Алексей Смирнов

Маски смеха в театре Козьмы Пруткова

У вымышленного сочинителя Козьмы Петровича Пруткова (1803 – 1863) был один воображаемый родитель – Прутков Петр Федотович (даты жизни остались в благодарной памяти сына) и четыре реальных духовных отца: Владимир, Алексей, Александр Михайловичи Жемчужниковы и Алексей Константинович Толстой (их двоюродный брат). Последний служил в почетной должности церемониймейстера Императорского двора, то есть ведал балами, фейерверками, маскарадами. Представим, что на один из маскарадов он пригласил директора Санкт-Петербургской Пробирной Палатки, уже знаменитого поэта, драматурга, автора афоризмов Козьму Пруткова.
Предлагаю в нарядной круговерти праздника обратить внимание на этого осанистого, плотного господина, время от времени выходящего из зала, чтобы вернуться в одной из масок, составляющих его творческий облик.

«РЕЗОНЕР»

Прутков был вызван к жизни Крыловым.
В «Биографических сведениях о Козьме Пруткове» читаем:
«… Алексей Жемчужников и брат его Александр ободрили его (Пруткова. – А. С.), склонив заняться сочинением басен. Он тотчас возревновал славе И. А. Крылова, тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул», «Цапля и беговые дрожки»…» . [1]
Баснописцами не рождаются. Рождаются поэтами. А баснописцами становятся, обзаведясь внушительным брюшком. Причиной тому – подчинившиеся рассудку собственные страсти да еще пиры горой в господских усадьбах у широких, как их застолья, хозяев-хлебосолов. Баснописец – это поэт с брюшком. Крылов родился поэтом, прошел через положенные поэту страдания и стал баснописцем, снискавшем всемирную славу. Именно к ней и возревновал Козьма. Позже он напишет: «… я хочу славы. Слава тешит человека. Слава, говорят, «дым»; это неправда». [2] Как литератор, он сразу появился на свет «с брюшком» – сразу начал с басен.
Уточняю: Прутков родился из ревности к славе Крылова.
Духовные отцы будущего гения не могли пережить того обстоятельства, что они – такие молодые, такие талантливые, такие балагуры, а вся слава у «дедушки Крылова», у сочинителя времен Екатерины Великой, который даже в присутствии Пушкина умудрялся оставаться любимцем публики, литератором №1. Конечно, ревность эта была наигранной, не серьезной. Опекуны прекрасно понимали, с кем они имеют дело. Слишком яркой была одаренность их воображаемого соперника: его органичность, композиционная хватка, потрясающее чувство языка. И тем не менее они решили сразиться с ним на его же поле – на поле басни. Правда, не будь дураками, они пошли на хитрость. Вместо того, чтобы пополнять крыловский зоопарк и упражняться в чтении традиционных моралей, братья сочинили несколько пародий на басни Крылова, умножив юмор оригинала юмором пародических перепевов. Успех первых трех напечатанных в «Современнике» опусов (еще без подписи Пруткова) превзошел все ожидания. И читатели и критики дружно рукоплескали. Что же нового они обнаружили в журнальной публикации?
Если Крылов вослед Лафонтену, а Лафонтен вослед Эзопу высмеивали под масками зверей человеческие пороки, то Прутков смеялся над резонерством жанра, сам надев на себя маску резонера. Фактически он предложил новый тип басни, в котором подтруниванию подвергались не столько людские пороки, сколько форма их осуждения: литературный жанр – его стиль, его назидательный пафос.

«ПРОФАН»

Во всех трех баснях резонер предстает круглым дураком, свидетелем самоочевидного. Что он утверждает? Лечи мозоли камфарой. Не пускайся в путь без денег. Будь тем, кто ты есть.
По словам попечителей, особенность Пруткова в том, что он постоянно «ломится в открытые двери». С умным видом изрекает трюизмы. Он – проповедник ходячих истин. Представьте себе компанию образованных людей, перед которыми выступает назидающий их профан. В ограниченных дозах это смешно, особенно, если профан – литературный герой, и всегда есть возможность прихлопнуть его обложкой. Вот примеры «плодов» таких «раздумий»; того, что профанирующий автор громко величал «афоризмами».
Начиная свое поприще, не теряй, о юноша! драгоценного времени.
Лучше скажи мало, но хорошо.
Чем скорее проедешь, тем скорее приедешь.
Детям, у коих прорезываются зубы, смело присоветую фиалковый корень! [3]
Эта резонерская дурь составляет важный аспект прутковского юмора.
Попечители наглядно показывают нам со стороны, как мы глупы, когда мы банальны. Почему болтун производит впечатление профана? Потому, что болтовня, если она не вранье, есть повторение общих мест. Болтун ничего не знает толком, по существу. Вот он и трещит, нанизывая одну банальность на другую. У кого нет своего, тот довольствуется общеизвестным. По справедливому замечанию Козьмы:
Болтун подобен маятнику: того и другой надо остановить.

