Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2-2014

Жанна Сизова

Стихотворения

Родилась в Москве. Окончила филологический факультет Иркутского университета и Санкт-Петербургский институт богословия и философии. Автор книг «Ижицы» (1998 г.), «Логос молчания» (2009 г.), «Монохон. Короткие истории о жизни в Иркутске» (2013 г.), «Ощущения времени, выраженные в сегментах» (2014 г.). Печатается в российской и европейской периодике. Награждена медалью Святого апостола Петра. Живёт в Санкт-Петербурге и Хаванте (Великобритания).

Эмбриона

Плечо моё — птенец в твоей руке.
Ослабишь — упорхнёт, сожмёшь — дыханья нет.
Плечо моё — птенец.
Ногтями, ртом, крестцом, — я вся ушла в плечо.
Сомкнулась.

Давай поцелуемся!
Между ресниц застревает
Канал орт: последний бросок футбола.
Фотография старца Зосимы в раме.
Коробок с дарами от святых мест
мирликийских. Моя заколка
засушена в книге Цветной Триоди.

Твои ноги. Их кроили
по одному со мной лекалу,
одной строкой Модильяни.

Мысли путаются, как суры в Коране.

Пусти! Я хочу рассмотреть твой живот.
Полоска от пупка вниз. У меня тоже. Я рожала
при помощи ножниц. Жало своё
смерть чуть не бросила в меня и моего сына.
Ты не знал об этом. Не делай мину,

всё позади. Сейчас я прошу у тебя укрытья.
Я втянусь в твою нутрь. Распахни живот.
Я твой плод. Зародыш.
Твой глас с амвона. Шевелящийся
эмбрион. Эмбриона.

По Ахтернбушу

Герберту Ахтернбушу,
режиссёру фильма «Олимпийская чемпионка»

Спасая семью, она превысила скорость.
Авто с разбегу вкатилось в болото.
Её тошнило, и подступала рвота.

Она сидела в машине. Смотрела, как он,
выброшенный в трясину,
барахтается в серо-зелёной тине,
пытается найти свой ботинок.

Скользкий суглинок — остаток семейной жизни,
слепок любви, — прилепился к пуговице на рукаве.

Вдове своей — той, что сидит на первом сиденье,
сейчас он крикнет: «Эй, ты, пренье закончилось.
Девять лет я ездил с тобою по этой дороге,
дни и ночи, всякий раз уговаривая тебя ехать короче.

А теперь сижу в этой стылой вонючей хляби.
На поверхности — жареный лук, в междурядье —
собачья шерсть и всё, что не тонет…

кто здесь стонет?.. ты?.. опять начинаешь?
куда ты пошла?»… Она уходит.

Она уходит в полосатой пижаме.
На её голове неряшливо выбрит крест.

Мест нет для других персонажей:
ребёночка они так и не нажили, не наспали, не наговорили.

Впрочем, нет, он кричит ей вдогонку: «Ты не Она.
Она — олимпийская чемпионка.
Муза империи. У неё сын Герберт.
Однажды его драповый пёс упал за батарею в трамвае.
Себорею у кондуктора она вызвала, заставив его
отвинтить батарею
и достать игрушку…
а у тебя засохшая муха в кружке…
А она… она умеет стоять на голове.
а ты?.. так долго и много, а не…»

Ветер принёс дождевую каплю.
Ветер унёс остатки дождя,
продул полосатость пижамы — вовнутрь извне.
Она ничего… не умела… не.

Лахудра

Господи!
Мир, который ты сотворил,
отвратителен и уродлив.
Безобразный, бессмысленно мелкий,
твой превеликий мир.Из скворечен, из городских квартир
невыносимо больно жалит меня твой мир.

Каждое утро (представь себе, в семь утра!)
за стеной начинает орать соседка.
Мой сон высыпается из меня, как пудра.
Зверица в клетке. Она — лахудра.
Она орёт на детей, собирая их в школу.
А дети не плачут — они привыкли.

С девяти марш-бросок в мой почтовый ящик.
Водопады спама. Тонны рекламы,
кансл-такса, счета и прочее…
Я лежу и не двигаюсь. Я разорван в клочья.

В саду тюльпаны.
Планы на сегодняшний день таковы:
Окно электрички, пейзажей ленты,
студенты.

Толпища рваных жующих пирсингов.
На открытых копчиках пробиты шифры.

Я есть твёрдое тело в условиях статики.
Читаю курс по истории математики.
Ненавижу цифры.

Заглянул приятель. Он англичанин, его имя Рой.
Приняли ланч.
Индийская пища, приправленная куркумой.
Возвращаюсь в Бедхэмптон. Иду домой.

Ты здесь, о Господи, хозяин тишины?
Измеряю давление. Больно шею.
Переверни этот мир заново.

Переверни этот мир заново!
Опрокинь его, как вместилище с вермишелью.
Измени что-нибудь!

Дожди, свой и чужой

Дожди, свой и чужой, одновременно будят моё сознание.
Внезапный водоворот в Средиземном море.
Жидкий пляж. Город в браслетах капель.
Непривычный морской пейзаж, где
волны слизывают ползущих по камням крабов, абы
не оставить след от безмятежной жизни.
Неизбалованный, свободно, без преград
ползёт по скалам дикий виноград:
он весел, зрел, красив и рад дождю.
Надо бы восхититься непредвиденностью картинки,
но память выхватывает иные линки, ссылки

на разновидность дождя, где я
в гроте не причёсанного никем болотца,
в доме, где дождь не рассматривается как непогода,
но как событие,
событие из ряда вон выходящее — дар,
в котором рождаешься из водостока,
испариной восстаёшь из лужи —
дождь изнутри дождя и дожди снаружи.

Возвращение

О, Бог огромный, громадный,
возьми мои косточки, сложенные в узелок,
это конец главы, эпилог.Нечувствительна к выраженьям извне —
вот кожа моя развёрнута на земле.

Ещё от меня остались тонкий пучок волос,
зубы с редкими пломбами (нерушимы, а так болели!),
горстка ногтей…
Господи, голоса слышны. Это дети. Останови детей!
Они верят, что физической смерти нет.
Среди них может быть мой сын.
Не дай узнать ему след
от меня, он разгадает и скажет:
Мама! Это твой волосок, это твой ноготок,
выходи! Дай мне есть и пить.

А я не смогу.
Господи, что же делать? Накрой меня снегом, травой.
Господи, я вернулась к тебе, ты мой
неразгаданный, неизбежный
в этом свете пресветлом, прохладном.