Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4-2014

Екатерина Боярских

Стихотворения

Родилась в 1975 г., живёт в Иркутске. Филолог. Публикации в журналах «Вавилон», «Сетевая поэзия», «Новый берег», «Урал», «Воздух» и др., антологиях «Нестоличная литература», An antology of contemporary russian women poets (США), «Иркутское время», «Современная литература народов России», в поэтических сборниках «Плотность ожиданий» и «Братская колыбель». Книги Dagaz (2005 г.), «Женщина из Кимея» (2009 г.), «Эй становится взрослым» (2011 г.), «Палеоветер» (2015 г.). Премия «Дебют» (2000 г.) в номинации «Крупная поэтическая форма», лонг-лист Волошинской премии (2010 г.) в номинации «Лучшая поэтическая книга», шорт-лист премии «Книгуру» (2012 г.).
Произведения переводились на английский, французский, украинский языки.

* * *
В воде по колено, в резиновом сапоге
Стояла одна елена на мокрой пустой ноге.
Весна вверху – внизу ещё не пора.
В ноге дыра, повсюду мох и кора.

Была пуглива, и некрасива, и неправа.
Молчала, сидела криво, как есть трава.
Вмерзала в лёд, весной начинала пить,
С небес вода прибегала её топить.

Ждала семян для времён, чтобы выйти вон.
Таких елен из полян торчит миллион.
Она не одна растёт из земного дна.
И все видны, но эта – освещена.

А где-то над, и сбоку, и за спиной
в безвестный воздух бросив огромный рост,
есть дерево, птичий приют сквозной,
одновременно – возглас, гора и мост.

Себе самому навстречу будущее несёт.
Оно не конечно, оно никогда не всё.
Оно – цветенье, хоть и не зацвело,
Оно как сердцебиенье всему назло.

Проходит, свободен, светел,
Лёд, который ручей.
Она стоит перед этим – неведомо перед чем.

Весна зияет. Веет. Тает. Лучи растут.
Елена верит-не-верит, что дерево тоже тут.

И, обмерев в провале, в пропасти голубой,
Кивает ему, кивает разомкнутой головой.

* * *

А.

Его отправили домой, как всех других детей.
Его зарыли в шар земной среди его костей.
Простых историй вырос лес над ними и над ним,
и в шуме леса он исчез, как исчезает дым.
Попробуй выгляни во двор, где ты со свету сжит, –
простых историй дикий хор cтрекочет и жужжит:
«Теперь мы будем за тебя терпеть, скрипеть и петь!»
Сто лет дудят, сто лет трубят, ни жить, ни умереть.
…Простых историй вышел срок.
Через проломы лет
солдат выходит сквозь порог
на свет, на свет, на свет.
И в невесомом молоке
рассветных лунных льдин
домой уходит налегке
один, один, один.
Простых историй кончен век,
распалось вещество,
наверх выходит человек,
и больше ничего.
Ещё не знает, как там быть
и где там верх и дно,
но пусть молчать и говорить
окажутся одно.

* * *
Воздух принял облик человека,
поменял себя с собой местами.
Допустил провалы и просветы,
упустил неважные детали.

Воздух обнял облик человечка,
честно повторил его изъяны –
это первый сумеречный встречный,
кто лежал на дне воздушной ямы,

у кого не сложены, не сшиты
лоскутки и блёстки-отголоски.
Жизнь не станет выше или шире.
Воздух добавляет только воздух.

Кто прочтёт его неосязанье
на своей обманчивой ладони?
Разве что осинки-партизанки,
мелочь тонконогая на склоне.

Воздух лета движет воздух леса.
Воздух лиса лижет воздух лапы.
Кто-то дышит, чтобы не исчезнуть,
или пишет, чтобы не заплакать.

Не оттуда, но и не отсюда,
он лишён и знанья и незнанья,
о себе он помнит только чудо:
«У меня воздушное посланье».

Я не знаю, как его достигнуть,
и не помню, как его доставить.
Всё, что я могу, – просить: «Прости мне,
то, чем это “я” опять не станет».

