Ольга Попова

Стихотворения

Родилась в Ленинграде в 1960 г. Окончила филологический факультет ЛГУ. Работала экскурсоводом в Музее истории города, в Петропавловской крепости. Живёт в Санкт-­Петербурге. Книга стихов «Прощание» (совм. с Г. И. Беневичем; СПб., 1994). Стихи публиковались в сборнике «В Петербурге мы сойдёмся снова» (СПб., 1993), в журналах «Гвидеон» и «Зинзивер». Переводы, выполненные Дж. Кейтсом, вошли в Painted Bridge Quarterly (1992. No. 45), в антологию In the Grip of Strange Thoughts: Russian Poetry in a New Era (Brookline, 1999), в журналы и антологии Bread for this Hunger, Crab Creek Review, The Moscow Guardian, Plum Review и Poetry International.

* * *
Скажи, зачем бреду, пути не узнавая,
Застывший полусвет похож на полутьму,
Не трогая себя, других не задевая,
И звон такой в ушах – ни звука не пойму?
Чтобы не биться так, себя не узнавая,
Как птица о стекло, о смерть, а видеть так,
Как воздух входит в грудь, груди не разрывая,
Не раня никого, а как мне сделать так?
А как мне сделать так, стекла не разбивая,
Унылый Твой покров, не брезгуя, сносить,
Твой купол голубой, баюкая, качая,
Развязывая плоть, увязывая нить.
Лелеемые мной, округлые, тугие
Ложатся имена, ложатся в колыбель,
Как первые стихи, такие дорогие,
Воркуемые мной, как парой голубей.
Их шёлковая плоть ложится на колени,
Спина моя торчит в звенящее стекло,
Глуха, слепа, плоха, как будто в полутени,
Я делаю как все, чтоб их не разнесло.
Дыхание моё, дыхание их душит,
Чтоб слух не преклонить, не проронить словцо,
Ветшая, к тени тень тугую кожу сушит,
Так дай же мне Твой хлеб, я не люблю стекло!
Дай хлеб Свой, дай Свой свет, я ветхая, нагая,
Нагие на руках моих мои слова
Истаивают все, когда я слов не знаю –
Ни звуков, ни имён, – введи меня в права!

* * *
Это дерево воронье, это град вороний,
Вместо листьев оно птиц мне
На плечи уронит.
Иероглифами муки,
Кисточкою с краской
Чёрной писаны деревья,
И они прекрасны.
Синим шёлком, жёлтым шёлком
Разошлись соцветья,
Перламутровое небо
Моего столетья.
Небо, тронутое молью,
Куколками тлена.
Громко чёрные вороны
Обсуждают цену.

Подражание Сапфо

Сапфо, бедная,………. что с тобою сталось,
Словно плети,……….. руки твои повисли,
Сердце тяжкое………. не желает биться,
………………Возчик усталый.
Легконогая,……………видно, стёрла
Ты его…………………… о незрячий камень!
– Но пою я,…………….. пою и плачу,
………………А боль не унять мне.
Лишь забудусь……….. я в водах чёрных,
………………Водах полночных,
………………Засребрятся
Меж ячеек блики его улыбки.
………………И бьюсь в сетях я!

Бабочка

Прицепившись к этим…………милым стенам,
Я сомкну крыла свои………… спокойно.
Ветер будет дуть……………….попеременно,
Прижимая к небу……………… парус стройный
То одной щекою,……………… то другой.

В. Кривулину

Нечаянно ли двор крысиный
Три раза повернув, открылся
Фанерной дверью, в крестовине
Окна подпольный свет ютился.
Художник слова, председатель,
Заложенный в своём жилище
Коллекцией в разводах пятен,
Как крылья бабочек, делился:
– Где юные, что всласть лютуют,
Уроками пренебрегая,
Что залпом пьют и слухом чуют,
Я что-то их не примечаю, –
Сказал, оборотясь. – Наверно
Всю взяло наше поколенье
Энергию.
Из мглы фанерной
Упорно прогрызалось тленье.

Кора

Смотри: лупится кожа – обгорела,
Печеньем пахнет и хрустит как лист
Сосновая кора – как корочка у белой
Печёной булки, девочка стоит
Такая чистая, не то что я, сумеет
Она и выше чёлочку взметнуть,
Пока не срежут – дерево стареет
Лишь мёртвое, а я ещё тяну
Так странно жизнь, как будто не желая
И вовсе жить, проклюнувшись во тьме,
Расти иль не расти – не понимая,
И жизни соки в осужденье мне.