«АБСУРДИСТ»

Оттуда вообще возникла эта идея – облекать тривиальное в форму законченного высказывания, произносимого с нарочитой серьезностью?
Ответ мы находим в ранних шалостях Алексея Толстого. Скажем точно: в его пьеске “Semikolon” («Точка с запятой»).
Из реплики Герцога:
Если поскользнешься и утонешь, то можешь легко лишиться жизни.
Из реплики Генуэзца:
Если бы нам можно было пройти поперек, то, я уверен, мы бы перестали ходить вокруг.
Не отсюда ли – из домашних экспромтов – вырос прутковский пафос самоочевидного?
Банальностям противоположна оригинальность. Но оригинальное в устах Козьмы раздувается в такой гротеск, что становится абсурдным. Истоки этого абсурда лежат в той же «Точке с запятой». Смотрите, как Толстой в ремарке к Прологу строит нелепейшее пространство со смятыми масштабами.
«Пустынное место. На первом плане урыльник (ночной горшок. – А. С.), а в нем демижур (сумерки. – А. С.). Герцог Мендоза идет по краю (урыльника. – А. С.), а перед ним генуэзец Рахманов с фонарем. В урыльнике плывет корабль на всех парусах».
Не из этой ли юношеской «галиматьи» возникла «Фантазия» — пародия на водевили?
Уже известное нам уточнение (Прутков родился из ревности к славе Крылова) мы можем дополнить: а если иметь в виду не человеческие страсти, но юмористические приемы, то Прутков родился из резонерской банальности и абсурда.

«ГОНИМЫЙ ПОЭТ»

Эту маску Прутков примерял не раз.
Абсурд, аффект, гротеск – три китеныша, на которых зиждется стихотворение «Мой портрет», открывающее Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова. В нем автор впервые олицетворяет себя с гонимым поэтом.

Немедленно следует сноска: «Вариант: «На коем фрак».
Неважно одет поэт или раздет. Главное соблюсти краесогласие: наг – фрак – шаг. Не в сути дело. Дело в рифме. Маленький урок формализма. Попутный, шуточный. А следом – портрет стихотворца, «чей лоб мрачней туманного Казбека, // Неровен шаг»; «власы подъяты в беспорядке»; он не говорит, он вопиет; «дрожит в нервическом припадке»… И – вдруг нечто прямо противоположное:

Аффект разрешается абсурдом. Вздыбленные «власы», как сумасшедшая корона, «подъяты» над «спокойной улыбкой», а всегдашняя «нервическая» дрожь совпадает с холодной расчетливостью «змеи»!
Это не поэт, а химера.
И пока он в «припадке» – в пифической власти вдохновения, – его язвят и язвят зоилы – ничтожные критиканы, а дурни треплют лавровые веточки, которыми он украшает виски:

Да, венец! Ибо ему нечего краснеть за себя, но есть чем гордиться. Пусть глупцы и профаны прикрывают свои достоинства фиговыми листками. Достоинство поэта – его разум, обрамленный священным лавром!
Та же тема возникает в мистерии «Сродство мировых сил».
Из монолога Поэта:

Даже ордену завидуют негодяи.
Однако порой гонимый поэт не выдерживает продолжительности гонений и переходит в контрнаступление.