Бесконечный, запертый в конечном,
воздух понимает, что он воздух,
и бросает камень человечий
в пропасть человеческого роста.

Он летит и падает сквозь облак,
и летит, и падает сквозь возраст.
Этот воздух прожил этот облик.
Этот облик любит этот воздух.

Непредмет, который стал предметом –
оболочкой, бывшей перекличкой,
на краю усталого предместья
упадёт беспалой рукавичкой,

и ему осинки-следопытки,
ломаные линии на склоне,
прочитают с первой же попытки
прямо по отсутствию ладони:

Пресекалось и пересекалось
больше и не больше, чем дыханье.
Всё казалось. Всё соприкасалось.
Вот и всё воздушное посланье.

* * *
Что это было: лилии ли, трава ли,
что за поводыри, как нас сюда позвали?
Ливни были или леса горели,
дети пели, листья ли моросили?
Это ещё не правда, это её детали.
Их уже невозможно понять превратно –

надо лишиться сил и набраться силы:
если ещё не правда, то станет правдой.

Это ещё не местность, а только вехи.
Нет у судьбы никогда ничего другого.
Вот человек. Он неподвижный ветер.
Это всего лишь схема, где будет слово.

То, что в нас брезжит, нас изнутри и режет.
Можно его отвергнуть и не рождаться.
Жизнь тебя на руках осторожно держит –
Знает, она могла бы и не дождаться,
всеми цветёт калитками, сквозняками,
лестницами, болезнями, стариками.
Так нас сюда и звали. Всем садом звали.
Первыми росли, закрывая камень.
Звали тем садом, который цветёт из мрака:
браки, овраги, бараки, кровоподтёки…
Вот человек – свет, не лишённый страха.
Это ещё не вечность, это её намёки.
Ты ей не бремя. Ты ей живое время,
ты ей ручей, который размыл границу.
Мы же и есть её разговоры с теми,
кто её не боится.

Вот человек – сон в середине сада.
Одной он рукой до неба, другой – до моря.
Поговори с ним. Скажи ему то, что надо,
и возвратись в любовь. Из любви. Любовью.

Мост

В дантовский ад взбирается адский дант,
видит: это не сон, это он сам.
Даль стоит жемчужная с серебром,
иордань глазам.
В даль вдет мост. На мосту звенят
ёлочные игрушки – надеть и снять –
всё такие отроки, батраки,
шваль, моль.
Соседи, леди, плотники, рыбаки
в сумраке над рекой
звонят друг другу в тысячи разных мест,
всё такая голь, шантрапа, прыть.
Они пустые. Они хотят есть.
Нет. Они хотят быть.

Звенят друг другу в сумраке на кресту.
В реку падает «я иду», «я жду»,
дрожит, дребезжит о лёд.
Руки им протягивают еду
не сверху – издалека.
Это она, река дары для тебя несёт.
Скажешь слово – хлеб тебе положу.
Открой рот.
Смотрит на хлеб. Думает: не скажу,
слишком хочу жить.
Даль протыкает мост. Он здесь.
Мы не едим хлеб, но мы всё равно есть.
Мы ещё можем быть.

* * *
Чтобы стать взрослой, женщине надо родить.
Чтобы стать взрослым, мужчине надо убить.
Первый мальчик убил медведя.
Второй, наверное, волка.
А третий пошёл убил жену и ребёнка.
Один стал индейцем.
Другой, возможно, охотоведом.
А третий стал лотофагом, ангелом-трупоедом.
Каждый без подготовки узнает свою добычу:
учитель – учителя, ясновидящий – мертвеца,
ожерелье узнало шею и разбегается врассыпную,
петля узнала шею и держится до конца.

Первый в награду нашёл сухую хвоинку,
второй спустился по лестнице огневой,
а третий, как раньше, так и ходит в обнимку
с самим собой.
Ах, онемел отец, наказал ребёнка –
назвал его ждущим во тьме и стих.
Так стихает ветер – долго, долго,
так уходит нас прошивающая иголка
и не слышно птиц.

