Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4-2014

Алесандра Козырева

Так, выйти из тюрьмы небытия…
Стихи

Родилась в бревенчатом доме прабабки на рабочей окраине города, недалеко от сносимого нынче ЗИЛа. Слободу, Симонову, по названию уцелевшей части монастыря, снесли ещё раньше, в 68-м году минувшего века. В почти бескнижном первоначальном детстве, инфицированная, думается, лютой пропагандой холодной войны, отзеркалила ей, этой пропаганде, ответными строчками, разумеется, столь же лютой ахинеей, из которой помнится только: «танки взрывались, патроны кончались, но вера в победу была!» К счастью, через арочный проем в единственной из сохранившихся монастырских стен, мы бегали в детскую библиотеку выстроенного на монастырском пепелище ДК всё того же ЗИЛа, и среди напрасно – без сталкера/советчика/поводыря – перечитанной груды макулатуры, память о которой ушла водой в песок, попалось собрание сочинений Уэллса.
Причина «возвращения» к играм в слова позже, в сколько-нибудь сознательном возрасте? Трудно сказать что-либо однозначное. Конечно, ошпаривающая магия стихов Мандельштама. И потом, у искусства, и «игры в слова» в том числе – немереное количество ипостасей, писал же, к примеру, Осип Эмильевич в статье «Армия поэтов» : «Девушки и барышни, рукодельницы стихов …ваше дело проще, вы пишете стихи, чтобы нравиться…» Мои мотивы, правда, были другими, но обо всём в кратком предуведомлении не напишешь…
Ежели строчки, предъявленные достопочтимому читающему обществу, чего-нибудь и стоят, то огромнейшая заслуга в этом – Ольги Татариновой, в октябре 83-го «учинившей» литературную мастерскую «Кипарисовый ларец». И вот что любопытно: увидев гласившее об этом объявление, сама, пришедшая в этот мир в женском обличье, подумала с изрядной долей сомнения – мол, студия поэзии под женским началом? Подумать, конечно, подумала, но пойти – пошла. Стратег и логик, Ольга Татаринова тут же, с места в карьер, предъявила собравшимся Виктора Санчука, как, впрочем, потом, и других достойных авторов мутной эпохи заката «совка».

Александра Козырева

Имя Александры Козыревой известно по периодике – первые перестроечные антологии «несоветских» поэтов Аркадия Тюрина, обладавшего точным глазом на поэзию, сборник «Семнадцатое эхо», «Кипарисовый
ларец – 3», «Преображение».
Ясно было уже в конце 80-х, что имеем сильную московскую поэтессу, терпко настоянную на поэзии Серебряного Века, русского Зарубежья и сложной, витиеватой, высокой культуре европейского модерна. На зернах злободневности, даже порой публицистичности, словом, живой, сегодняшней боли. Ее звуковая ткань убедительна, как музыка избранных веками, душа открыта читателю, хотя и отвержена миром ­ это настоящий, природный художник – и только сейчас, счастливым стечениям обстоятельств обязаны мы тем, что впервые ее стихи появляются отдельной книжкой, только ее, в том значительном количестве, по которому с человеком можно уже сжиться и по которому уже просто невозможно замолчать ее присутствие в русской литературе нашего времени – как это бывало и продолжает быть со многими, многими талантливейшими людьми в нашей стране.

Ольга Татаринова

Уимблдон

Альбионовы звуки толпятся во тьме гортани –
без стакана – почти никак, но на Уимблдоне
не известно, mon chere, ничего заране,
только плавится воздух в почти сексуальном стоне.

Публика, воплощенная благообразность, прикроет темя
сытой алчбы трибун – как во время оно.
Односложный выкрик арбитра, как Бога, «время!»
И не выиграть гейма, не угробив травы зеленой.

* * *

Александру Ерёменко

Параллельный соратник из вороха пестрых миров,
заблудившийся вестник невыявленных исчислений,
обожатель Камчатки, Кармаля и длинных коров,
восхвалитель митоза и нескольких прочих явлений.

Так, наверно на палубе викинг, набравшийся вдрызг
смертоносным коктейлем свободы и рома, с таким же
пропойцей в обнимку,
в фейерверке соленых младенчески радужных брызг,
различает «September eleven» с Бесланом вослед за Треблинкой.

* * *
…только ночью однажды поймешь:
эта жизнь – нескончаемый праздник…
И взрослеющей осени дрожь
вдруг сольется с твоею. И разве
этот мир суеты и тоски
не замешан на радости круто?

Боль прозренья ударит в виски,
и запомнится эта минута:
ночь, свинцовая тяжесть воды,
резкий ветер, и в саване дыма –
фонари и река, и мосты…
Облака, проходящие мимо.