Крещенье

Вот благо сыплется на нас,
И тихая ложится влага,
Качает дерево рога,
И вместо манны только снега,
Вздрогнув,
……………касается рука.
Чего? Земли, воды, огня
Или небес? Зачем так нежно,
Роскошно, празднично, безгрешно,

Заботливо, тепло, утешно
Всех укрывает и меня;
Помойку всю и наготу,
И всё – в крещенское убранство.
Земля венчается на царство;
Всю немоту и черноту,
И боль, и горечь, и тщету –
Струей весёлой иорданской.

* * *
Пустыня – это бездорожье,
По бездорожью кто ж пройдёт,
Душа от страха изнеможет:
Кто и куда меня ведёт,
Не вижу я, не понимаю, –
Не всё ль равно, идти или

Стоять, в себе душа немая,
Как ноги стёртые, болит.
И пустоты не утоляет
Ни снедь, ни сон, тоска одна,
Как сильный ветер, обрывает
На мне покров из полотна.

* * *
Два чахлых колоска – осот или пшеница,
И сами не поймём, не смея цвета дать.
Как мается душа… Друг к другу прислониться
Лишь было нам дано – такая благодать.

* * *
Сна материнское чрево
Обоймёт, укачает, укроет…
Смерть ли сон?
Сон ли смерть?
Ты не знаешь,
что это такое.

Исповедь

Жизнь так похожа на самоубийство;
Что это я делаю… и зачем?
Удивление, ужас, отчаяние
Сменяются просто страхом,
Что все догадаются,
А после скукой, –
Все и так уже знают;
Тело спадает как шелуха –
Явление смерти,
Но мне кажется, так было всегда,
Иногда я забывалась,
Дрожала, плакала,
Смотрела, как стынут деревья,
И нетерпение гнало меня,
И я кого-то гнала,
Ругалась, рожала,

А деревья постепенно
Выгоняли листву,
Не так быстро, но гораздо смелее:
Настоящие зелёные листья,
Маленькие и круглые
Как ладошки моих детей,
А потом теряли их –
Одного за другим,
И каменели, стыли,
Не боясь ни молчания,
Ни боли, ни смерти.
Помню, мне было шесть лет,
Когда я поняла,
Что не смогу – вот так,
И пошла, пошла,
Так оно и идёт, идёт…

Памяти В. Б. Кривулина

В холодный день под знаменьем Креста
Не добредя до Пасхи половины
Пути, ты умер посреди Поста,
Едва нащупав крест среди пучины
Тяжёлой петербургской, то ль весны,
То ли зимы, досюда протяжённой…
Из моря Чермного Израиля сыны
В пустыню вышли, в воздух раскалённый.
Невероятно, как остался жив
Ты в юности, как после, ковыляя
И ногу волоча, из чёрных жил
Ты крылья вырастил, чтобы забыть, летая,
Об этой тяжести, но за тобой, как цепь,
Гремела речь косноязычьем странным,
И вёл неумолимо Бог отцев
Куда-то вглубь барханов безымянных
Нас, оставляя комьями лежать
В песках поющих, в синеве расцветшей,

Печалью дышащей, кто смог бы удержать,
Но надо удержаться; перешедший
Брод благодати, был Иаков вспять,
Как Иордан, развёрнут и стреножен,
Чтоб зазвенеть Израилем опять
И, став мечом, быть поражённым тоже.
И, памятью разбужен, с двух сторон
Ты слышал шум, шёл караван послушный,
Но из земли земля рождала стон,
Здесь шёл народ и лёг, уже ненужный.
И тот и тот. «Когда б не Бог нас вёл…»* –
Споткнулся и пропал куда-то с матом.
Блестя как новенький, с небес упал орёл,
В сидячей позе, с жезлом и лопатой.
Вожатый, летописец, лесовик,
Зажатый снами зверь иной породы,
Ворочался, скрипел, дремал, привык
До мелочи, до смерти, до свободы.

Памяти Лены Шварц

Поэты
умирают весной,
не дожив до Пасхи,
как герань на окне,
не дождавшись света:
слишком мало любви,
слишком мало лета,
слишком много дождей
в череде напастей,
в заскорузлой низости и в удаче,
в перестройках, романах,
шикарных пьянках,
и поэтому небо по-бабьи плачет,
обложив нас всех –
стрелков и подранков.