Но толпа не унимается. Она костит поэта, забыв, что перед ней не просто сочинитель – мастер стиха, но одновременно и директор Пробирной Палатки – мастер клеймления золотых и серебряных слитков. О, горе нам, горе! Что и кого мы клеймим?.. Мы всегда клеймим самое драгоценное, что у нас есть – наши металлы, наших золотых поэтов, серебряных песнетворцев… И возвращаясь к образам «Моего портрета», снова увещевая толпу, Козьма восклицает:

Мировая скорбь, презрение к непосвященным, гордое одиночество – вот те атрибуты романтической поэзии, которые осмеивает Прутков. Но в отличие от изверившихся романтиков он еще надеется свернуть толпу с неправого пути, ибо Прутков – большой оптимист.
Развито в нем и чувство справедливости, когда в другом откровении, заклеймив толпу, он уравновешивает гнев против нее анафемой поэтам. Впрочем, анафема эта, по счастью и по особенной прутковской логике, завершается вдруг самым добросердечным панегириком.

«ПОДРАЖАТЕЛЬ»

Эта перемена – любимейшая у Козьмы.
Все братья в высокой степени были наделены артистическим даром копирования и проявили свой артистизм не только в пластической имитации, но и в литературной пародии. Тем не менее именно против пародийности принадлежащих ему опусов Прутков возражал и возражал категорически! Он считал себя не пародистом, а подражателем. Согласно его убеждению, подражание несравненно предпочтительней пародии, ибо оно благонамеренно, тогда как пародия вольнодумна, ведь подражание есть повторение уже прославленного, то есть получившего одобрение начальства, а пародия есть насмешка над прославленным, то есть косвенно насмешка над мнением начальства.
Разница между подражанием и пародией не в исполнении, а в цели или, как полагал Ю. Н. Тынянов, не в форме, а в функции. Техническая задача у них одинаковая: как можно ближе воспроизвести стиль оригинала. А вот цели разные. Подражатель стремится подняться до оригинала, отсюда он почтителен, благоговеен. Пародист же стремится опустить оригинал, отсюда он шутлив, а то и насмешлив. Самая сильная пародия та, что по форме сливается с оригиналом, а функционально противостоит ему.
Судите сами, подражает Козьма Прутков известным поэтам своего времени или пародирует их.
Для примера обратимся к трем авторам, вызывавшим особый интерес Козьмы.
Впереди всех идет Владимир Бенедиктов.
Не исключено, что именно он послужил прототипом биографии Пруткова – поэта-чиновника. Между ними есть ряд параллелей. Козьма был директором Пробирной Палатки, а Владимир – директором Заемного банка. По-видимому, оба пользовались расположением начальства. Оба сочиняли (не в ущерб службе). Но к моменту их знакомства Бенедиктов уже добился славы, а Прутков еще нет. Поскольку по мнению Козьмы собственный путь к славе слишком тернист и долог, то, чтобы его укоротить, надо идти проторенной дорожкой. Вот он и задумал подражать Бенедиктову.
Как поэт, директор Заемного банка стал знаменит на всю Россию. Успех его был огромен. Публика восприняла его как крупного лирика. Не одни только приказчики поставили Бенедиктова выше Пушкина, не замечая, что гармония и красота в стихах директора подменены чрезмерностью и красивостью. А Прутков это заметил. Бенедиктов был нарочит, и Прутков это подчеркнул. Что делать! Рецепторы художественного вкуса у оригинала оказались притуплены, а у «подражателя» работали безупречно, навсегда связав бенедиктовские «Кудри» с пародией «Шея».
Бенедиктов:

Прутков:

А теперь слово Николаю Щербине – певцу античных красот как понимал их он – потомок украинских казаков и пелопонесских греков. Вот последнее восьмистишие его «Письма», посланного, якобы, из беотийской деревни в Центральной Греции.

Прутков пошутил над этой эстетикой так:

А на землю лишь спустится ночь,

Третий пародируемый автор – Алексей Хомяков, основоположник славянофильства, философ, поэт, публицист, человек основательных идей. Между тем заранее заданная идея – враг поэзии. Лирический отклик идет от сердца, а не от разума, и априорность тут плохая помощница. Она сделала смешной концовку хомяковского стихотворения «Иностранка». В нем автор обращается к фрейлине А. О. Смирновой-Россет, по происхождению итальянке, славит ее красоту, ее душу, осененную светлым ангелом, но сетует на отсутствие в ней русского патриотизма.

