Павел Фрегатов

Стихотворения

Стихи

Родился в 1982 г. в Самарканде. Окончил филологический факультет Самарского педагогического университета. Автор сборника стихов «Ожесточение». Организатор поэтической группы ННП («Никому Неизвестные Поэты») в Коктебеле. Стихи публиковались в журнале «Нева».
Живёт в Санкт-Петербурге.

* * *
Правда:
…………что может ещё стрястись?
Переживший это
ходит с разодранным сердцем
осторожными, как у цапли, шагами
и узнаёт себе подобных
всюду.

Выйдет ли что-нибудь,
это не нам —
немым и распластанным тут —
решать.

Выковырни пару зёрен
и забери с собой
на другой континент,
в город, который, как сон,
нужно ещё заслужить.

Брось их в саду.
Когда повзрослеют дети,
где бы их ни носило,
они вернутся к тебе, чтобы сказать
трудное слово.

* * *

Я в Германию въезжал кайзером,
краденым солнцем вдоль Шпрее,
инородным телом,
иногородним в белом,
беглой гласной.

Посмотреть бы одним глазком —
как там липы выстроились рядком,
как колонны и кирхи в сумерках серебреют.

В лето две тысячи восемь, когда
руки не двигались и не разжимались уста,
я искал баснословных соперников. Мне
уготовано было погибнуть.

Эй, Конхобар, выходи!
Но само это имя в кольчугу закованный крик,
словно оторопь в горле,
словно взятый в осаду язык.

Героизм и туризм. Пресловутый пробор окраин:
ровных судорог перспективы
и листья людей в пейзаже.
Я хочу, чтобы меч ожиданий ранил.
Или зря я тащу эту лёгкость, и песнь не кончаю?

* * *
Хищные дни слетелись на мою жизнь.
Закопошились. Возня началась, клёкот.
Я вышел в закрытую дверь с надписью: Не входить.
Уткнулся в колени маме, сказал: Мне плохо.

Дико гудит очнувшийся ночью лес.
Никуда не уйти от горячки волшебной сказки.
Я улыбаюсь тому, чему суждено меня съесть,
и оно, в свою очередь, строит глазки.

Молодильных яблок в холщовый мешок набрать,
на сером волке промчаться мимо.
Мама, я знаю, что будет, не нужно дальше читать.
Все поженились и умерли. И это необратимо.

* * *
Плодородным вышел этот год.
Кто из нас страшнее проживёт,
глуше, тише, незаметней, проще,
растеряет первым то, с чем
вышел?

Я себя вчера перекроил,
выбрал то, на что не хватит сил,
крышу разобрал и выбил днище,
вышел.

Не ходите, господа, за мной,
потому что там, где я хожу, темно.
Потому что, встав на Дантову тропу,
я боюсь, что до конца пойду.

* * *
Вытряхните шафран,
расфасованный по мешочкам сердца,
дайте погулять в Шварцвальде
и по Таврическому,
упустите меня из виду.

В непрекращающемся походе
за Золотым руном
внутрь самого себя
мне нужны обжигающие слова,
необитаемые острова,
чистота горизонта.

* * *
Мы — веретёна боли и любви.
Мы те, кто явлен в смерти, словно в узнавании.
Последняя черта, а дальше лес нагой
хрустит и пахнет дымом словокровий.
Возьми меня скорей в эстонский лагерь съеденных людей,
оставь после меня парад вещей:
два сборника и книгу прозы,
дневник и письма маме (мной не написанные),
связку ключей
от всех дверей.
Там я то чей-то, то ничей
ел, приглашал гостей, не спал ночей.
И унеси меня по голосу в эфир иных шумов,
других пустых пространств,
в лесничество сквозного света.
Где музыка со всех сторон звучит.
Где тихо так, что слышно прозябанье
далёкой лозы.
Где невегласие блаженно, как всезнанье.
Где тянет пасмурным исчадьем слов.

Внутренний ветер требует утрат, а я готов к ним с самого утра.
Я даже не оделся, вышел
в речь.
Я расшатался, раскрошился.
Разгорячился.
Самое время испытать одический восторг,
преисполниться звукодымом,
выкурить себя заново. Пора
растаять в воздухе, напоследок
махнув растворяющейся рукой
той, которая, расширив глаза,
глядит на меня
с той стороны окна.

* * *
Он совершенствует своё косноязычье:
он хочет говорить никак,
на сломанном дикарском диалекте,
невнятно и наперекосяк,
на мёртвом, на другом, на птичьем.

И в этом цокоте и посвисте кипящем
свариться заживо и заново восстать,
стать, наконец, пустым стволом гудящим,
стоящим, нет — растущим в чаще,
на фонетическом ветру шумящей, —
и ветра ждать.

* * *
Потому что волки съедают нас, идиотов.
Серпантинные, вызолоченные изнутри,
мы висим на рождественских ёлках:
кто в мундире и треуголке, кто грустным зайчиком,
кто с бесхвостой кометой, осыпанный блёстками,
кто с пряником гордости, но без денег,
кто с женой и детьми, кто с больной матерью,
кто со своими, чёрт подери, стихами,
кто с наколкой лика Курта Кобейна под сердцем, —
тщимся доблестной, нефальшивой жизни.

Потому что время брезгливой вилкой
ковыряет нас всех. Даже когда
большая мечта тобой движет,
или сам ты как звезда негасимая,
как соль нерастворимая,
как песня неповторимая,
как воспоминание неутолимое,
как мальчик, тревожно глядящий в жерло вечности.

Да и что мы, в самом деле, за свечки,
чтобы стоять, не сгорая, не истекая собственным
воском?

* * *
На окраине живёт
самый серьёзный человек на свете.
Он не курит, не пьёт,
он читает Кавафиса и Целана.
И думает
в основном о смерти.

У него сердце из ваты и вереска,
ему лучше вообще не целоваться.
Ко времени, когда поспевают арбузы и персики,
оно ни с того ни с сего начинает воспламеняться.

* * *
Это блажь.
Это конкистадоры, повисшие на собственных копьях.
Это белые, уходящие к Перекопу,
тени, уплывающие в Берлин,
Париж, Харбин.

Это песнь,
вытягивающая из себя
столько личного,
столько слежавшегося тряпья.

Это Крым,
достающийся оголтелому моряку,
словно приз.
И море воюет, кажется, вон за тот пирс.