Александр Кузьменков

„Звезда разрозненной плеяды“

1
Итак, Вадим Молодый…
Американские юристы не всуе благоговеют перед прецедентом. Наивернейший способ уразуметь какой-либо феномен – поместить его в тот или иной контекст. Чем, стало быть, и займемся для начала.
Понимаю, что до смерти всем надоел бесконечными вариациями на любимую тему, но: путинская Россия – практически точная копия России Николая I. Равным образом современная русская поэзия воспроизводит – именно воспроизводит, а не копирует – поэзию 1840-50-х. При этом местонахождение автора (в нашем случае Чикаго) особой роли не играет: культурное пространство всегда монолитно.
С конца 1830-х в отечественной поэзии четко обозначились две тенденции. Во-первых, сформировалась стихотворная беллетристика, приспособленная к вкусу широкой публики: Бенедиктов со товарищи. Во-вторых, вызрела «разрозненная плеяда» поэтов-философов: Тютчев, Шевырев, Хомяков. В сущности, то же происходит и сейчас: есть поэтический мейнстрим – Павлова, Полозкова & Co, и есть мыслящие маргиналы – задумчивый даос Монахов, желчный социолог Слепухин, мятущийся гностик Дынкин, трагический эзотерик Молодый.
Излагать в рифму отвлеченные идеи умели еще Ломоносов и Радищев. Однако в 1840-х в интеллектуальной русской поэзии произошло судьбоносное смещение акцентов – с самодовлеющей системы идей на образ лирического героя, для которого мыслительный процесс стал деянием, своего рода духовным жестом. Иного способа самореализации в тогдашнем «бездейственном времени» не было, как нет его и сейчас. Потому и там, и сям идея стала единственно возможным актом волеизъявления.

2
Тютчевская плеяда не была поэтической школой, не выработала эстетических принципов, не закрепила их в приемах. Нынешние поэты-мыслители точно так же разрозненны – всяк из них слишком своебычен, чтобы подчиняться уставам. Голоса их не сливаются в хор, каждый поет сольную партию. Молодый не исключение.
Это поэт для искушенного читателя – не в силу формальных экспериментов со стихом, словотворчества или затейливых тропов. У В.М. практически нет ни того, ни другого, ни третьего. Стих его не выламывается из канонической силлабо-тоники, рифма нарочито бедна, язык подчеркнуто сух – на грани пушкинской прозы. Зато Молодый наделен зрением матерого сюрреалиста. Лучше всего характеризовать его методу фразой Лорки: «результат перетасовки форм, смыслов и ролей, закрепленных за предметами или идеями в реальности». Именно это и позволяет Молодому вывернуть наизнанку привычные предметы и явления, назвать их подлинные, нездешние имена и обнаружить скрытые свойства – «отслужить по яви панихиду / в темном сне знамений и чудес».
Тут, как в известном фильме, возникают трудности перевода – с языка философской эзотерики на русский литературный. В общем-то, проблема для мыслителей общая: философские категории в чистом виде – не самый удобоваримый материал. Уместно будет вспомнить соответствующий пассаж евангелиста: «И приступивши ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: …Потому говорю им притчами, что они видя не видят и слыша не слышат, и не разумеют» (Матф., 13: 10-11, 13). Молодый при переводе с языка знамений и чудес выбрал своим инструментом культурологию. Лирика В.М. по всем швам прошита скрытыми цитатами, аллюзиями и парафразами. Вот, допустим, небольшой цикл «Словоблудия»: в девятнадцати четверостишиях соседствуют Ф. Глинка («колокольчик, дар Валдая»), П. Герман («стальные крылья»), Чуевский («гори, гори, моя звезда»), Окуджава («покачнется шар земной»), Тарантино («от заката до рассвета»), Евтушенко («спросите вы у матерей»), Матусовский («дымилась, падая, ракета»), Исаковский («враги сожгли родную хату», «выводит на берег Катюшу»), Гамзатов («со стайкой белых журавлей»)… и так далее, вплоть до Карамзина («выходит Лиза из пруда») и Пильняка («иду по краю давно погашенной Луны»).
Молодый требует вдумчивого, на грани экзегезы, прочтения, – но кто обещал, что будет легко? Ключ к шифру, пожалуй, есть – парадокс, который Дали приписывал Фрейду: «У сюрреалистов я ищу – и нахожу! – все пласты сознания, у классиков – все бездны бессознательного».

3
Философская поэзия ХIХ века поставила крест на школе гармонической точности, основанной Жуковским и Батюшковым. Приоритет мысли в ущерб равномерному воплощению всех сторон бытия уже означал дисгармонию. Более того, сама мысль стремилась выразить именно дисгармонию: «И бездна нам обнажена / С своими страхами и мглами…»
В прошлом и позапрошлом столетиях любая попытка мыслить неизменно вела на край бездны: Шопенгауэр, Сартр, Фромм, Чоран… Молодый думает и пишет о том же: об одиночестве, душевной неприкаянности, о гóре от невостребованного ума, о неизбежной и мучительной гибели:

Опереться, в сущности, не на что – ни в этом мире, «царстве немощной похоти, вечной мигрени», ни в потустороннем. Его исчерпывающая картина дана в «Путях души», глоссах на христианскую трактовку «Песни Песней», – брачное таинство Души и небесного Жениха оборачивается жуткой, мороз по коже, буффонадой:

Жить под бременем этого знания – тяжкий труд. «Мы за избранность платим высокую цену», – резюмирует Молодый. Думаю, однако, от иного расклада он откажется: не настолько богат, чтоб покупать дешевые вещи. Ибо в итоге из вечного душевного разлада и бесплодных поисков абсолюта возникает вещество поэзии…

4
Время собирать камни, расставлять точки над «i» и приводить все к единому знаменателю. Однако заниматься этим очень не хочется. «Определить – значит, ограничить», – сказал Уайльд. Но философская поэзия, как и сама мысль, противится строгим рамкам. В конце концов, время дефиниций наступает лишь по окончании любого процесса. А Молодый, слава Богу, жив и, слава Богу, не прекращает думать и писать. Потому повременим со всеобъемлющими выводами. Надеюсь, впрочем, что сумел сориентировать читателя, – а большего от меня и не требовалось.