* * *

Осипу Мандельштаму

О, одиночество, как хорошо с тобой
глядеть на небо, музыке внимая!
Москва за окнами, а не Тобол,
но тех страниц немеркнущая стая
плывет, плывет по желтым небесам
раздавленного духотой июля,
и кажется, не знаешь сам,
что отдал бы, чтобы легко вздохнули
деревья с обескровленной листвой
и город с обескровленной душою,
где ты живешь, как призрак, сам не свой,
спасаемый словесной ворожбою.

* * *
Так: выйти из тюрьмы небытия
и быть приговоренной к высшей мере.
Там – сонм без чисел, здесь (пока что) я,
хотя бы и не с бритвой в “Англетере”.

И словно бы в насмешку, затаясь,
на нас примерили аркан железный плоти.
Что, голубь, что, светлейший неба князь,
зачем тебе провал Буонарроти?

Иль груда мышц не может тешить взор?
Или надрыв душе твоей не близок?
Иль муки? Умирания позор?
Иди, слабак, ступай себе в Ассизи…

Там золотое небо Лоренцетти
и сумрачная нежность Чимабуэ.
И если бы за нас вступились дети,
Ты выбрал бы для нас судьбу иную.

* * *
Пойдем на семантическое поле –
каких-нибудь ромашек надерем.
Какая-никакая все же воля,
какой ни есть, пусть нищенский, но дом.

Гудит эпоха. Подтыкая полы,
осипший век бежит к своей черте,
из свертков сыплются наколки и наколы,
а лица судей дремлют в темноте –

им надоело век смотреть кино,
залив глаза кровавой мутной жижей,
они, быть может, cпятили давно –
их глаз от слез своих давно не вижу.

Раскатисто смеется Глеб Жеглов,
и я зову, не зная страха боле,
всех тех, кого отчаянье сожгло:
пойдем на семантическое поле.

* * *

О.Татариновой

О, магический круг над землею
в золотистом приделе зари –
белокрылой слепящей семьею …
Кто ж тогда, как они, не цари?

Только птицы своих не хоронят
и не плачут над ними навзрыд,
как в тяжелой библейской короне
над поникшим собратом – Давид.

Только птицам неведома горечь
тех прощаний – как плеть по лицу,
словно вестницы светлых предгорий
безмятежными – краше Отцу…

А душа, как по пьянке, двоится
и не может никак угадать:
где она, а где белая птица,
и рыдает, гадая опять.

* * *

памяти Надежды Чайковой

Ах, в чеченском селеньи Шали
не шали журналист, не шали…
(В Оренбург поезжай, где есть шали,
а не горечи крестной – печали).
Здесь в шакальей своей слепоте
разорвут тебя страшные, те,
ошалевшие в дикой резне
по второй смертоносной весне.
Ну а коли ты женщиной вышла,
не ступай по земле еле слышно,

завернувшись в чеченский платок ­
здесь бессилен наш северный Бог.
Он от слез нынче, видно, ослеп,
и тебя мусульманкою в склеп,
спеленав простыней, запакуют,
вдруг – податливую такую…
Ну, а после, в пасхальной столице
над тобой – беззаконные птицы
пропоют без оттенка печали –
может, душу на царство венчая?..

* * *

Ю. К.

Прости сияние потерянной души,
что вырвалось негаданно на волю,
быть может, тем они и хороши,
двуногие на поднебесном поле,

что бабочкой на миг сверкнет она,
нечаянная пленница земного,
под сутолокой дней погребена,
забывшая магическое слово,

что ей, бедняге, верно не дано
пленить твой дух, кристальный и высокий…
Она, я знаю, улетит в окно,
а здесь оставит только эти строки.

* * *

сыну

Доедем до Абрамцева, дружок,
пройдемся уворованной усадьбой,
пусть осени сиятельный ожог
слепит глаза – слепых речей не сдать бы

печальной смуте выморочных снов
под небом обезумевшей отчизны,
слагавшей гимны из убитых слов,
теперь слагающей улыбку в cheese, но

все так же в летаргическом плену
беспомощно и роково распятой,
все с мыслью – на кого б – вину,
и как посторониться от расплаты.

* * *
Вот этот пруд – и вроде бы не Дания,
и Гамлет смылся – врет, что на гастроли –
и клены в королевских одеяниях –
деревья лучше нас играют роли.

Ты помнишь – в третьем акте – облака,
быть может, наскитавшись по столетьям,
они устали – и времен рука
швырнула их дождями в воды эти.

И почему-то мнится иногда,
что там – Офелия, и чуточку обидно,
что мутная зеленая вода
такая мутная, что и лица не видно.

Рисунок

Когда из сердца выплывут объемы
и задрожат на кончике пера
и мы, тоской межзвездною влекомы,
себе напомним: кажется, пора.

О, поскорее, абрис и зиянье
там, где не свет, и свет, где нету тьмы!
Есть белый цвет, но есть еще сиянье –
оттуда ли приходим мы?..

