Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3-2014

Борис Кутенков

Стихотворения
Стихи

Родился и живёт в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького в 2011 г., учился в аспирантуре. Редактор отдела критики и публицистики журнала «Лиterraтура». Автор трёх стихотворных сборников. Стихи публиковались в журналах «Волга», «Урал», «Дети Ра», «Зинзивер», альманахах «Белый ворон», «Сетевая словесность» и многих других;
рецензии и критические статьи – в журналах «Знамя», «Интерпоэзия»,
«Октябрь», «Урал», в «Независимой газете», III томе антологии
«Современная уральская поэзия» и мн.др. Участник форумов молодых писателей в Липках (2009, 2011, 2012, 2013 гг.), победитель I-го открытого фестиваля молодых поэтов «Ночь, улица, фонарь, аптека» и финалист
Международного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» (2010 г.). Стихи вошли в лонг­лист «Илья-премии» (2009 г.), лонг-лист премии «Дебют» (2012 г.), критика – в шорт-лист Волошинского конкурса (2011 г.).

Песенка о льняном человечке

Здесь когд-то ты жил: вёл дневник и ходил на завод,
в юбилеи грустил, поджигал беспонтовое море,
а однажды вспорол свой непрочный живот,
а однажды вспорол золочёный живот
и вогнал тишину в поднебесье своё, лукоморье;
и теперь у тебя за надёжной стеной
заражён тишиной человечек льняной,
где поёт – начинается горе.

Он поёт на весь мир – отвечает ему тишина,
подпевают мобильные тени, могильные грядки;
человечек-убийца, дитя подожженного льна,
но тебе хорошо, ты беспечно кричишь: всё в порядке!
Я гляжу на тобою покинутый дом;
скоро всё разберём, прочитаем с трудом
все архивы твои, все тетрадки.

Ты познал волшебство раздвигать музыкальный туман,
проступая из тьмы звуковой, словно сор из-под века.
Я смотрю на тебя: безнадёжен, и счастлив, и пьян;
лает пёс, величав караван, приближается Мекка.
Ни на что не сменяешь прекрасный обман…
Человечек льняной, что мне Крым, что Майдан,
если рушится жизнь человека?..

* * *
рельсы сходятся реки расходятся
смерть на полке как дева ничком
в бесконечное зеркало смотрится
пассажир на излёте ручном
наступая промокшими стопами
в сон подобий дошкольный режим
что он видит блаженный утопленник
жарким зреньем щитом жестяным

сад свинцовый стреляющий бликами
бьющий в цель ни пройтись ни присесть
в бе-эр-шева могилу великую
заводные свои тридцать семь

глупым слухом размытым и сломленным
что он слышит сквозь глину и пыль
слева гулкие зёрна бесплодные
справа окрик упасть и не быть

что осталось почуять по запаху
пункт конечный надежд и причуд
докатиться и замертво за-мерт-во
в порученья последний приют

* * *

Елене Соловьёвой

у тьмы две пяди отвоёвано
для тех в ком свет уже погас

закрыты вены растворённые
распахнут космос напоказ

там голосами предотлётными
трёх прошлых жизней гул ночной
влечёт с их бреднями и грёзами
под лёд под лёд но боже мой

зачем отливами приливами
они зовут иди сюда
их трёп застольный и реликтовый
переросла моя беда

она теперь берёт средь праздника
лишь конькобежцев на испуг
и вот легко встаёт неправильный
один всё победивший звук

бокал роняя между титрами
косноязычит во хмелю
и не поймут никто притихшие
как я теперь его люблю

как смерть растяжками и травмами
кидает понт один из двух
но музыкально только странное
и непрозрачное на слух

* * *
Мать убитого сына три ночи ждала и три дня,
а заснула – и слышит сквозь треск фронтовой,
как с чужой стороны возвращается голос родной:

– Я не видел тебя так давно, что замёрзла вода,
стали волосы снегом, а сердце – бронёй ледяной,
и со дна опустевших глазниц восстаёт тишина,
с каждым боем часов превращаясь в бессмысленный вой.
Говори же со мной на одном языке, как тогда,
говори, говори же со мной.
То не стрёкот в моей голове, не часы на руке;
как расстался с тобой, то не пули свистят надо мной,
то стучит моя смерть от тебя вдалеке,
не считая отныне ни пульс мой, ни быт мой иной.
Мне осталось так много в моей безлимитной стране,
говори, не считая минут, говори же со мной,
говори, говори же со мной.

Говорит ему мать:
– Уходи, ты на что мне такой,
я три ночи ждала – всё встречала вдали поезда,
я три дня не спала – выходила на берег морской,
и меня в свой степной хоровод вовлекала беда,
танцевала со мной и кружилась легко надо мной.
Так сроднились мы с ней, что её не отдам никогда;
уходи, я не знаю тебя, ты на что мне такой,
уходи, ты на что мне такой.

Мне под каменной маской беды хорошо, как в раю;
до виска не дошедшая пуля – танцую легко;
как лицо, искажённое горем, – свечусь и пою,
тосковать разучившись о тех, кто давным-далеко,
о нашедших дорогу свою.

