Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2-2014
Челль Эспмарк
Стихотворения
Челль Эспмарк (род. в 1930 г., Швеция). Поэт, прозаик, критик, историк литературы, профессор Стокгольмского университета, лауреат многих литературных и поэтических премий, член Нобелевского комитета (с 1988 г. по 2004 г. — его председатель).
Стихи из книги «Поворот дороги» (1992 г.).
Перевод со шведского: Ольга Волгина.
* * *
Если умирает речь,
мёртвые умирают дважды.
Острое слово вздымало почву
влажными гранями борозд,
случайное слово вырвалось за чашкой кофе,
ярче рассыпанной чешуи сверкнуло слово,
метко обозначив
шелестящий вяз под окном,
слово с загадочным ароматом неуловимо,
когда чья-то рука ищет его во тьме,
робко лелея надежду:
такие слова,
дарившие умершим жизнь после жизни,
а живым место в высшей памяти,
давно стёрты со страниц истории.
Повсюду рассеяны тени.
И нечем назвать целую жизнь,
оказавшись в последнем изгнании.
Имя несуразной станции –
это нечто из полусотни букв,
недоступное никакому произношению.
Можно и это стерпеть.
Если бы только те,
умиравшие дважды,
не уносили с собой твёрдость почвы,
зелень листвы, прохладу ручья.
Всего один шаг, и вместо земли пустота под ногами,
и не знает никто, о чём нас спрашивал ветер,
и зачем мы однажды сюда явились.
Мы ещё слышим птиц в роще,
но что стало с их песней?
Это навязанное заблуждение,
будто Эвридика, мучительно вскрикнув,
вернулась в бездну и мрак.
На самом деле её смутил его испуганный взгляд –
кто же захочет предстать перед любимым
через несколько дней после смерти?
Но она слепо шагнула вслед
за этим нездешним, но близким,
чья песнь уводила от всех безликих,
шаг за шагом, день за днём,
заглушая её досаду.
Она долго жила с ним рядом,
сторонясь его.
И никому не понять,
как осушала она кубок с вином,
не выпив ни капли,
или шла, освещённая солнцем,
оставляя следы в тени.
Единственный, кого она так любила,
к кому тянулась несмелыми пальцами,
иногда приходил, чтобы вновь убедиться,
что может обнять только горечь и воздух.
Мы знали, как нежно вы говорите с китами. Но те, что плыли
за нами, взметая мутные фонтаны и жутко вопя,
вернули нас в пределы нашей речи. Когда же они, наконец,
нырнули, поднялась церковной стеной вода и смыла
нашу фок-мачту и четверых матросов.
Мы пробирались сквозь жидкий студень, скрывавший
остров за горизонтом. А когда возник долгожданный
берег, бесцветный и зыбкий, мы ощутили, что уже давно
вынашивали в себе эту землю. Здесь не росли деревья, а почва
была так тонка, что в ту летнюю пору мы различали
мёртвых – они уже встречались нам в море.
Глаза её жителей так же забывчивы и прозрачны, как ночь,
их рукопожатия на редкость искренни, их мысли
доверчиво разбросаны по горным склонам.
лежат, не смыкая глаз, наблюдая за работой других.
Они не любят говорить о себе; в их языке даже нет
слова «я».
ручья. Один превращает чёрное в белое, другой белое в чёрное –
и все довольны.
затрудняются ответить и, как заведённые, отправляют на экспорт
совесть, все причалы забиты тюками в окруженье
тугих парусов, высушенных на скалах. Сами жители
называют свой остров Воля Господня.
1.
Я тень, воплощение одиночества.
Я всех отпугиваю,
словно язва зловонная, неизлечимая.
Мне даже не дают носить имя
из боязни инфекции. Вам кажется,
это мне удалось изменить ход истории
и помочь персам атаковать наши войска с тыла
в безымянном ущелье.
Остальные не стали бы осквернять свою память
известием о моём предательстве. Никому не понять,
моего служения Долгу,
божеству, ведущему ход событий
к концу, скрытому от нас,
оно велит нам напрягать утраченный слух,
когда череп раздроблен, как скорлупа.
Мне хотелось служить тому, что более величаво,
чем одиночество человека.2.
Благородна смерть, когда ты без страха встретишься с ней лицом к лицу,
говорил поэт.
Разве благороден удар ножом
в спину или удар в живот
упавшему на колени?
Лишены благородства женщины,
которые входят ночью
и крадут у меня ускользающий образ
той, любимой навеки,
я напрасно ищу её рядом,
нахожу только в памяти.
Долго ли я скитался, год или тысячу лет?
Мне известно одно: нет конца погоне за тем, кто
воспел ту чудесную смерть.
Я сберёг узкий кинжал,
редкий теперь предмет,
чтобы отсечь им язык поэта.
3.
Известно ли вам, что ваше недомыслие
терзает нас, мёртвых, сильнее всего?
Я обычная статуя, простая и гладкая,
женщина со сложенными на груди руками,
с наброском лица,
но не верьте, будто я бесчувственна.
Вы, поздние варвары, причиняете мне боль,
выставляя мою наготу,
считая меня символом плодородия,
или знающей путь в заморское царство.
А меня положила в могилу возлюбленного
та, что не смела ни следовать за ним,
ни оставить его в одиночестве.
Мне одной дарили глиняные поцелуи
и ласки обнажённых костей,
обещанные живым.
Но только сердце из камня могло вынести это.
4.
Даже имя Порфирий не должно было выжить.
Я ещё брожу среди вас,
благодаря усердию моих врагов.
Только подойдите чуть ближе.
Мой голос совсем не робок,
он долго был заперт в таких закоулках,
что слова износились, как стоптанные сандалии.