Григорий Беневич

О стихах Ольги Поповой

Не владея навыком введения нового имени в число сестёр Сапфо и Алкея, прибегну к дедовскому средству. Поэзия – она либо есть, либо «простыни не смяты» и мы имеем дело с пусть хорошей, но «литературой». Кажется, такой подход сейчас безнадёжно устарел, однако приходится признать, что у О. Поповой нет никакого «проекта» или «стратегии», о которых нынче принято говорить в связи с поэзией. Она пишет, когда не может не писать, и молчит, когда такая возможность остаётся. Потому пишет редко и совсем не участвует в «литературной жизни», так что читателям поэзии мало известна. Между тем её стихи «частным порядком» были признаны такими поэтами, как В. Кривулин, О. Седакова, В. Ширали, С. Стратановский и Е. Игнатова. Кажется, достаточно, чтобы даже у скептически настроенного критика возник интерес. Но критик не обязан знать о таком признании «частным порядком», тем более нет дела до этого читателю, и он безусловно прав, поскольку в конечном счёте никакой авторитет не может заставить полюбить стихи: они либо узнаются как настоящие, либо нет. Убедить в этом никого нельзя: ни делясь собственным впечатлением о чьей-либо поэзии, ни ссылаясь на авторитеты. Максимум, что может сделать читатель поэзии, – пригласить других к чтению дорогих ему стихов. В отличие от пирога, которого на всех никогда не хватает, стихами хочется делиться, и от чтения их другими и любви к ним они становятся только дороже. Так что всякий читатель, делящийся любимыми стихами, выигрывает сам – повышает ценность богатства, которое стяжал.

В общей сложности поэт вряд ли опубликовал больше четырёх десятков текстов. Совсем немного стихов, но почти каждый из них – живое существо. Я не оговорился, сам поэт именно в таких понятиях свидетельствует о своём творчестве – как о рождении детей: «…баюкая, качая, / Развязывая плоть, увязывая нить». Впрочем, тут ещё нужно разобраться, идёт речь о детях или о стихах. В самом деле, если б речь в этом тексте шла исключительно о стихах, то к чему сравнение «лелеемого» с первыми стихами: «Лелеемые мной, округлые, тугие / Ложатся имена, ложатся в колыбель, / Как первые стихи, такие дорогие, / Воркуемые мной, как парой голубей». В колыбель ложатся, конечно, дети, а «имена» – метонимия (или как это называется в литературоведении?) для тех же детей. Но ведь не случайно дети как таковые не упоминаются, вместо «детей» сказано: «имена». И не случайно не упомянутые напрямую дети, их рождение и сбережение-лелеяние сравниваются с рождением-воркованием первых стихов. Одно отражается в другом, и здесь тайна стихотворения. Но есть и другая тайна – отмеченная темой «стекла»: «спина моя торчит в звенящее стекло». Это

о чём? и как это связано с темой лелеяния детей и воркования стихов? А так, что «стекло» – образ смерти («чтобы не биться так, / как птица о стекло, о смерть…»), точнее, смертного, того, что бьётся, разбивается со звоном. И стекло это в конце стиха противопоставляется хлебу: «Так дай же мне Твой хлеб, я не люблю стекло!» Стекло разбивается и убивает.

Тленное и смертное противопоставлено этому хлебу жизни, которого взыскует поэт. Стихотворение рождается как прорыв из стеклянного мира к Тому, Кто вводит в права наследия словом и жизнью. Начинается стих с «погудки», как называл её Мандельштам: «и звон такой в ушах / ни звука не пойму», когда музыка и слово ещё слиты (понимания ещё нет), далее мы присутствуем при муках рождения слова. А в чём, собственно, мука? А в том, что настоящая поэзия – страшное дело, прорыв к трансцендентному, и такой прорыв за пределы стеклянного мира угрожает разбить вдребезги этот мир, а ведь тут дети по плоти, их нельзя убить, их нужно сберечь, но и отказаться от погудки тоже нельзя. На столкновении необходимости сохранить здешнее и откликнуться на зов Того, Кто по ту сторону стеклянного мира, Кто за стеклом, – и рождается это стихотворение. Тогда-то «дети» и превращаются в «имена», то есть тленное и плотское преображается в словесное. Ведь «имя» – «слово», и прорыв к «хлебу» оказывается рождением поэтического слова.

