Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 1(31)-2023

Иван Коновалов

Стихотворения

Об авторе: Иван Ильич Коновалов, родился в 1988 г. в Ярославле, учился в ЯрГУ им. Демидова, по специальности программист. Публикации: «Юность», «Эмигрантская лира», «Prosodia», «Звезда», «Знамя» и др. В 2018 году выпустил книгу стихов «Предвиденный огонь» (Ярославль, изд. «Филигрань»), в 2022 году вышла книга стихов «Белая мгла». М.: Формаслов. С 2020 года живет в Санкт-Петербурге.

* * *

(по строчке Р.Н.)

За столом сидели двое,
тлела лампа вполнакала,
чая зеркало кривое
ночь из блюдечка лакала.

Разговор неприхотливый
прядал дрёмными ушами,
желтоватого разлива
свет беседовал с вещами.

Ничего не приключалось,
темень жалась к окнам робко,
вить гнездо пришла усталость
в черепной моей коробке.

Разговор лущил колосья
и кидал словечки в миску,
не решалась эта гостья
подобраться слишком близко.

Ничего не приключалось,
за столом сидели двое,
и недельная усталость
растворялась в разговоре.

* * *
«подводных исследований институт» –
прибито к высоким дверям
и кажется спуск в марианскую тут,
за этим порогом вот прям.

глубинные твари с капканом зубов,
скользящие струи мурен,
морская капуста, чудесный улов
в прохладном вместилище стен;

а там – переходы, пролеты, бумаг
осевшая пыль на паркет,
туда не входил полоумный рыбак,
истрепанный морем аскет.

но тот кто приходит сюда что ни день,
скучая читая отчет,
не сгонит едва набежавшую тень,
упрек осторожный поймет.

он знает, какую из многих дверей
в подвальном архивном бреду,
толкнуть, чтобы невидаль многих морей
опомнилась вдруг на виду,

и чтобы вода, затопивши подвал,
из окон лилась на проспект,
и рыба, которую сам он назвал,
латынью вплыла в кабинет.

* * *
цок копытами, винтовка
бьет прикладом о сапог
как ни дорога обновка
унести ее не смог

баба с шалью в красных бусах
раздавила каблуком,
рюмка в брызги, ус искусан,
водка выпита по ком?

так и различает наших
и ненаших цок копыт,
боже мой, помилуй павших
кто бы ни был кем убит.

рыжей россыпью морошка –
вышивка воротника,
бей сначала понарошку
а потом наверняка.

бей по струнам, бей по струнам,
бей по струнам черт возьми!
дай дорогу новым гуннам,
хватит мелочной возни.

звезды в ржавчине и краске
посреди крестов горят
в небо вывели подпаски
стайку юрких октябрят

что ты в проруби ловила,
девка? в облаке лови!
подымай снопы на вилы,
нынче нам не до любви.

тайный сумрак, тайный сумрак,
тайный сумрак, деисус.
что за морок, поп как турок,
черный, с прищуром искус.

цок копытами, степная
жизнь привычней мостовой
костерка мерцает пламя,
ветра рыскает конвой.

* * *
лисенок лисе говорит в полосе
осеннего рыжего леса,
шубейку из меха в перину из мха
свою зарывая в норе, где ольха
корнями означила стены,
ветвясь вверх и вниз постепенно,
лисенок лисе говорит…
И слушает, слушает мама-лиса
фырчанье и тявканье, пологом сна
себя и его укрывая
а ночь-то уже ледяная
и только созвездье горит…
созвездье лисицы с полярной звездой,
связной между небом и лесом, ездой
пусть кони томятся, лисицы,
свободны как певчие птицы.
А мыши шуршат в сухостойной траве
как мысли шуршат ввечеру в голове,
и надо бы выйти с охотой,
но так выходить неохота.
И только созвездье горит,
лисенок лисе говорит.

* * *
Когда я вижу пассажирский поезд,
гремящий, будто легион на марше,
я к ним хочу, где шумно беспокоясь
раскладывают вещи те, кто старше,
а молодёжь читает или спит,
столбами вдоль по насыпи шагает
угольник землемера. Старых плит,
травой поросших, острая нагая
железная дорога мимо мчит:
степной Воронеж – Кострому встречай!
в узлах – заводы, чай и калачи,
в прогонах – лес, поля и иван-чай.
От них пока оседлостью смердит
как жизнью от ещё вчера не мёртвых,
но поезд мчит, локомотив сердит,
песок и солнце с солью на курортах.
В вагон, в плацкарт, мельканье за окном
как бормотанье дальнее – чарует.
Так скукой, каторгой и полусном
разрушив жизнь, берёшься за вторую.

* * *
В такой глуши живу, что небо спьяну
скатилось вниз и спит теперь в овраге;
связные трассы, не добравшись, вянут,
и вспять идут казённые бумаги.

Играю в шахматы с политруком, колдую
(здесь колдовать – такая же работа),
дужу в сопелку – заборматываю бурю.
А, впрочем, просто так дужу – охота.

