Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4-2014

Иван Рыжиков

Теперь мне жизнь милее во сто крат…
Стихи

Рыжиков Иван Васильевич, род. в Смоленской обл. в деревне Жерновка в 1922 г. Ветеран войны, кавалер многих боевых и трудовых орденов и медалей. Стихи пишет с раннего детства. За первую публикацию, будучи учеником 4-го класса, получил Первую Всесоюзную литературную премию, был награждён собранием сочинений А.С. Пушкина и отрезом на костюм. Автор более 30 книг.
Окончил Лит. институт им. Горького, после чего работал главным редактором Смоленского областного радио, редактором издательства «Советская Россия», заведующим отдела поэзии журнала «Наш современник».
С момента выхода на пенсию в 1972 г. до 2012 г. – руководил в Люберецком ДК литературным объединением. Послушать опытного учителя и мудрого человека в одном лице – стекались многие и многие. Двери его дома в подмосковном Томилино до сих пор открыты для всех желающих получить литературный или просто добрый жизненный совет.
Лауреат ряда литературных премий. Член Союза писателей СССР и России.

* * *
Синею слёзкой на веточке инея
Первая радость весеннего дня.
Родина-мать! По-весеннему синие
Не от тебя ли глаза у меня?

Речь твоя льётся, как реченька чистая.
Только слова ты умеешь беречь.
Не от тебя ли, моя неречистая,
И у меня эта тихая речь?

Ночь на дворе, а дорога не пройдена,
Горькая чаша, как прежде, полна,
Не от тебя ль, моя милая Родина,
И у меня на висках седина?

Месяц повис перезрелою сливою,
А впереди не дорога, а плеть.
Дай мне терпенья, моя терпеливая,
Всю твою боль до конца одолеть!..

* * *
О красоте ораторы кричали,
Философы писали сотни книг.
Над ними я просиживал ночами,
Но в истину нисколько не проник.

И вот с тобою встретился, счастливый,
И тут нежданно я открыл, любя:
Красивые лишь потому красивы,
Что чем-нибудь похожи на тебя!

* * *
К пределу подошёл по всем приметам,
Хотя… кто знает, где он, тот предел!
Ещё добро, мне и зимой и летом
С лихвой хватает и забот, и дел.

Перегорел? Изверился? Пустое!
Теперь мне жизнь милее во сто крат.
Была б она спокойною, простою
И ясною, как поле и закат…

* * *
У всякого свой Бог,
Свой крест, своя дорога.
Неповторимый круг
И непохожий знак.
Что дать и как судить,
Учить не надо Бога.
И всё же, будь я Бог,
Иных судил бы так:

За то, что Долг и Честь
Вам вовсе не знакомы,
За то, что лишь других
Умеете винить,
Нигде и никогда
Не будете вы дома,
И этого никто
Не может отменить!

* * *
Где ж вы, нивы мои и луга?
Где ж ты, речка Теплуха?
Только хмель, да сухая куга,
Да кукушка-горюха.

Где ж ты, милое сердцу окно,
Сказка отчего дома,
Где, как сказано было давно,
И солома едома?

В старой бане проснусь на заре,
Поброжу наудачу,
И на стылом глухом пустыре
Потихоньку поплачу…

* * *
За Правду вставая горою,
О счастье болея чужом,
Не тех мы жалеем порою,
Не тех мы друзей бережём.

Мы тешимся блажью привычной,
Что мы и умней и правей,
И ходит наш друг закадычный
С открытою раной своей.

И путь утомительно труден,
И нечем дышать на мели,
И даже не думают люди,
Что тут не враги помогли.

Враги! Да когда б в лихолетье
Не так мы друзей берегли,
Где-где, а на этой планете
Враги ничего б не смогли!

* * *
Где отец схоронен – неизвестно,
Лишь известно: он погиб в бою,
По-солдатски преданно и честно
Защищая Родину свою.

Не прославлен, но и не забытый
С тех ещё не выплаканных лет
Он лежит, в сырой земле зарытый,
Где могилам даже счёта нет.

Жизнь мою война не подкосила.
Но, случайно выживший боец,
Я стою над каждою могилой,
Словно в ней покоится отец.

* * *
Она ещё не знает, что убита,
Что дни её железно сочтены.
Лежит на взгорке, шелестит ветвями
И тянется к рассветному лучу.
И только удивляется немного,
Что солнце всходит будто не оттуда,
Что как-то странно всё переместилось,
Земля и небо встали на дыбы.
И полевой, дышащий влагой ветер
Сначала набегает на вершину,
Потом, всё ниже, ниже опускаясь,
Доходит до холодного комля,
А где он, и не чувствует берёзка,
Как будто под корнями пустота.
О землю опирается ветвями,
А ветви пригибаются всё ниже,
И млеют, и к стволу бессильно гнутся,
И не хватает животворной влаги,
И, кажется, уже дышать ей нечем,
И в этом непривычном положенье
Себя держать безмерно тяжело.
И ноет всё. И тающим сознаньем,
Здоровая, она не понимает,
За что её отринула земля.
Она ещё не знает, что убита…

* * *
Как порой от писем мы зависим,
Как переживаем! Только я
Не пишу пустопорожних писем
И не жду, обиду затая.

