Сергей Калашников

Тактический обвес

Об авторе: Родился в Германии. Жил в Чите, Будапеште, Волгограде. Поэт, эссеист, филолог. Публиковался в журналах «Звезда», «Знамя», «Волга», «Плавучий мост», «Сибирские огни», «Homo Legens», «Prosodia», «Литературная Армения», «Южное сияние», альманахах «РА-ритет» и «Образ». Автор «Филологического романа» (Волгоград, 2006; 2-е изд. 2010), книг стихотворений «Тритон» (Волгоград, 2008), «Музыка напоследок» (Волгоград, 2014), «Каменный остров» (Волгоград, 2016), «Арамейская ночь» (М., 2023) и книги рецензий «Текущая словесность» (Волгоград, 2008). Автор более 100 статей о русской литературе. Живет и работает в Москве.

* * *
В другом тысячелетии, когда-то:
вторая смена, пятый класс. От скуки
в лучах кровопролитного заката
у Родины выпрашиваем муки.

Мы умоляем, чтобы поскорей
нам вырасти. О том, чтоб не щадила.
Чтоб содрогнулась. Чтобы ей
не стыдно было.

Последний бой

Мы выносим под бой барабанный на сборе дружины
окровавленных предков знамена под медной трубой
и не знаем еще, что звенящая эта пружина,
словно мяч волейбольный, взлетающий над головой,

кем-то пущена в ход – как мечты о хребтах Кандагара,
детский ужас про то, как японцы сжигали Лазо,
как большая страна не ждала на рассвете удара –
словно кросс на физ-ре и «Анчар» на уроке ИЗО.

Мы мечтаем красиво погибнуть, медаль «За отвагу»
чтоб посмертно вручили: Матросовым легши на ствол,
заслонив командира, приказ выполняя «Ни шагу» –
и в кино про войну похоронка ложится на стол.

Мы пока что сидим и болтаем ногами на партах,
изучаем права крепостные и свойства свинца.
Но уже на границах встают в полный рост лангобарды,
Фортинбрас выступает, чтоб нам отомстить за отца;

но уже покачнулись кремлевские звезды над нами,
и в гортани восточной клокочет колючая речь.
Мы не знаем еще, мы еще не уверены сами,
что спасти предстоит и от смерти собой уберечь.

Но слепой и безногий уже ветеран на баяне
нам «Катюшу» сыграл – и растерзано сердце в ответ!
Как в последнем бою умирал капитан на экране,
ты ответишь за всё – пионер, октябренок, поэт!

* * *
Кого избрать в учителя
себе – Георгия Иванова?
На главной площади земля
чернее красного – и заново
встает решительный вопрос
и ждет неблизкого ответа.
Цитирует молокосос-
дневальный странного поэта
в лесах на северо-востоке
от перекошенной Москвы
в далеком 90-м. Сроки
не оговорены, увы,
еще никем, но до разлуки
с возлюбленной и со страной
остались считанные звуки –
и ты их чувствуешь спиной.

* * *
Скажи, кто помнит Веру Линн?
Где проницательные корни? –
когда ты здесь совсем один –
больной, и выжженный, и черный.
Где Третий Королевский полк?
Я тоже был как Роджер Уотерс
и психоделику и фолк
до дыр заслушивал. Но кто-то с
трибун подкупленных воззвал –
и маршируют ледорубы:
трезуб, коричневый оскал
и перекрученные губы.
Холодным лезвием, жгутом
визжат и свастики, и пилы –
и станут щедрыми потом
любвеобильные могилы.

Ежедневная работа

Щепотка дня и ночи серебро
отвесное, похмелье разливное,
твоя ключица, хрупкое ребро
моё, бессмертие почти любое –
всё впору мне: и ереси, и спесь,
позор верлибра, безысходность прозы.
Что нищая, поруганная честь
учителя, дремучие морозы,
новозаветное смиренье голубей? –
когда повсюду ангелы над нами
и крылоплещут выше, и грубей
кричат на нас, чем если бы мы сами.

Они научат жить и убивать,
и ненавидеть, и любить кого-то –
поскольку мы для них не благодать,
а просто ежедневная работа.

08.02.2017

За пядь обугленной земли
донецкой, за почивших в Бозе
мы будем пить на – отвали! –
патриотическом морозе.
Мадонна Канцлера Ролена
перетекла в Мадонну Литту –
а нам и море по колено,
а нам оно – по алфавиту!
Литературные торги,
татуированные тинки –
но время чистить сапоги,
перешнуровывать ботинки.
Оно – эпоха камуфляжа,
оно – разглядывать в упор
и передергивать, и даже
спускать затвор.

9 мая

Тянет почку, шурует песок –
типа, молодость боком выходит.
Золотого собора сосок
возбуждает сильнее, чем боди
у прелестниц, чем гордое ню
живописца с каких-то Таити.
Откровенье прими парвеню –
откровенье, почти что наитье.

Хоть по кругу, навылет, насквозь:
с безысходной коричневой ветки
на любую сойди на авось –
гастарбайтеры и малолетки,
непутевая бестолочь: жарь,
для шалмана пригодная девка!
Семь вокзалов, цыганский словарь,
старшина из линейного – спевка

на какой-то победный покрой –
даже маршал сошел с парапета! –
всех со всеми весенней порой:
расцветали-де яблони где-то.
Расцветали. Смакует пострел
очертания женского вымени.
И психует неистово Л.,
что её не зову я по имени.

