной мы крови. Балу не наврёт.
Но важно всё же, кто её прольёт,
ослабив тем или усилив стаю.
И то, что за тебя вписался род,
шикарно, но Шер-Хан не идиот
и без борьбы добычу не оставит.
Акелла благороден. Он помог.
Но ты ещё отчасти бандерлог
повадками своими да и статью.
Что если б ты советом пренебрёг
и пламенный не раздобыл Цветок?
О! не один нашёлся бы предатель.
Что ожидает джунгли впереди?
Враг явится, и к Хатхи не ходи,
что рыжий кот, что рыжая собака.
Но одинокий волк – не сирота.
И будет драка Стаи против ста,
за Человека со зверями драка.

* * *
Не любовь. Потому что, во-первых, ты мать и жена,
и, конечно, ты детям нужна, да и мужу нужна,
и они тебе тоже нужны, потому что – твои.
Это я понимаю, я сам из неполной семьи.

Не любовь потому, что я муж и отец, во-вторых,
и я тоже не смею предать ни свою, ни своих,
всё по той же причине, что выше я упомянул.
Да, по правде сказать, я и так их кругом обманул.

А ещё не любовь потому, что седа голова.
И дела нужно делать, и тем отвечать за слова.
Но тому, кто, как я, за слова отвечать не привык,
проще было б молчать. Только дёргает чёрт за язык.

И ещё не любовь потому, что никак не избыть
все грехи из души, в непролазном барахтаясь скотстве.
Не любовь! Но похожа настолько, что хочется взвыть,
что ни словом, ни делом не разубежу себя в сходстве!

* * *
Маршрут перестроен. Теперь он вдвое длинней.
Навигатор против. Но черновик не против.
Дома ты ленишься. Трудишься на работе.
Чтобы писалось, надо забыть о ней.
Лучше всего скитаться и кочевать.
Пиво в руке. Сигарета к губе прилипла.
Главное, не опрощаться, не уповать:
пипл, мол, схавает. Нет никакого «пипла».
Всё, что ты набормочешь, наговоришь,
кончиком карандаша к бумаге приколешь –
твои вопросы Создателю только лишь,
ответы Его на вопросы твои всего лишь.
Бывает, что спросишь сущую ерунду.
Бывает, годами ждёшь-не дождёшься ответа.
Бывает, кончится пиво и сигарета.
Главное, всё это время быть на ходу,
идти по асфальту, по глине… и по воде,
если асфальта нету и глины нету,
в облаке дыма, с пеной на бороде.
Спрашивать ерунду. И не ждать ответа.

1993

Мать моя женщина билась рыбой об лёд.
Я – её сын единственный – бил баклуши.
Был ещё кот, восьмилетний матёрый кот.
Матери он доверял, а меня не слушал.
Мать моя женщина, кто бы тебе помог?
Были же добрые люди вокруг и возле?
Разве что Бог? Но уж точно, что не сынок,
а от кота – и подавно – какая польза?
Мать моя женщина, клятую жизнь не кляня,
лямку её тянула одна, без мужа,
но, худо-бедно, кормила кота и меня.
Правда, чем далее, тем и бедней, и хуже.
Кот пробавлялся подачками на стороне.
Мать моя собственным телом кормила опухоль.
Стало быть, весь навар доставался мне –
худо ли, бедно ли, хорошо ли, плохо ли.
Мать мою женщину химией пропитав,
руки умыла российская медицина.
Некому стало гладить того кота,
некому стало кормить охламона-сына.
Ордер переоформили на жильё.
Похоронили всем миром, как говорится.
Я унаследовал то, что и так моё:
молодость, да фамилию, да ресницы.
Школа меня дотянула последний год.
С этим, всё убывающим, капиталом
я и пришёл на первую из работ,
коих потом поменялось ещё немало.
В это же время из дома пропал и кот…
Минуло тридцать лет. И сегодня вот
я наконец заставил свой гадкий рот
произнести: – «Прости, я скучаю, мама…»

* * *
Наверное, что-то есть, да не шибко много.
Поэтому Муза скупа, урожай убог.
И, если желаешь больше, проси у Бога.
А выпросишь паче чаянья – славен Бог!
И если того негаданее удача, то знаю,
Кому обязан, и не ропщу.
Поэтому я над чужими стихами плачу.
Но веришь – и над своими не хохочу.

* * *
Ну ты-то куда! Тебе-то зачем?
Довольно уже, не лезь!
Твоих пара рифм, твоих пара тем
банальны и впредь, и днесь.
Уйми свой пыл. Глотай свой дым.
Коня и меч-кладенец
отдай другим, оставь молодым,
талантливым, наконец.
Вставай к иконам, ложись на печь,
кропай мемуарный том.
А эти стоны, и плач, и речь –
не к месту и не о том!
А то, что спать не даёт вина
и горлом хлещет вовне –
не то чтобы мелочь, но нихрена
не значимо на войне.

Воинам-контрактникам 45-й ОБСН ВДВ РФ

Своими машинами заставили все дворы.
Курят в подъезде, мусорят под окном.
Некуда деться от жён их и детворы.
Третий им садик строят, первые два – битком.

На кассах в «Пятёрке» очередей хвосты.
Брали бы что толковое, так ведь нет:
каждому пиво, хлеб, доширак, пакет –
кассирши валятся с ног, прилавки пусты.

Отжали себе спортзал, стадион и храм,
отгородились заборами – не пройдёшь!
Я здесь родился и вырос, а эта к нам
откуда понаприехала молодёжь?

Всюду бумажки: «Квартиру сниму, куплю»,
цены задрали чуть не до потолка.
За что их любить? Вот я их и не люблю!
Бригада целая! Мало им было полка?

Всё это продолжается тридцать лет.
Многое примелькалось за этот срок.
Садик почти достроили: тянут свет;
тем, кто его не дождался – школьный звонок.

Что-то машины стоят во дворе все дни.
Что-то ребячьи игры не так шумны.
Как мужиков-то мало. А где они?
Шутишь, наверно? Седьмой уж месяц войны…

Очереди в «Пятёрке» – одно бабьё.
Овощи набирают и шоколад.
Что же тебе не пишется, ё-моё?
то же тебе не спится…(глотаю мат!)?

Разве не этого ты просил у судьбы?
Время тебя избрало для важных дел. …
Если бы их не видеть: гробы, гробы
с теми, кого не знал и знать не хотел.