Что травить докучливую совесть,
Как там друг в далёкой стороне,
Раз не пишет, я не беспокоюсь,
Худо станет – он напишет мне!

* * *
Моя судьба, моя отрада,
Моя и мука, и любовь!
Похоже, нам уже не надо
Ни тихих слёз, ни громких слов.

Мы всё давно решили сами.
Так что же ты к исходу дня
Глядишь печальными глазами
И не уходишь от меня?

* * *
На сосне шелушится кора.
На осине сплошные подтёки.
Да, как видно, приходит пора,
Наступают те самые сроки.

Мир как будто в иной полосе.
Он уже не выносит отсрочки.
День-другой – и на потной лозе
Голубые проклюнутся почки.

И капель, что под солнцем горит,
И парной ручеек-непоседа –
Всё открыто взахлёб говорит,
Всё ликует: «Победа! Победа!»

Лишь одна вековая сосна
Не спешит предаваться веселью:
В роковом сорок первом весна
Начиналась такой же капелью!

* * *
Нет, Бог меня зачем-то бережёт.
Зачем, не знаю, только ясно вижу.
Он то отвалит от своих щедрот,
То разведёт чего-нибудь пожиже.

Мол, охолонь, подумай, воздержись,
Ты ж можешь и весомей, и полезней,
А я пока твою земную жизнь
Поберегу от гадов и болезней.

Воздерживаюсь. Жму на тормоза.
Потяжелее ношу поднимаю.
Но делаю квадратные глаза,
Как будто ничего не понимаю.

Я только низко кланяюсь ему,
Прошу и впредь не прерывать ученья,
Пока я, недостойный, не пойму
Земного своего предназначенья.

* * *
Когда в стране меняют флаги
И все кругом передрались,
Не призывайте нас к присяге:
Однажды мы уже клялись.

Та клятва матери-Отчизне,
Когда вручали нам ружьё, –
Иному не хватило жизни,
Чтоб честно выполнить её!

Пускай не всё, что было свято,
Поныне связывает нас,
Но настоящие солдаты
Идут к присяге только раз!

* * *
А дело всё-таки не в том,
Что никому ни в чём не веря,
Ты не открыл соседу двери
И не пустил чужого в дом.

Сосед, он что ж – пойдёт к другому.
Чужой? И он найдёт, к кому…
Но ты-то, ты-то как там, дома?
Тебе не горько одному?

* * *
Всё можно: весело пожить,
Умишка подзанять,
Родную землю заложить
И знамя поменять.

Но тем, кто жил своим умом,
Им ведомо давно,
Что суть не в знамени самом,
А в чьих руках оно!

* * *
С того и не в чести любая честь,
И не доходит праведное слово,
Что мир опять – в палате № 6,
И лишь на Бога уповает снова.

Всевышнему не привыкать спасать,
Но слёзно плачут старые иконы,
Ведь дуракам не писаны законы,
Их лишь в палате можно написать.

И пишут. Да какие! – ум за разум
Заходит, не успеешь и прочесть,
Вся подоплёка выпирает разом,
Что мир опять – в палате № 6.

* * *
В Подмосковье,
В деревушке Жилино
Есть одна соседка у меня –
Стройная,
По-молодому сильная –
Тонкая рябина у плетня.

Чем-то схожа
С той своей подружкою,
Давнею печальницей людской,
У которой одинокий суженый
Где-то там, за быстрою рекой.

Только та все гнётся да качается,
А моя, как видно, поняла,
Что она уже не повстречается
С тем, кого отчаянно ждала.

Ранним летом белая-пребелая,
К осени рябиново-красна,
У плетня склонится, оробелая,
И стоит задумчиво одна.

И молчит. И даже не качается,
Понимая, что в родном краю
Разве только песня догадается
Пожалеть рябинушку мою.

Что ж, пока не пала,
Переспелая,
Золотыми искрами у ног,
Дай-ка я
«Рябиновую» сделаю:
Может, кто зайдет на «огонёк»!

* * *
Весенний первый лист берёзки,
Морозцем тронутый слегка,
Он – как дымок от папироски
В белёсых космах лозняка.

И после длительной остуды
Едва оправившийся лес –
Ещё не сказка и не чудо,
Лишь обещание чудес.