* * *
Я родился внутри войны
от объевшихся белены
матери и отца.
Ты родился внутри беды
от объевшихся лебеды.
Мы, как они, лишены цены,
они, как мы, лишены вины
и лишены лица.
За домами незрячий лес
веткой трогает небеса,
прозрачен и слеп от слёз.

Да, я видела эту цель,
да, я видела эту цепь
из воска, пряника и свинца –
раба, учителя, мудреца,
все висим над дырявым дном,
и ползём по ней, и грызём друг друга зубами.

Она страшнее, чем нищета,
и хуже, чем слепота.
Холоднее, чем рыбья жизнь,
чем человечья смерть.
Эту вещь называют цепь,
эту вещь называют сеть.
Это неправильные имена,
всё это – не она.

Что метаться искать вину,
ты родился уже в плену.
Последние тридцать лет
нет света, нет никакой воды,
нет никакой еды, нет, нет.
Раненые поют в лесу,
пока из них делают колбасу,
хвалят бога за красоту,
падают на посту.
Что-то огромное нас несёт,
уже спасло и ещё спасёт –
сначала ранит, потом добьёт.
Раненые кричат «вперёд»,
они же плачут «назад, назад»,
когда им больно и тяжело, а им тяжело всегда.
Съешь впрок, пусть тебя разорвёт,
давай загадаем на пальцах, кому куда, кому чума, кому
осколки в глаз и сердце.

Ни единое из веществ,
ни единое из существ
не говорит со мной,
потому ли, что мой язык –
это немой язык,
потому что мой знак незнач
и никому не встреч.
Так, дотрагиваясь, сквозя
и не желая лечь,
я приучаюсь по-человеч…,
а он не мир мне несёт, а меч,
который не взять нельзя.
Как объяснить, кто такой ничей,
как расплавить каркас вещей –
на языке печать.
На каком языке мычать,
на каком языке молчать,
на каком языке мечтать
и домечтаться до черноты,
и домолчаться до синевы?
Помни, корни мои честны,
помни, корни твои чисты –
вырваны из любви.
Бесконечность как дождь в пути,
с собой не взять, туда не войти,
как дорожка, как свет луны –
попробуй по ней пройди.
И нигде не найти куста,
чтобы спрятаться, и не найти листа,
на нём чтоб себя оставить,
чтоб он выпал из рукава,
чтоб на нём читались слова,
когда вышибет память.
И нигде не найдёшь ворот,
чтобы стало наоборот.
Граница рядом, она невидима, не охраняется. К ней
даже не прикоснуться. Её идеально защищает само её
существование.

Ноги, не проходите мимо.
Люди, не стройте рожи.
Голова, перестань болеть.
Музыка, из туч не лейся.
Мы назовёмся дваждырождёнными.

Дождь врёт, и птичье пенье врёт, а я не вру, но правды
не скажу.
Мы дождёмся, дозовёмся, мы родимся.
Мы назовёмся дваждырождёнными.

Одну секунду всё было по правде.

Да, я вышла, тропа войны
кончилась. Это просто свет,
дождь, упрямый зелёный мир.
Родители мои там,
любимые мои там,
хотя и ходят, и на фотографиях их лица не тронуты
тлением.

За полями бродячий лес
утрачен как плач, как дым.
Убитые мои там. Любимые мои там.
Я хочу вернуться к своим.

* * *
Чтобы кровь тукала, на то есть уставы,
под кожей высечены буквы позолочены,
а в глазах бабочки крыльями плескали,
и поэтому читать ничего не хочется.
Ничего не поняли – ничего не отняли,
не замечу, не спрошу, кто меня листает.

Чтобы кровь видела – у неё есть отмели,
по ним и катится до самого верного,
а там пропасть зрения вечно рассветает.
У меня из глаз идут два огромных веера,
а когда уходят вниз – ветер всё сметает.

Чтобы кровь помнила, на то есть молния,
где ударила, там и омуты,
чтобы кровь кончилась, у неё есть маятник,
где остановится, там останется,
маятник качается, кровь ошибается,
живёт без памяти, ждёт без памяти.