Александра Козырева

В беспорядочной музыке нашей…

О поэзии Ивана Макарова в книге «По траве, по камням, по песку»
и цикле стихов из повести «День учителя»

Пишущий эти строки автор имеет основания отнести себя к категории читателей всё читаемое в момент различающих на литературу подлинную и так сказать, одноразовую. И если вторую (за исключением косвенной, редакторской либо литературно-критической нужды) никогда впредь не захочется взять в руки, то первой душа зачитывается, напрочь выпадая из пространственно-временного континуума. Именно таковой оказалась для меня и книга стихотворений Ивана Макарова. И хотя ряд его стихов были известны и любимы и ранее, переход их количества в качество самой книги стал для меня моментом поражающим.
Не потому ли с таким несколько досадным опозданием появилась эта книга, что образы ее стихов, кажущиеся подобранными (ахматовское: «когда б вы знали, из какого сора…») из незначительной будто бы обыденности мегаполисной окраины, создают в итоге неповторимую драгоценную ткань, подобную результату труда – равно титанического и ювелирного – золотошвейки?* Само название книги – «…По траве, по камням, по песку …» выглядит случайной ниткой, наспех выдернутой из волшебной этой ткани. Перечитывая книжку, в мысленном диалоге с автором, не раз хотелось предложить ему переназвать ее другой строкой – настолько неизмеримо много их в книге – ярких и яркостью своей завораживающих. Но, наверно, он все же не совсем не прав в своем выборе – это «босоногое» название может послужить импровизированным тестом на внутреннюю чуткость вероятного читателя. Ведь сказал же кто-то неглупый: странно пленяться строчками книжной поэзии, если ты не способен плениться лоскутом неба в окне с чудом плывущего по нему облака. Да и первая спонтанно возникающая ассоциация (при полном, впрочем, несходстве поэтик двух авторов) – строки Высотского: «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». По моему тоже несомненно, что категории обнаженности души, открытости миру, ранености миром – определяющие для различения в авторе: поэт – не поэт. «Я не лекарство, я – боль» – столетием раньше скажет о себе другой поэт, Иван Бунин.
Поэтическое кредо Ивана Макарова – «говорить горячо и неясно» (стихотворение «На железной дороге»). Он как будто опасается чрезмерной определенности поэтического высказывания («…то ли нас изучает природа, то ли мы изучаем ее…») Но «неясности» и неопределенности этого рода сравнимы с псевдонебрежностью кисти импрессионистов. Результат того и другого – равно вдохновенные и пленительные стихи и живописные полотна.
Вообще удивительно, как бесприютный Верлен свежеотстроенных предместий мегаполиса – лирический герой стихотворной книги – возвращает этим самым предместьям (не очень-то, согласимся, гармоничным по самому своему замыслу) полноприродное бытие – где «цветущий тополь стар, пушист и светел», где «из-за крыш выглядывает серо / небо, неразлучное с душой», где обитают «крайности любви и постоянства / в полусвете полутемноты».
Щедрость и спонтанная вдохновенность образов поэзии Ивана Макарова такова, что я решительно затрудняюсь определить цвет своей зависти к автору, читая такие, к примеру, строки: «Мы смотрим в пыльное окно, / Там, как живая, перед нами / Степь проплывает, как кино / И как поверженное знамя». Или: «Уходят от нашего берега / Под шелест напутственных слов/ Подобия чрева и черепа / Эскадра воздушных шаров…». Но вдохновенной мастерской зарисовкой автор не ограничивается: кода стихотворения разрешается, увы, похоже, вечной русской трагедией: «Летят невесомы как будто бы./ Летят: ни отстать, ни остыть…/ Внизу Коммунарка и Бутово, / Суханово, сосны, кресты…» Трагедийно разрешается и потрясающее стихотворение о невинном символе советского мещанства – каменных слониках («Дни скакали огненными львами…»)
Позволю себе несколько продолжить поразительный образный ряд стихотворений Ивана Макарова: и уже упоминавшиеся шары – «воздушные, как привидения, неловкие, как индюки», «темной рыбой в ловчей сети отдаленное село», даже такое, на первый взгляд поэтическое «неудобье» железнодорожных железок: «помнит железо: огнем его жгли, / лили рекой нестерпимого жара. / помнят колеса, как лавой текли / и озаряли собой сталевара», и саму железную дорогу, как метафору жизни: «мы на станции будем сидеть,/ как язычески-местные боги, / и сухими глазами смотреть / на железо железной дороги. // а потом от свистка до свистка / говорить горячо и неясно – / то о том, что она коротка, / то о том, что она не напрасна».
И, конечно же, незабываема поразительная светотеневая пластика стихов книги: «Свет бежит, обгоняя машину / и торопится спрятаться в тьму» и: « В темноте мелькающих поселков / Золотые, зыбкие огни…»
В одной из своих статей Мераб Мамардашвили говорит о драматическом пребывании редких точек звездного света в толще окружающей их непроглядной тьмы – и чем ярче свет такой точки, тем плотнее сгущается вокруг нее тьма. Но это не основание для того, чтобы переставать светить, – добавляет потом философ. В довольно представительной (по поэтическому объему) книге Ивана Макарова всего ничего стихов, которые можно было бы пусть с натяжкой, пусть условно, но все же отнести к числу оптимистических. Но закончить ее коротенький обзор почему-то хочется именно одним из них: «Заслон унынью и убытку! / Еще мы жизнью не убиты! // Деревья, улица, калитка, / Окольный путь самозащиты.//Не время лгать, не надо плакать, / Весенний сад уймет отчаянье,/Он лепестками будет плавать / В твоем окне, в моем стакане. // Все будет честно, по порядку./Наш долг преодолеть упадок. // Ты приведи себя в порядок, / И мы с тобой пойдем вприсядку».