Отклик Пруткова безупречен:

И он охулки не положит,
Любя тебя, на честь свою.
От этой «не положенной охулки» весь хомяковский пафос киснет на глазах. И это – подражание? Почтительное копирование?..
Конечно, не одна ревность к славе Крылова, не только желание побалагурить, поупражняться в нелепостях и трюизмах заставляли Козьму Петровича браться за перо. Как эстет, как сторонник чистого искусства, он не терпел подмену гармонии нарочитостью; а как этик, – подчиненность лирического движения внушенной идее. При этом обратим внимание на то, сколь тонки, сколь интеллигентны его пародии. В них нет ни тени вульгарности, ничего пошлого. Если не знать, что за ними стоят конкретные прототипы, то можно подумать, что это просто юмористические стихи.
Пародии Пруткова есть школа художественного вкуса.
А памятуя о том, что весь корпус его творений пародиен, то это даже не школа, а целый университет. Однако, помимо всего, пародии Козьмы позволяли формировать гражданскую позицию, объединять читателей в неполитическую партию порядочных людей с чувством юмора, ведь среди многочисленных смен прутковского маскарада была еще одна маска.

«САНОВНИК МЫСЛИ»

Впервые он примерил ее как раз в «Мыслях и афоризмах». Здесь сама форма поучительных изречений дала возможность Козьме явить безаппеляционность, гордое самомнение, самодовольство, веру в непогрешимость своих взглядов. Так способен говорить человек, не сомневающийся не только в завтрашнем дне, но и во вчерашнем. Никакой вины за собой он не чувствует; значит, ему не в чем каяться; значит, его прошлое пересмотру не подлежит.
О собственной жизни Прутков мог бы сказать: «Я доволен». Озорной (что простительно) недоросль, красавец (надо думать) гусар, усердный чиновник, дослужившийся до директора проб и клеймлений, чадолюбивый отец, благонамеренный гражданин, гениальный поэт и мыслитель… При этом не надмирный философ, витающий в облаках, не бедный пасынок свободы, а прочно утвердившийся на земле, благоденствующий «сановник в области мысли». Он уверен, что «только в государственной службе познаёшь истину»; что «доблий муж подобен мавзолею»; а «полиция в жизни каждого государства есть».
Пожелай мы настроить его душу на самую важную для него ноту, нам пришлось бы взять камертон, вилочку которого украшала бы гравировка: «Благонамеренность и усердье». Что же касается вознагражденья за труды, то о нем Козьма мечтал еще смолоду в морали к басне «Звезда и Брюхо».

И все же вершиной его усердья и благонамеренности следует считать «Проект: о введении единомыслия в России». Автор сочинил его в 1859 году в преддверии великой крестьянской реформы, когда отмена крепостного права из дела туманно-отвлеченного вдруг по воле Александра II стала событием ближайшего времени. Козьма Прутков, как персона преданная государю, не мог противостоять принятию манифеста. Однако, будучи дворянином, из сословной солидарности с теми, у кого реформа отнимала известные привилегии, он был не в силах и приветствовать ее. И тогда Козьма Петрович выступил не против реформы, но за создание едино мыслящей России. По его волшебной задумке следовало учредить правительственный орган печати, устанавливающий «одно господствующее мнение по всем событиям и вопросам», чтобы все остальные органы лишь перепечатывали мнение главного. При этом «Проект» обязывал всех чиновников этот главный орган непременно выписывать, а в противном случае «отнюдь не повышать ни в должности, ни в чины, и не удостоивать (так! – А. С.) ни наград, ни командировок».
«Проект» оказался пророческим и смог воплотиться в жизнь тогда, когда на смену разноголосой монархии к власти пришла сольная партия…
Благополучие, несчастие, бедность, богатство, радость, печаль, убожество, довольство суть различные явления одной гисторической драмы, в которой человеки репетируют роли свои в назидание миру.

Примечание:
Алексей Евгеньевич Смирнов родился в Москве (1946). Поэт, писатель, историк литературы, переводчик. Автор многих поэтических сборников, в том числе «Спросит вечер», 1987; «Дашти Марго», 1991; «Кораблик», 2007; «Зимняя канавка», 2012; «Избранное», 2016. Автор-исолнитель цикла передач «Звезды поэзии на музыкальном небосклоне» (музыкальное радио «Орфей»). Публикации: «Новый мир», «Знамя», «Вопросы литературы» и др. Лауреат Литературной премии им. Чехова. Постоянный автор ПМ.