Идёшь тропинкою тернистой,
Корнями густо повитой,
А в старой просеке тенистой
Ещё не видно тени той.

Но синева всё гуще, гуще,
Всё чаще издали видны
Дымки ступенчато бегущей
Закатно-бронзовой сосны.

И кажется, вот только выйдешь
На голубеющий просвет –
И диво дивное увидишь.
Идёшь, а дива нет и нет.

А так ли это?
Вот – случайный,
Мелькнувший как бы невпопад,
Чуть удивлённый,
Чуть печальный,
Едва заметный женский взгляд.

Ах, эти медленные взгляды
Открытых настежь душ людских,
Когда тебе уже не надо
Ни слов, ни жестов никаких!..

Пускай они всего догадка,
Но в неделимо краткий миг
Тревожно, радостно и сладко
От этой близости двоих.

Невольно были-небылицы
Возьмут в незримое кольцо.
И долго, долго будет сниться
Полузабытое лицо…

* * *
Я болен. Я не знаю, что со мной:
Не чувствую России за спиной.
А ведь была! Как сильных два крыла,
Она меня хранила и несла.

Куда б ни шёл, я чувствовал – лечу
И мне любое дело по плечу.

Теперь не то.
Смешались ночь и день,
Как будто я не человек, а тень.
Грущу в дороге. Мёрзну у огня.
Мой старый друг, не покидай меня!

Я болен. Я не знаю, что со мной:
Не чувствую России за спиной!..

* * *
Как тяжело в часы ночного бденья,
Когда встаёт былое в полный рост,
Знать высоту по глубине паденья,
А глубину – по блеску дальних звёзд!

Былое и грядущее смыкая,
Даль холодит, а тронуть – горячо:
Та высота, –
Она была такая, –
И до сих пор мы падаем ещё!..

* * *
Всё меньше нас.
Всё реже наши встречи.
Всё уже круг друзей-однополчан.
Уже года сутулят наши плечи.
Прихватывает сердце по ночам.

Сужаются невидимые дали,
И тяготит осточертевший дом.
Ту высоту, что мы когда-то брали,
Одолеваем, но уже с трудом.

Солдаты мы.
Нас не возьмёшь испугом,
Что нам всё меньше остаётся дней.
Но с каждым разом расставанье с другом
Становится тревожней и больней.

Обряд прощанья, он суров, но ясен.
В кругу друзей печально помолчу.
Я не из робких. Я пожить согласен.
И только быть последним не хочу!

Интервью И.В.Рыжикова журналу «Плавучий мост»

Беседу вёл Сергей Крюков

С. Крюков: Иван Васильевич, журнал „Плавучий мост“ предполагает видение поэзии со всех точек зрения. Он стремится отражать все направления развития русской поэзии в настоящее время.
Мне хотелось бы начать вот с какого вопроса. Как Вы считаете, в чём основное отличие поэзии от прозы?

И. Рыжиков: Когда-то было сказано очень общо, но в то же время точно: поэзия хороша тогда, когда говорит то, что не в состоянии сказать проза. Но это – о вершинах поэзии. Если проза может обстоятельно, долго рассказывать что-то, исходя из какого-то конкретного случая, то поэзия тот же самый случай настолько обобщает, что он становится уже гораздо глубже, многозначительнее, чем может быть сам по себе. Вот в этом, по-моему, и есть – главное отличие.

СК: А с технической точки зрения – как Вы считаете? Я когда-то слышал, по-моему даже из Ваших уст, что поэтические тексты строятся таким образом, что скорость восприятия информации и эмоций при чтении стихов – гораздо выше, чем при чтении прозы. И техника поэзии стремится к тому, чтобы ещё более ускорить процесс восприятия.

ИР: Ну, это всё – правильно, конечно. Правильно и не исключает того, что я перед этим сказал, это подразумевается само собой. Но я с годами, а лет мне уже не так уж мало, всё больше убеждаюсь, что даже у очень известных, очень больших поэтов, настоящей-то, подлинной поэзии не так уж много. Начинаешь считать – да, конечно, есть стихи… У больших поэтов – больше, у меньших, конечно, меньше, но всё равно я понял: правильно кто-то сказал, что издавать у больших поэтов собрания сочинений – это для людей, которые специально занимаются литературой, может, и хорошо, и нужно, а для читателей – то, что издают в 15-20 печатных листов сборник лучшего – вот это то, что есть у поэта, то, чем он живёт, то, что будет повторять постоянно – это-то вот и есть его поэзия, а всё остальное – только для исследователей, хотя и это тоже, конечно, стихи…
В воспоминаниях Симонова о Твардовском есть вот какой эпизод. Есть, хотя его могло бы и не быть…
После войны у Симонова вышла книга стихов – и он пришёл с ней в редакцию журнала к Твардовскому. Тот велел прийти на другой день. Когда Симонов пришёл, Александр Трифонович сказал ему: «Вот восемь стихотворений, которые я могу опубликовать. С остальными делай, что хочешь.»
И это – из целой книги стихов. Когда разговор заходит – по большому счёту.