Замечателен цикл стихотворений Ивана Макарова из его педагогической (так и подмывает сказать — поэмы) повести «День учителя». Главное, пожалуй, ощущение от именно этих стихов — щемящая искренность и боль, но при всём этом, опять непременно свет, даром, что о нём – первая же строка цикла : «Белы до боли снежные поля…». Здесь следует отметить, что и сама повесть — безусловная проза поэта, а сам стихотворный цикл, помещённый автором в срединное нутро невеликого в общем-то, по объёму, текста, воспринимается квинтэссенцией его чаще мягкого, но иногда и ослепительного света, горчащей печали кратковременности всего сущего, а не одних только мгновений школьного урока. Беззащитная искренность лирического героя (но во многом, разумеется, и самого автора) обескураживает, порой — ошеломляет. Как будто, впрочем, это не одно из определяющих условий воздействия искусства на человека вообще, а поэзии, как высшей формы литературы, в частности. Отменное владение поэтической речью в лёгкую превращает беспробудные штампы, к примеру, «душевных ран» в «душевные рваные раны». Ненавязчивая, не жалящая ирония — также нередкая составляющая авторской интонации. Ну а бережная взвешенность освоения такой хрупкой в своей эмоциональной пограничности, если не прямо опасной школьной темы прямо таки аптекарская :

Субботник. Скучно моют стены
Последних классов ученицы.
Давно им надоел твой голос,
Они стараются с тоскою,
Одна из них покрутит глобус
Уже не детскою рукою.

Поистине ядерной плотностью поэтического высказывания, на мой взгляд, отмечено последнее стихотворение этого цикла «Музыкальная школа». В двух десятках строк традиционной , по видимости, техники, без постмодернистской заточенности на изысканную неточность рифмы, без пафоса и экзальтации, будто само собой возникает магическое пространство стиха с непротиворечиво сцепленными его силовой кристаллической решёткой парадоксально различающимися составными. Очевидному «служебному» роману, (а скорее даже, только намёку на него), автором отведена практически одна строка:

Серый корпус, где гаммы поют,
Место наших коротких свиданий.

после чего – моментальный проброс до «целого» мира:

Этот мир ненадёжный приют –
Гармонический бред колебаний.

и дальше, через «настоявшийся бред января»

Отражается свет фонаря
На холодных рогах камертона.

Ау, Антон Палыч, у которого «блестело звездой горлышко от разбитой бутылки» в лунную волчью ночь… И дальше:

Беспокойно блестит камертон.
Он как будто боится чего-то
Он дрожит и звучит и притом
Он одну только выучил ноту.

Дальше чеховская опять таки, надёга на грядущие поколения, несмотря на, или вопреки «роковой черноте фортепьяно» в начале стихотворения:

Утром здесь засвистят соловьём,
Заиграют, застонут, запляшут…
Бесприютные, так и живём
В беспорядочной музыке нашей.

В пространстве моего ума как-то не укладывается мысль о том, что такое стихотворение можно сочинить — представляется, что его можно только записать, у с л ы ш а в.

———————
* – Впрочем, человеческое ли это дело – судить о сроках?

Об авторе:
Козырева, Александра Ивановна. Родилась в Москве. Образование — высшее — МАРХИ. Поэт, критик, эссеист. Автор нескольких поэтических сборников, в том числе «Магический круг» (2008 г.). Публикации в различных журналах России.
Член Союза российских писателей с 2000 г.
Живёт в Москве.