Что-то около, где-то вокруг,
много нервов, одни подворотни.
Но сошедшее некогда с рук
пианисту, поэту сегодня
не прощают. В чужом этаже
вяло куришь и взором придурка
круг предметов сужаешь уже
до размеров окна и окурка,

жженой спички. Со мной до конца
оставайся: так было однажды
в том саду, где не видно лица
и маслины томились от жажды.
В том саду – ни покрышки, ни дна.
И шуруют за Родину нашу
кузьмичи да петровичи да
овдовевшие бабы Наташи.

* * *
Так мерзлая хрустит листва –
и забывается Кондратий
Рылеев ложью мастерства
литературного в квадрате

каре: у бронзовых копыт
отечественный снег дешевый.
Заступник Пушкина убит –
не говорите Телешовой!

Всё – ересь, черновик, запой,
казенных должностей бумага.
И ходят только по прямой
товарняки Стерлитамака.

Декабрьская кровь густа
и с повиликой перевита
венозной, чтоб отверз уста
последний всадник алфавита –

и выдоха стеклянный шар
плывет во мрак стихосложенья.
Наверное, Россия – пар
морозный, головокруженье

на високосном склоне дней.
Тьму Тотьмы, фитилек Тобола
глотает и летит за ней
вельветовая альвеола.

* * *

Взахлеб, впопыхах. Не суди, не перечь:
сегодня я сам – дом-музей Пастернака.
Вся Речь Посполитая – смутная речь! –
в предместьях Смоленска поляжет. Однако
довольно и двух безымянных могил
чтоб вылакать все захолустные вина.
В Елабуге – не был, в Воронеже – был:
ковыль на пробор, мелколесье, равнина.
И десятилетья не важничал грач:
фруктовая падаль, верлибра объедки.
Девятой симфонией пробует вскачь
и рушится степь по Камышинской ветке.
Становится правдой последний ломоть
молчания – вдвое чернее и больше.
А дальше – хоть супесь просеивать, хоть
последний раздел несговорчивой Польши
под аккордеоны. Плыви, полонез!
Я тоже оплакивать родину вправе:
не ту, где родился, а ту, где воскрес,
где вдовий стоит нецелованный лес
от Владивостока до самых небес –
и снег посылает кичливой Варшаве.

* * *

Раскаянье и самосуд
внезапной зрелости – но только не сегодня!
Проснулись, выползли на улицу, а тут
кругом Крещение Господне

не оставляет нас одних:
мороз и снег тончайшего помола –
ни эллина, ни иудея в них,
ни существительного, ни глагола,

ни свалки тел в пуховых попыхах,
ни хлама изнутри, ни барахла снаружи –
искристый «брр!», остолбенелый «ах!»
над глыбой ледовитой лужи.

Похрустывает каждый шаг.
Хрустальный сверк ветвей процеживает очи
хозяев пасмурных и даже их собак
ликующих – по Брейгелю, короче.

* * *
Это то, что во мне, не скрываясь, лежит поперек
в незаконных местах между траурным лестничным маршем
и лицом подвенечным, себя прозревающим впрок:
спи спокойно теперь, нестареющий внутренний Гаршин!

Под скрипичным ключом – пивовар, розенкрейцер, палач.
Но отныне грядет самосуд неминуемой веры
под прямыми лучами, где свет до копейки незряч –
беспощадный пятак на ослепшее веко Гомера!

Для венозной весны, для укромных ее роговиц,
полувыпуклых яблок, в апрельских ее капиллярах,
упадаешь в себя и лежишь незалежностью ниц –
секретарь РЖД в кубометрах дворов постоялых.

Там обводит твои очертания репинский мел
антрацитовый; царь обнимает, следя за погрузкой
на повозку бездомных, отброшенных в прошлое тел:
даже смерть не бывает на нынешнем свете не русской –

чтоб читать между строк в промежутках забытых вещей
и глядеть в колыбель с високосных прямых колоколен.

Остывает на кухне кастрюля влиятельных щей,
и всецело алоэ растительной жизнью доволен.

* * *
Осада Трои. Версия 2.0.
Чума и Феб. Кривые параллели.
Сегодня выпал, потеряв контроль,
вчерашний снег: двадцатое апреля.

Умерь, резвушка, болдинскую прыть!
Ну, раз должна, то будешь глуповатой:
вот гастарбайтер – быть или не быть? –
стоит в недоумении с лопатой

ревнивым мавром посреди двора.
Куда там королевский – просто дворик.
Но все-таки: скрести его с утра
или само растает? Бедный Йорик,

когда б ты знал, что Дания – внутри:
мне ясно это, как простая гамма.
И раз, и два! И раз, и два, и три!
Не прерывай молчанье Вальсингама!

Минута молчания

Поэзия – война, и нынче день вдовы:
как бы девятое, но все-таки не мая.
Халва, хурма, халява пахлавы –
язык за зубы, глаз не поднимая.

За гранью слов – ни слова о себе:
посмертная медаль за оборону.
Отбой, горнисты! – соло на трубе,
оно сродни последнему патрону.

И рифмы перекручен аксельбант,
когда во рту у пристального дула
застыла пуля – некий вариант
почетного, но все же караула.

Не плачь, страна! Я знаю: это – ложь
дистиллированная. Поздно или рано,
но ты меня, любимая, убьешь
в горах Чечни, в долине Дагестана,

в степях Херсона: ни суда,
ни славы грубой, ни врага, ни друга.
Звезда светила именно сюда –
в начало нескончаемого круга.