СК: Иван Васильевич, на мой взгляд традиционная поэзия сложилась исторически и выкристаллизовалась веками таким образом, что каждое действие в ней, начиная с построения текста в столбик и кончая рифмой, позволяющей угадывать рифмующие слова, предназначено для ускорения восприятия читателем заложенного в тексте.

ИР: И это всё правильно, но ведь поэзия – это не только то, что заключено в её словах, но это – и музыка вместе с тем, ведь настоящие стихи музыкальны. Это и живопись вместе, но живопись своеобразная. И когда всё это сходится в одно, и получается настоящая поэзия. И ведь если в прозе можно говорить вещи известные, то поэзия – всегда открытие, иначе это – не поэзия. В прозе может быть на общем фоне зерно, сюжет… А поэзия начинается с первой строчки – и идёт до последней как открытие. И только так. Если и повторяются известные вещи, то они поворачиваются таким образом, что смысл сказанного становится совершенно другим. Вот это называется – находкой.

СК: Сейчас многие авторы пишут, упраздняя прописные буквы, игнорируя знаки препинания, кто-то пишет стихи в строчку…
Интересно Ваше отношение к этому.

ИР: Я знаю, что некоторые поэты, в том числе и Есенин, для себя писали без заглавных букв в строчку, без знаков препинания… Да, если это читается так, что потом, когда станешь всё разбивать, как положено, всё окажется на своих местах, то это допустимо. Но лишь для себя, для своего употребления годится. А для читателя, конечно же, писать надо – как это традиционно придумали, как лучше воспринимается поэзия. Иначе быть не может. Читателя надо уважать.
А знаки препинания… Ведь поэт их расставляет так, как слышит и без них, но это – слышит он. И только тогда они – на месте. А иной напишет без знаков, хотел сказать одно, а читаешь – и понимается всё по-другому. Знаки необходимы, как в музыке – нотная грамота.
Можно, конечно, писать стихи даже без смысла, как в одном из моих стихотворений, без ритма, без рифм… – но нельзя, чтобы это вместе было, иначе всё это – совсем не поэзия. Читаешь иной раз – и ритмика есть, и рифмы, но это – не стихи. В лучшем случае – рифмованная ритмическая проза. Поэтическая строчка отличается от прозаической самой своей тканью.

СК: Хотелось бы ещё услышать Ваше мнение по поводу новых форм в поэзии.

ИР: Ну, что ж. Такими поисками занимались всегда. Не учитывая вот какой вещи. Форма, конечно, имеет значение, но имеет лишь то значение, насколько она отражает суть содержания, и это – главное. А если идти именно от формы, то следует понимать, что сама по себе форма ничего не значит.
Автор задаётся вопросом – какую форму ему выбрать. Но ведь главное-то – не как сказать, а что сказать. И содержание само выбирает, находит нужную форму. И происходит это само собой. Написал – и увидел, как интересно, как гармонично всё получилось… А когда форма интересная найдена ради самой формы, то читаешь – и не можешь понять, зачем это всё, где здесь литература…

СК: Что сегодня Вас особенно волнует?

ИР: С возрастом у человека меняется мировоззрение. Как ни старайся, а те вопросы, к которым он обращался прежде, в равной степени с возрастом его интересовать уже не могут. И мера ответственности перед словом – другая.
Вот недавно я узнал, что за годы Перестройки Россия потеряла 46 000 деревень. Мне сразу пришли строки: «С деревни начинается Россия, в деревне и кончается она».
Вот пытаюсь писать. Много всяких вариантов уже написано. И так пробую, и этак, но всё что-то не устраивает, не вижу того, что вот оно, сказал то, что хотел. Нет, можно напечатать и один вариант, и другой, и третий… И это стихи. Но…
Ну, вот. Вопросы-ответы, которые мы с Вами сделали – это должно быть интересно.
А по поводу предисловий к стихам.
Во-первых, длинных преамбул никто не читает, а во-вторых, часто встречаешь такую вещь. Вот хотят про автора сказать что-нибудь хорошее. Пишут такое, такое, такое… Хорошо. И начинаешь читать стихи – и думаешь: нарочно, что ли!
Лучше самих стихов о них никто, даже сам автор, ничего сказать не может.

СК: Да, тут я с Вами абсолютно согласен. Спасибо! Здоровья Вам и ещё многих творческих находок! Не сомневаюсь, что к этому моему пожеланию присоединятся и читатели „Плавучего моста“.

Примечание:
Крюков Сергей Константинович, поэт. Живёт в Москве.