Дмитрий Мельников

«На языке любви, добра и мира…»

Об авторе: Мельников Дмитрий Петрович родился в 1967 г. в Ташкенте. В 1985 г. поступил в Ташкентский медицинский институт. В 1989 г. поступил на филфак Ташкентского государственного университета. После окончания его в 19994 г., переселился в Москву. Автор пяти книг стихотворений: «Иди со мной» (2001), «Родная речь» (2006), «Лёгкий характер» (2021), «Белее снега» (2022), «Новая планета» (20023). Публиковался в журнале «Знамя», «Литературной газете», в журнале «Плавучий мост» и других изданиях. Работал литературным редактором, верстальщиком. В настоящее время живёт в деревне, в Тверской области.

* * *
На той войне, на той войне
часы ты видел на стене,
все умерли, они ходили,
одни в разрушенной квартире
они ходили, как могли,
вот здесь, на краешке земли,
они смотрелись, как осколок
уюта, тишины, тепла,
напротив, со ступенек школы,
шатаясь, женщина сошла,
какой-то дед из серой мглы
тебе кричал: «Не уходите!»,
ещё ты клёны в парке видел,
их расщеплённые стволы.
На той войне, на той войне
ты видел девочку в окне,
она тебе рукой махнула,
на ней был вязаный платок,
ты видел – танковое дуло
рождает огненный цветок,
и там солдат перебегал,
танк выстрелил – солдат упал,
контуженный взрывной волной,
как он домой теперь вернётся,
как он теперь придёт домой,
тогда ещё светило солнце,
потом пошёл под утро дождь,
потом ты ел из банки борщ,
потом ты ложку потерял,
потом опять ходил в атаку,
потом ты спал, потом ты спал,
во сне к тебе пришла собака,
и вы с ней долго обнимались
и радовались, как могли,
и два воробышка купались,
купались в золотой пыли.

* * *
Этот номер телефона
я в двадцатом записал.
Парень с моего района.
Он тогда не воевал.
Он потом писал мне с фронта,
от него осталось фото,
где он в танчике сидит.
Это вот Серега «Кит»,
это вот Санек-водила,
так в машине и сгорел,
там ужасный был обстрел,
многих ранило-убило.
Это Костя «Адмирал».
Где душа его витает?
Всё жену подозревал,
больше не подозревает.
Это Петр, который «Зона»,
это Вадик, брат Петра.
Удаляю со смартфона
неживые номера.
Пацаны, не обессудьте,
вы всегда живыми будьте
там, у Господа, в раю.
Чищу память, говорю.
Что мне с вами объясняться?
Жизнь одна и смерть одна.
Солнце здесь. Глаза слезятся.
Солнце, ветер и весна.

* * *
Лучше – вместо некролога –
будут пусть поля, поля,
бесконечная дорога,
просто Родина моя.

Лучше – вместо разных баек –
где я был, кого любил
подарите мне фонарик
тот, что в детстве я просил.

Жаль, отец тогда был пьяный,
не хватило на мечту, –
чёрный, маленький, карманный
положите на плиту.

* * *
О чём, ты помнишь, говорили мы
той осенью, до мировой войны?
Что ветер стих, что сад наполнен светом.
Тогда ещё стояло бабье лето,
и белая льняная простыня,
слетев с верёвки, на траву упала,
и на неё, исполненный огня,
спустился лист кленовый пятипалый
по воздуху, как с горочки крутой.
Ты волосы поправила рукой
и в дом пошла. Пред домом у крыльца
росла большая старая калина,
и ты ещё смахнула паутину
со своего красивого лица.
И, стоя перед зеркалом, в котором
отображались стол и часть стены,
ты грустно говорила мне о скором
великом наступлении зимы,
о том, что всё проходит и пройдёт,
о том, что ничего не остаётся,
и лишь звезда во глубине колодца,
как золотая рыбина, плывёт.

* * *
Одна другой говорит: «Не реви.
Они герои войны.
Поставят в Донецке Спас-на-крови
на средства со всей страны.

И будут их имена сиять
на мраморе навсегда.
Давай товар раскладывай, мать.
Масло поставь сюда.

Твой-то был завидный жених.
А мой шебутной, как я».
И с неба донецкого смотрят на них
бессмертные сыновья.

* * *
– Помнишь белую собачку?
Помнишь, мужики сгорели?
Бросились спасать других
и сгорели вместе с ними.
Помнишь белую собачку,
ту, что я спасти не смог?
– Эту я не знал заплачку, –
отвечает русский Бог.
Только против мёртвых правил
я их всех в живых оставил.
Вот за пазухой, смотри,
вот у моего престола
пьют из чаши жизни снова.
Видишь? – Нет, Господь, не вижу,
только гул разрывов слышу
ночь за ночью, день за днём.
Говорят, что Ты в могиле,
говорят, Тебя убили
снова римляне копьём.
Только над опушкой дальней
брезжит некий свет хрустальный.
– Свет хрустальный – тоже я.
И над степью, и над морем,
и над вашим горьким горем –
милость вечная моя.

* * *
Засиживайся допоздна,
смотри, покуда сердце бьётся,
как медленно идет весна
по краю звездного колодца.

А ежели не для тебя,
а ежели печаль на сердце,
то просто слушай шум дождя
в преддверии любви и смерти.

Ведь точно так же иногда
Господь сидит на кухне где-то
и слышит, как стучит вода
по подоконнику из света.

* * *
Хороший день для смерти был вчера,
смерть сыпала остротами и пела,
светла, как милосердная сестра,
она спасала раненых умело,
ей нравились солдаты и ещё
простые императорские дети,
она коснулась мальчика лучом,
и мальчик ожил на нездешнем свете,
и в сферах горних, получив крыла,
теперь летит, как огненная птица,
лишь вдов солдатских на краю села
смерть никогда не трогает. Боится.

* * *
Ты говори на нашем языке,
и так, чтоб слышно – мы туги на ухо,
кто жив – идёт по огненной реке,
а кто упал – тех заметает вьюга.

Но хочется, как в детстве, – снегири,
и тишина, и сонная квартира.
Ты говори, апостол, говори
на языке любви, добра и мира,

ты говори, апостол. Мы уже
очухались и вновь пойдем в атаку.
Скажи про свет. Про некий свет в душе,
как образ Божий, недоступный мраку.

* * *
В раю не будет санаториев,
в аду не будет крематориев,
и всё не так произойдёт,
и с горочки никто не спустится,
и Богоматерь-Троеручица
тебе на помощь не придёт.
Виденья Страшного суда
на обветшалых фресках лавры,
они не больше, чем забавны,
того не будет никогда.

А будут ржавые врата,
баллон, обрезанный болгаркой,
не колокол, а нищета,
а вон мужик сидит с цигаркой,
и перед ним не Стикс – ручей,
и он, не поднимая взора,
смывает кровь Царя царей
с двойного жала гвоздодёра.