О, свет и тень! Какой порукой кровной
один с другой навек соединен?
И в этой бесприютности огромной
что звезды: обещанье рая? Сон?

И что есть тьма? Не верное ли благо
нам, не привыкшим к яркости луча?
Она добра, иначе как бы плакать,
по видимости только хохоча…

Памятник
Михаилу Шемякину

К прижизненной маске Петра
достроить манжеты и пряжки.
И дождика (лучше с утра).
И скрюченных пальцев костяшки.

И в лысину бьющий озноб –
тщета петербургского лета.
Смешным потрясеньем основ
печальное сердце задето.

Ну что же с того, что сидит –
в отечестве – эко ли диво?
Имперского стяга пиит,
и в скорби земной – горделивый.

А вкруг – все шуты да шишиги,
да слуги-бояре отца.
И катится, словно по книге,
тяжелая капля с лица.

* * *
Будешь, умная Эльза, абортов бояться.
А чего бы, в общем, пустяк, не дело…
Все равно пройдешь по земле паяцем.
Да и кто там знает: душа и тело
так ли связаны, как про то старухи
то ли врут, то ли вправду верят?
Там и жизнь, наверно, где нельзя без прорухи,
а не там, где плевать, что зад, что перед.

* * *
А о тех, кто идет за окном,
постаревших безвременно, грузных,
мы замолвим словечко потом,
сладко чавкая соком арбузным.

А о тех, совершивших полет
в ЛТП из счастливого детства –
кто-нибудь что-то тоже соврет,
нежно пользуясь правом соседства

то ли лестничным, то ли иным –
записного гражданского братства…
Все же это – отечества дым.
Что-то все же должно оставаться.

* * *

Н.С.

Что остается в итоге, в прошествии дней –
пепел симпатий, нагая печаль разрыва…
Но только теперь, на самом, казалось бы, дне
того, что зовется жизнью – нарыва

благих ожиданий, сумеречности, обид,
я чувствую, в сбивчивой благодарности небу,
сердце – беспомощный раскаленный болид…
В этой стране с клоунской маской НЭПа,

я стою у черты, отделяющей море снов
от веселого моря, единственного благого,
того, где люди, увидевшись снова,
не узнают один другого.

* * *
Готовься к смерти. Выстирай носки.
Полей цветы, чтоб сразу не завяли.
Прочисть молитвой темные мозги,
ведь там припомнишь ты ее едва ли…

А коль и вспомнишь, то к чему она,
бесплотным ртом творимая в приделе
Отца Небесного? К нему вознесена,
не в небе, на земле она при деле…

Простись с ребенком. Почини очки.
Хлебни (немного) вздорожавшей водки.
Задумайся. Потом на миг очнись –
и затяни тугой петлей колготки.

Пиросмани

“…багряный цветок…
поет и всегда
над, о над
шипами.”
П.Целан

Художника найдут по краске,
запекшейся на пиджаке,
и место предадут огласке:
приди и поклонись руке

импровизировавшей по
обратной стороне клеенки.
О, роза, что поверх шипов,
о, жизнь, мелькнувшая по кромке

залива, сада, облаков,
вдруг опаленных лунным светом,
и по хребту больших быков,
плывущих ортачальским летом.

Овечьей шерстью вьется дым
над паровозиком. И слито
с сияньем неземным
сиянье Маргариты.

* * *
Cоздай себя. Когда не ты, то кто же
тебя из праха жизни сотворит?
На выдумку душа твоя похожа –
что выберешь: звезду? метеорит?

Холодный свет? Горячее дыханье?
Плевок металла в грудь или висок?
Восторг тупиц?.. А можно – содроганье
приговоренных к воплощенью строк.

* * *
Cумбурный мир. Но есть одна кривая,
(нет, не прямая, прямы лишь ослы)
что мимо сосен неба достигая,
врывается в полуночные сны.

На грани c явью зыблется стихия,
и забываясь, сделав шаг вперед,
раскрыв что было сил глаза сухие,
ты пристально глядишь за поворот.

Стена. Отвес. Тропа. Сырая пропасть.
Туман. И предвкушение пути.
Как кожу, сбросить роковую робость.
И сделать шаг. Еще один. Идти.

* * *
Словно мертвым друзьям, отлетевшим в чертоги Твои,
я должна отчитаться за годы смятенья и боли,
словно на сердце нынче идут огневые бои,
словно мертвый журавль все никак не застынет над полем.

Словно в сад по ступеням, свечу прикрывая рукой,
я, спускаясь, нечаянно трону струну половицы…
Как бесстрастно качается маятник мэтра Фуко,
не давая планете ни на волос остановиться…

Может, в том и разгадка, что даже ни на волосок.
Утекай, словно жизнь, скорлупою ореха в апреле.
Говори только с сердцем. Оставь напоследок висок.
Может статься, что мы существуем на деле.