Юлия Долгановских

Возвращения святых

Об авторе: Родилась в 1975 году в Свердловске. Окончила Уральскую академию государственной службы и Уральский государственный университет им. А. М. Горького. Автор трех книг стихотворений – «Латынь, латунь и катехизис» (2016 г.), «Обречённые» (2019 г.), «Иллюзия обратного вращения» (2025 г.). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Нева», «Prosodia», «Кольцо А», «Белый ворон», «Южное сияние», «Новая реальность», «Казань», «Литературный Иерусалим», альманахах «Паровозъ», «Вещество», Антологии современной уральской поэзии (т.4.), «Литературной газете», интернет-издании «45 параллель», «Сетевая словесность», «Фабрика литературы», «Формаслов», «Точка зрения» и проч. Живёт в Екатеринбурге.

* * *
Вдоль апрелевского завода
половодьем смыло запруду,
в эту бывшую, мутную воду
рыба, штопанная кетгутом,

входит грузно, корябая боком
эти прежде звучащие стены,
рыбе хочется о глубоком,
стоя в музыке по колено.

Чешуя её из грампластинок,
не ресницы – смычковый волос,
проплывай, сестра, под сурдинку,
видишь, память моя раскололась

по диаметру – вогнуто-гнуто –
и иголка царапает кожу.
Тридцать три оборота в минуту,
сорок пять оборотов в минуту –
и запеть бы. Хрипит, не может.

* * *
как будто рождественский ужин,
рот в яблоках крепко зашит,
и ангел, внушающий ужас,
никак его не внушит

в себя завернётся как в шарик
стекла золочёного – в нём
по кругу летит, завершая
полёт благодатным огнём

шар, лопнувший надвое, брызнет
изнанкой простого стекла –
прозрачной, как крылышко, жизни,
тарелкой по краю стола

* * *
домов шпалерная развеска
рифлёный мозаичный наст
и с неба на прозрачной леске
свисает ласковая марс

ударным кратером краснея
качается перед окном
ни эллина ни иудея
не обещающий геном

о страх о ужас фобос деймос
две дочери планеты марс
на материнский гнев надеясь
опутывают спящих нас

вползают в уши в сердце в пятки
под кожу впрыскивают яд
и отслоение сетчатки
сужает помутневший взгляд

и вспышка видится разрывом
звезды далёкой – дребезжит
вода в стакане
знать бы – живы
и есть ли жи

* * *
– Потом, потом, всё потом, –
отмахнулся вылетангел
и скрылся за демаркационной линией.
Пролетангел вовсе не услышал моего вопроса.
Прилетангел, как обычно, задерживался.

Выпивангел смахнул со стола гнилое яблоко,
жвалы его заскрежетали,
в фасеточных глазах стояли слёзы.
– Ангелы не летают, – сказал он.

И я никуда не полетел.

* * *
…пол-луковицы с чёрным хлебом
жизнь хороша
сказал больной медбрату глебу
и не дыша
пошёл над грядками сквозь масло
знойного дня
в палате лампочка погасла
через меня
перешагнул забрал посуду
припал к воде
глеб остающийся повсюду
нигде

* * *
Хоть святых выносили, они возвращались назад,
разбредались по стенам в лучах оседающей пыли.
Из травы поднимался зелёный солдат,
вырастал, и надкрылья его говорили,
стрекотали одно об другое крыла,
чтоб любимая бросить его не могла.

По мучнистой росе проплывали войска,
увязали по самые дыхальца в пепелице,
здесь сказать бы – на волоске, но волоска
не касались их инопланетные лица,
только жвалы терзали впереди опадающих мертвецов –
и певцов, и отцов, и других храбрецов –

с громким хрустом. Христосуясь, ждали приплод,
яйцеклад разбивали, но, господи, было так пусто,
словно солнце навыворот, наоборот,
поднималась над кожей хитиновой пустула,
рассыхалась как рама в положенный час,
в оголённом окне отражая не нас.

* * *
птица тициан, говорят, умерла –
ан нет, толкает под рёбра заострённые перья,
куда б ни летала стрела тамерлан,
смола текла из колотых ран,
и к воде умирать уползали деревья.