Мои сочинения сожгли те,
кто знали, что делают,
а мои мысли томятся в плену
у моих праведных недругов.
Меня хранит для потомков
их потребность спорить со мной –
я прихожу к вам через их осуждение.
Если бы они утопили меня в безмолвии колодца,
бросили мои книги свиньям,
не удостоили бы меня даже взглядом,
никакая хитрость не заманила бы меня сюда.
Их жажда заставить меня молчать
придаёт силу моему голосу.
Но не просите показать вам
моё лицо.
Тому, кто идёт по пути
разрушительного спора
и колючего дразнящего смеха,
не нужна глубина содержания.
Вам хватит всего лишь
полуулыбки здесь
и выстраданной морщины там.
Между «ни здесь» и «ни там»
Вы ничуть не меньше ощутите моё дыхание.
Я пишу тебе из далёкой страны –
так начинаются самые увлекательные письма.
Но я не знаток пространства.
Я пишу тебе из страны столь невеликой,
что нечего окинуть взором.
Здесь города так близко,
что они недоступны нашим чувствам;
толпы на улицах и свет в окнах
так же противны и назойливы,
как зловоние засаленной коробки из-под рыбы,
но только под определённым углом зрения.
Груды мусора вокруг тщетно
пытаются сделать настоящее видимым.
Я блуждаю в потоке времени и значений
и ловлю блеск без смысла.
Удивлённый, я обнимаю любимую,
и её лицо так близко,
что наши имена сливаются.
Мы живём, а жизнь проносится мимо!
Я пишу тебе из этой страны, она уже есть,
но станет доступной лет через сто,
когда мы с любимой исчезнем,
лишь пустозвонные имена останутся.
Вот сплетенье тропинок вместо травы.
Водопад иссякший
и зелёные заросли оттиснуты на фотографии.
Отвернувшись от туристов,
стоит поодаль посреди ручья Петрарка,
низко надвинул берет, прячась от солнца.
Замкнутая долина вокруг настойчиво
напоминает её улыбку.
Он стоит среди буйной зелени,
заслонившись прохладой и звуками песни дрозда
на самой границе чувства.
Так близко, как кожа к коже,
когда козодой умолк, и луна побледнела,
другая жизнь течёт неспешно:
об этой жизни я не мечтал.
На распутье
выбираешь только одну дорогу,
а не обе сразу.
Шаги по другому пути,
по склону замкнутой долины,
отдаются беспричинной болью.
Листва скрывает фигуру,
которую ты уже вычеркнул.
Покуда струится вода вокруг его колен,
он пребывает в другой жизни.
Подойди ближе, ещё ближе,
так близко, чтобы коснуться текста.
Я тянусь к тебе из самого сердца камня.
Прижми кончики пальцев к моим,
и ты почувствуешь пульс мира,
связанного тайным заговором.
Я сам ничего не помню из своей жизни,
но я обратился к более великой личности,
обречённой жить в моих словах,
эта дверь открыта для каждого, кому интересно.
Возможно, я родился деревенским мальчишкой.
Прислони висок к камню,
и ты ясно услышишь мои чёткие мысли,
подобно звуку далёкой, запряжённой волами повозки
на горной дороге.
Возможно, я даже был оратором
и легко ошибался, считая бормотанье толпы
проявлением жизни.
Подойди ближе, на миллиметр от камня.
Одолжи мне свой голос,
и я скажу тебе, кто ты.
Одолжи мне свои глаза,
и я покажу тебе мир,
который на один миг станет миром понятным.
Одолжи мне своё дыханье,
и с первым же вдохом ты поймёшь,
что живёшь уже очень долго.
Из пустоты забвения
выступают четыре всадника,
измученные веками повторений,
их утомлённые лица
подобны скомканной бумаге.
Копыта коней так легки, что не сбивают росу,
их дыханье прерывисто, как всхлипы юной ласточки.
Первый взмахивает соломенной плетью,
и зелёные джунгли бледнеют.
Второй бросает копьё в реку,
и рыба всплывает брюхом кверху.
Третий запускает стрелу с каменным наконечником в небо,
и нездешний свет пронзает рану –
и ты не веришь глазам, когда рука становится рябой.
Четвёртый вытряхивает из мешка за домом дом,
и ослеплённые толпы спешат совокупиться, как мухи,
чтобы снова и снова заполнить землю.
Все четверо грохочут по улицам,
немые, как облако пыли. Наша запоздалая речь
едва может назвать или учуять их.
Только сон сохранил слова
для всего долгожданного,
которому мы побоялись поверить.
У спящих вырывается жест
то ли восторга, то ли защиты,
и незаметно угасает дыхание.
У громады музея
нас встречают чёрные псы без шерсти,
(в дни ацтеков им поклонялись,
а теперь они вымирают).
Псы усердно вглядываются в нас проворными глазами,
которым по восемьсот лет.
Они не умеют лаять, им это не нужно.
Их задача дождаться нашего ухода.
Они появляются в срок, готовые охранять
дом с видениями Диего Риверы.
Почти полчаса я рассматриваю
невысокие терракотовые фигурки
из тех неторопливых дней до Колумба,
и вдруг меня осеняет,
что псы наяву носят маски человеческих лиц.
Волгина, Ольга Витальевна —
переводила стихи американских поэтов У. Уитмена, К. Сэндберга, Л. Ферлингетти, У. С. Мервина и др., английского поэта Т. Мура, стихи латиноамериканских поэтов, прозу английского поэта Д. Томаса. Переводы публиковались в сборниках зарубежной поэзии и прозы, в журналах «Иностранная литература», «Арион» и др.