Считаю галок, прячу сны по рукавицам,
люблю рябиновой настойки горький вкус,
и жду, когда хоть что-нибудь случится –
как сыч ждёт мыши, сидя на суку.

И вот – случилось. Появился ангел.
Приезжая. (Как добралась, ей-богу?)
в каком она там звании и ранге
спросить бы небо.
Небо спит – не трогай.

Она, смеясь, сопелке подпевала:
гундосой дудке – птичьим переливом,
и, сколько бы ни пела, было мало.
Я в первый раз считал себя счастливым.

Мне думалось – не вымолю ни слова
при ней, бездымном всполохе искусства;
но угощал её узбекским пловом.
И подарил сопелку. Было грустно.

Я отдал сокровенное – простую
свистульку, дудочку, пустышку – стыдно, мелко!
Уехала. Я так по ней тоскую!
Тоскую так! И жаль до слёз сопелку.

* * *
Перевожу с арабского на иврит,
с языка ковров на язык созвездий,
с языка, на котором никто уже не говорит
на язык предместий.
С языка огня – с запёкшейся на губе
кровяной коростой – на водный язык обряда,
с языка, который понятен был лишь тебе
на язык толпы, сумятицы, маскарада.

Перевожу желающих перейти
по мосту верёвочному от красной
до повисшей в тумане синей горы – пути
не найти опасней.
Перевожу обратно под свисты птиц,
под шаманский бубен и дым, не дающий вздоха,
перевожу мостом между двух страниц
по строке, которая не просохла.
Между двух столиц по тропинке в лесной глуши,
где становятся равноправными все наречья,
где стоячую воду болотную иссушить
не способны ни слово, ни солнце, ни смерть, ни вечность.

Перевожу – и многое по пути
расползается тканью, столетье назад истлевшей:
перевожу только могущее перейти
по дорогам, где ходят волками агенты смерша.
Перевожу с языка пресноводных рыб
на язык глубин, не знающих света солнца.
Забираю слова у тех, кто давно погиб,
отдаю их тем, кто, возможно, ещё вернётся.

* * *
Рюкзак отличный есть у меня
на лямках, с пряжками, для походов
матерчатый, крепкий, но дым огня
не просквозил его, не пронял…
спальников, термосов, бутербродов
он не таскал, и солёный пот
не вычернил спину его, не выбелил
солнечный жар. Никаких невзгод
не знал домосед, и за годом год
я думаю – будет и твой черёд,
ведь жизнь в переменчивости незыблема.

Но всё-таки знать, для чего скроён,
к чему годишься – большое дело.
В углу валяешься – неровён
час – и дыханье иных времён
повеет в окна свежо и смело.
Вот ты уже нужен, как торф – полям,
как олово меди, как книжке – выдумка.
Рюкзак для походов: удобен, прям,
дождался, востребован, всё не зря,
а нас рождая, не говорят,
к чему годится наш крой и выделка.

* * *
что обойдётся, а что, неизбывное,
будет ходить и дышать за спиной,
пальцев касаясь, как бабочка дивная
трепетом, полузабытой виной.

что никогда не уйдёт, что останется
после того, как разладится ум,
что не простится, что ноет и мается,
то отчего, что ни день, я угрюм.

что это, что это, мысли бессвязные
шепчут ответы, да толку-то – чуть,
книжный язык мой, исколотый язвами,
ну, говори, говори что-нибудь.

* * *
Пока старик грузин кропил вином
форель, завернутую в листья винограда,
он слушал как племянница играет
и тихо подпевает звукам струн.
Он вспомнил о поре когда был юн,
и вдруг подумал – большего не надо!
Пускай все будет так как есть: очаг,
пробабкин дом из тесанного камня,
три козочки и старая собака,
которую давно обходит смерть.
Он думал: «вот бы так и умереть,
покуда память все еще верна мне.
Но лучше лечь под звезды и всю ночь
Дышать прохладным ветром перевитым
с теплом печи и запахами хлева –
и слушать как племянница поет ».

* * *
Не жалко голубиных
курлыкающих свор,
замерзнувшей рябины
не внятен мне укор;

не жалко старых окон
(хруст выломанных рам),
так шелкопряду кокон –
давно забытый срам –

ну, было, так ведь юность,
все через это шли!
В воспоминанья сунусь
Не истрепались ли?

Ан нет, не истрепались.
Мне выброшенных книг
болтающая старость –
не дождь за воротник.

Переживу и это,
Покорно и светло
ломает в пальцах лето
большой реки стекло.

И все-таки мне жалко,
Не знаю почему
Безмолвную русалку
Ушедшую во тьму.

Мне выдуманной рыбы
с девичьей головой
Жаль отчего-то: мы бы
Гуляли над Невой

Она плыла бы рядом,
Я б по граниту шел,
Где ж ты теперь, наяда?
Безрадостный шеол.