Метафизическая тоска и страх, испытываемый при переходе «отсюда – туда», – пафос поэзии О. Поповой, по крайней мере части её стихов, что особенно чувствуется в «программном»: «Пустыня – это бездорожье». Немощную, не имеющую своих сил на переход через пустыню мира, но и не находящую ничего утоляющего в нём, душу исполняет тянущая её тоска, которая, как сильный ветер, «обрывает покров из полотна», то есть покров плоти и плотского. Поэзия – переход через пустыню (см. также стихотворение памяти В. Кривулина, где жизнь поэта осмысляется в рамках метафоры перехода Израиля через пустыню, где ему отводится роль «вожака», Моисея «второй культуры», к младшим представителям которой генетически принадлежит и О. Попова: поэт, как и Моисей, не вошёл в Землю обетованную, но он достиг освобождения).

Не стоит, впрочем, всё в поэзии О. Поповой сводить к христианской парадигме, хоть её легко усмотреть во многих публикуемых стихах. Дело вообще не в парадигмах; по крайней мере, «подключения» к ней явно недостаточно для того, чтобы состоялась поэзия. Никакой христианской парадигмы нету, формально говоря, в ранних «Подражании Сапфо» или «Бабочке». Однако вчитаемся, например, в последнее. Бабочка прицепилась «к этим милым стенам», но её «стройный парус» ловит ветер, который его прижимает к небу, «то одной щекою, то другой». Как это: у бабочки – и вдруг щёки? Да потому что бабочка – душа, а лицо – зеркало души, и вот ветер, уловляемый в паруса души-бабочки, прижимает лицо к небу. Внутреннее и внешнее, объект и субъект отражаются друг в друге, и всё это происходит в слове и через слово. Само стихотворение «Бабочка» есть образ бабочки (ср. графику стиха), и вместе с тем это образ души и лица – зеркала души. Души, сложившей крылья, подставляющей ветру «другую щеку», прижимаемой к небу и находящей там свой покой.

Практически все стихи О. Поповой – и ранние («языческие»), и стихи среднего периода (условно говоря, христианские), и самые недавние (постхристианские) – так или иначе «мистичны», в том смысле слова «мистика», в котором оно раскрывает тайны отношения земного (или здешнего) мира к нездешнему, перехода «отсюда – туда» или явления «того» в «этом», во всей его помойке, наготе, немоте и тщете, как это происходит в редком по праздничности и просветлённости стихотворении «Крещение», где стихо-творение есть вместе с тем и свидетельство «прикосновения к небу» и «венчания земли на царство».

Метафизическая тоска начинается с обличения здешнего как оно есть. Потому-то и неотъемлемая составляющая мистической поэзии в публикуемых стихах – свидетельство о мире, где «Небо, тронутое молью, / Куколками тлена», – уроки декаданса с его «музыкой тления» (выражение Мандельштама из статьи «Слово и культура»: «Декаденты были христианские художники, своего рода последние христианские мученики. Музыка тления была для них музыкой воскресения»), наследником которого является и О. Попова, хотя темой тления её поэзия, конечно, не исчерпывается. Новые горизонты последней открылись в цикле «В Контакте», опубликованном в 2013 г. Тут не место говорить об этом цикле подробно, просто сошлюсь на него как на образец всё той же мистической линии в поэзии О. Поповой, но раскрывшейся по-новому, почти без привкуса декаданса. Однако и здесь творческая «погудка» происходит под тем же питерским небом, которое, как сказано в стихотворении «Памяти Лены Шварц», «обложило нас всех – стрелков и подранков». В новых стихах под этим небом началась новая мистерия, к приобщению к которой, вместе со старой, и хочется пригласить читателя: «Небо цвета вымокшей бумаги, / Капли капают с карнизов, снег подтаял; / Так растёт во мне и плавится тревога, / Тяжким грузом в сердце оседая. / И струится в ноги груз свинцовый, / Жмётся к стенам истаявшая слякоть, / И растёт во мне, как гул какой-то новый, / Звук, сминающий как древнее заклятье. / И гудит внутри, как рой перед отлётом, / Кровь, вибрируя, натягивая струны, / Словно их настраивает кто-то: / Старец древний или мальчик вечно юный».

Примечание: Григорий Беневич – культуролог, философ, доцент Русской христианской гуманитарной академии (Санкт-Петербург), печатался в самиздате, в журналах «Нева», «НЛО» и др.