Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3-2014
Алексей Пурин
Стихотворения
Стихи
Родился в 1955 году. Стихотворец и эссеист. Переводит немецких и голландских поэтов. С 1989 года заведует отделом поэзии, а с 2002 года также и отделом критики журнала «Звезда». В 1995–2006 годах — соредактор литературного альманаха Urbi (Нижний Новгород — Прага — Санкт-Петербург). Лауреат премий «Северная Пальмира» (1996, 2002) и «Честь и свобода» (1999). Участник 32-го ежегодного Международного поэтического фестиваля в Роттердаме (2001). Произведения печатались в переводах на английский, голландский, итальянский, литовский, немецкий, польский, румынский, украинский, французский и чешский. В 2001 году в Дордрехте (Нидерланды) вышла в свет двуязычная книга стихов «De goudvink / Снигирь».
Жена на кухне — шестирука,
как Шива, — репчатого лука
хрустящий режет перламутр.
Гремят слепящие кастрюли.
В добротном, каменном июле
угрюм семейный быт, но мудр.
Шумит кленовая нирвана.
Шурупом бьёт струя из крана.
И вечер тлеющую нить
продел в оконном переплёте…
Такая пристальность в Природе,
что тянется сама — как быть? —
к часам, стоящим на комоде,
рука — чтоб их остановить.
Утро
Извёстка и кирпич пейзажа заводского.
Рассвет чудовищен, что вирши Коневского,
коряв как смерть.
И охлаждённый диск перечеркнула жердь.
Суставами скрипя и дребезжа слюдою
прозрачной чешуи, в глазницах с темнотою,
фалангою огромною на мост
трамвай взбегает, вытянувши хвост.
Летний полдень
Полдень в середине лета:
чан безжалостного света,
жёсткость каждого стебля,
шум воды в бетонных люках
и шары репья — на брюках,
корневидная земля.
Выпуклая, как бутылка,
речка. Рядом с ней, как вилка,
столб электропередач.
И спешащих с электрички
переломленные спички —
в коробки далёких дач.
На свече потёк нагара —
плоть: в кустах мутнеет пара
усыплённых наготой
тел — на коже тень от ветки;
тяжело грудные клетки
спиртовой вдыхают зной.
Мох. Куренья. Древесина.
Зренье после атропина.
В небе — рвущийся сатин,
грохот грифелей в пенале.
И на выжженной эмали —
первой капли желатин.
* * *
Войлок выделки солдатской —
воздух Карповки парной.
Ночь стоит над Петроградской
караульной стороной.
Сер, как Керенского «ёжик»,
в блёстках кварцевых фасад.
Из обломанных расчёсок
страшен выдавленный сад.
Страшен дом семиэтажный —
перфокарта высоты:
там, внутри ячейки каждой,
люди спят, разинув рты.
Тучи цвета льда и меди,
склад, казарма… Ужас, мрак!..
Страшен сизый фон мечети
и Кшесинской особняк.
Страшен лип бесполый шорох,
листьев фосфорный балет…
Но страшней цеха, в которых
свет не гасят сотню лет!
Бой труда и капитала
кончен, но всё ту же ткань
там и тут под хруст металла
ткут и ткут. В такую рань!
* * *
Я Царское люблю в испарине Село,
осенние пруды, лежащие в бреду, —
особенно, когда — как бы себе назло —
под зонтиком сквозь дождь бессмысленно иду.
Заброшенный дворец и взорванный собор…
Но ива не глядит взволнованно назад —
и в зеркале её серебряный убор
недвижим, как немой и льдистый водопад…
Что видел наяву, что вычитал из книг, —
едва ли различу, да и не стоит свеч:
на мраморную грудь, на мокрый дождевик
равно ложится мрак — и путается речь.
Всё меньше огорчён невечностью, забот
о славе молодой развеялся дурман.
И сердце холодней, чем тот эдемский плод.
И всё желтее сад, и всё белей туман.
* * *
Флаг полинял на мачте, и ткань мундира
выцвела к сентябрю — так же как ветошь крон
пороховских тополей: ни войны, ни мира —
лишь перманентный упадок, раймон урон.
Так. О бессмертье и славе отложен вопрос, поскольку
и без того хороши эти сырые дни,
когда начинают листья отплясывать свою польку —
и, умирая, нас выгораживают они.
Кажется — ты защищён от Тоски предсмертным
безразличьем к тебе растений и насекомых. Но
все повестки уже разложены по конвертам,
не сегодня и не вчера — давно.
Притворись же статуей, сделай вид: ты — сродни лепнине, —
оплети рукою весло, закуси губу —
и таким недвижным рабом Бернини
ожидай архангельскую трубу.
* * *
Город липкий, липовый пропитан
глицерином клейким. Тяжело
делать шаг, как будто варишь битум
или тянешь вязкое стекло.
И в субботних вытоптанных парках
людно, нет вакансий на скамьях.
Публикой в моторках и байдарках
водоём закуплен на паях.
Впору оседлать велосипеды
и вертеть педали веселей…
О, лекало лебедя и Леды —
карта-схема парковых аллей!
Или чревом девичьим в разрезе
кажутся протоки и пруды?..
Стрекоза на кровельном железе
блещет стразом маршальской звезды.
Фрагмент
Кубики сахарозы на изумрудном плюше —
так санаторий выглядит с вертолёта:
призом для спаниэля. Круг купоросной лужи —
озеро. Скалы вдали (или жёны Лота?)…
Живородясь из брюшка ветрокрылой рыбки,
непроизвольно сгорбишься. С кожаным чемоданом
выбежишь из-под фена. Не в силах сдержать улыбки,
служащий крикнет в ухо: «Здравствуйте, вот сюда нам!»
И отслоит ладонью плоской: «NN, не так ли?»
— «Да, это я». — «Ваша комната — 48…»
Ярко-зелёный ужас Георга Тракля —
гольден-унд-грюн низкорослых корявых сосен…
«Пятый этаж, главный корпус… На ужин в десять
спуститесь на четвёртый: девятый столик…
Это ваш ключ…» Что, полегче кулон привесить
было нельзя к дуновенью сенных буколик?
…………………………………………………
По вечерам гремят рыжие рощи
ржавым оружием, золотые нивы
под угрюмым меркнут светилом… Ясней и проще
умирать в Галиции — под ключичные переливы
полуовечьей волынки… Байковый мох предгорий,
луговины баюкающие — в каплях маков…
Здесь с косою скачет святой Егорий —
и конец для змея и сокола одинаков.