возрождаясь, как водится, малым, зато
подробным как анатомический театр голландцем,
я молчал – обжигало горло лавовое плато,
я смотрел – и глаза взрывались звёздным фонтаном-протуберанцем.
а когда и мне пришло рисовать сады,
опираясь на память о них, я увидел летучий
корабль – он никогда не коснётся воды,
если его не опрокинет счастливый случай.

* * *
мёртвый зверь клубком на голове,
был убит и куплен в порто-франко,
раздувает шерсть, и на просвет
на мездре подрагивает ранка

сукровица тянется лица
причаститься, и неповоротлив
мир как недобитая овца
скручивается в тугой апокриф

* * *
Мужчина танцует во славу бога,
женщина держит над головой макет
церкви, придуманной им, понемногу
перебирает в уме обед.

Это на выброс, а то – на варенье,
То – на враньё, это в миску и в конуру,
собака посмотрит глазами верными,
криво губой подёргивая. – Заору, –

женщина вздрагивает, слабеет ногами,
струйка холодная по спине,
но поднимает церковь над нами,
но разбивает церковь над нами,
и молчит, прислонившись к последней стене.

* * *
Текст начинается с конца,
но не кончается с начала,
чтоб форму ржавого кольца
любая форма принимала,
чтоб мелкосетчатый садок,
водой наполовину полон,
убил всё то, что выше строк,
и спас, что тяжелей глагола,

и, распластавшись на песке,
лишённый всякого улова,
ловил плывущий вдалеке,
в зеркально чистом озерке,
пузырь непойманного слова.

* * *
в каждой грудной клетке
живёт грудной младенец,
лишённый грудного молока,
и копит
блестящие бляшки крышечек из фольги от кефира,
распушившиеся комочки ваты,
которыми закупоривали бутылочки с молочной смесью,
и утрамбовывает ими
русла кровяных рек
в надежде, что придёт мама
и всё починит,
проведя пальцем по внутренней стороне крышечки,
собирая створожившиеся остатки,
раня нежную кожу,
слизывая выступающую красную каплю

– это ты, мама, –
вспыхнет мысль после первого удара
автоматического кулака дефибриллятора,
и погаснет на втором,
а может, на третьем
или на четвёртом погаснет

* * *
– На моих часах пиковой смертности
всегда будет без шестидесяти час, –
ответил я на предложение –
нарисовать циферблат
и отметить на нём текущее время, –
да и уровень времени
всегда выше ватерлинии.

Я провалил тест на деменцию
и лишился возможности открывать окна
в своей палате –
чтобы время не утекало,
я так думаю

* * *
воскресным утром от избытка жизни
ребёнок на родительской кровати
подпрыгивает в небо головой,
и небо лопается, белым соком брызжет,
и в этом монохромном аспирате
скрывает массу борт сверхзвуковой.

пока старели мы, пока мы спали,
из гравитационных аномалий –
в скоплении подушек и перин –
выпрастывали жаркие ладони,
галактики ловили или оней-
роидных развёрнутых картин

фрагменты – тел, иллюминаторов и крыльев,
и этот распыляющийся вывих –
сознания ли, зрения – сравним
со всем, с ничем, с холодной звёздной пылью,
её мы пили, ею говорили,
её, пройдя орбиту, повторим.

а, может, нет – глазам внезапно больно,
горячий звёздный луч краеугольный
вскрывает радужку, и плавится зрачок,
хрусталика мельчайшие частицы
летят не вниз, но странно вверх, и снится
бескрылой бабочке разорванный сачок.

* * *
и освободили мы нашу машину от гвоздей
от досок
и решили поставить её на колёса
на четыре чёртовых колеса
упирающихся в небеса

и посадили мы в машину самого справедливого бога
поднажали вытолкали её на дорогу
и бросились под

как кричали любимые наши в шатких кабинках колёс
так что всю половину выживших нас довели до слёз

мы тогда посадили в машину самого доброго бога
он уверенно взялся за руль он сменил дорогу
мы бросились под

так и едем теперь то низко а то высоко
переломаны спины и руки а голове легко
нам любимые что-то кричат сквозь стекло
то темно то светло то темно то светло

то ли рифма пропала к извечному „под“
то ли жизнь не даёт то ли смерть не берёт