Стала песней сама – и ни сердцу теперь, ни уму,
стала облаком смерти – и таю в дыму фронтовом,
вырубая пластиночный шорох движеньем одним;
свет мой горем теперь осиян, – вот и каюсь ему,
слышу, слышу, зовёт, – вот и плачу ему об одном,
умираю легко перед ним.

* * *
Говорит: уходи, не жена тебе, не сестра,
у меня за спиной ледяные поют ветра,
серый дым, разорённый прах, сердце – пепел и перегной,
стольких вынесла на руках, что пора зимовать одной.
Королевство моё – вся земля в озорном дыму,
подходи, ё-моё, дай вот так тебя обниму,

отпущу да запомню, оставлю в себе самом,
в этом доме горящем, зареве золотом –
грампластинкой бракованной в круге восьмом дудеть;
помашу на прощанье – никто я и звать нигде;
не просись ко мне на руки, в пустошь, прожжённый рай,
я спасала тебя, а теперь ты большой, ступай.
За тобой посылала и ялик, и целый флот,
заставляла поклоны стучать у семи господ;
слишком сера твоя крепка, слишком вера моя мала,
дуру новую находи – разлюбила, ушла-ушла.
Там в небесных садах у меня зацветает хмель,
там расколота в щепы новая колыбель
на мели – ну а ты живи до второго дня;
вот и всё, вот и всё, вот и нет, больше нет меня.

* * *
Три года певец почивал молодой
у самого синего моря;
проснулся – ни друга, ни сына с женой –
лишь хлеб отвечает из глуби печной
да тень золотого помола:
«Продюсер твой спит со звездой number one –
наследницей нефтемагната;
твой спонсор в сиреневый скрылся туман,
а кто обещался быть рядом –
все рядом с тобой в ожиданье легли,
да вот не дождались – и в землю вросли,
остались на выцветших фото.
Лишь голос твой прежний в подземной пыли
с пластинки звучит патефонной.
Жаль, мода-чертовка успела пройти;
не веришь – в соседнюю залу пройди:
там смех-дискотека, там горе-печаль,
вино молодое да синий хрусталь.
Там юные девы – фанатки твои –
две розы да светлое слово
к могиле кента твоего принесли,
другого певца молодого.
Сейчас он очнётся и с ними споёт;
остыть его праху ничто не даёт –
ни смех, ни свинцовая рана,
ни диско-движения стройненьких плеч.
А ты отправляйся обратно на печь –
твой хит позабыт и затянут.
Вот солнце покатится скоро в зенит,
вино допоёт и стекло прозвенит,
пластинка твоя прохрустит под ногой –
и станешь ты тенью, как я, золотой.
Затянется рана, пройдёт торжество –
и больше не помнит никто ничего».

* * *

Роману Мичкасову

Остывает разлитое солнце над миром-таверной,
и в лакуны, открытые смеху и прочему ветру,
как устроенный чудно песок, осыпается смерть равномерно, –
из простой красоты, из ненужности, из ничего.

Там смеются и пьют ркацители ушедшие братья,
и, отплакав над ними своё, та, что всех виноватей,
позабыла о мире земном и взбивает кровати –
из простой красоты, из ненужности, из ничего.

И, спускаясь на сон перьевой, на пуховое эхо,
льётся долгая кровь – никому не вина, не помеха, –
и на страшные ноты ложится легко и умело,
на ненужность простой красоты, говоря: ничего, ничего,

ничего, ничего, это сладость и польза для слуха,
это цели, гражданские темы, народ и эпоха,
не печалься, – и вторит живое, к ушедшему глухо,
продолжая сквозь воск разлеплённый своё торжество.

Мне в широкую скважину слышатся пьяные споры,
что-то там про вино и стакан, содержанье и форму,
и бесплодная рана пускает цветущие корни:
открывается дверь, где идёт без меня торжество;
там, при жизни, не ценят меня (а при смерти – бранили),
но теперь всё равно: я себя не ценю вслед за ними,
осветляюсь и смехом, и плачем, – и пью вместе с ними
из простого стекла, из ненужности, из ничего.

* * *
Как с далёкой войны да с чужой стороны,
из донецкого пекла, из ада
мать солдата погибшего ждёт на блины,
ставит тесто – и нет ей возврата;
меж мирами качает небывших внучат,
призывает заблудшее чудо,
а закроет глаза – и сквозь кухонный чад
слышит горькую весть ниоткуда:

– Мне язык размололо в неравном бою,
обожгло тишиной и латынью;
в нём теперь водопады и флейты поют
и пекутся хлеба золотые;
а в хрящах – аравийские воды стеной,
протекают сонорные звуки;
не протягивай руки для жизни земной –
что-нибудь о судьбе, о разлуке;
всё, что было моим – в закромах сожжено,
просияло, пропело над бездной,
только в голое небо, как в пашню – зерно,
звук распахнутый, стон бестелесный.

– Эй, Земля! – и в ответ – перекличкой земель:
– Я убит под Луганском, Донецком;
вырви с мясом у хаоса мне колыбель,
облеки в распашонки, как в детстве,
чтобы видеть, к родимому лону припав,
в ноте предгрозового покоя,
перевёрнутый мир – натяжение прав –
и другое, другое, другое.