Авл Персий Флакк

Сатира III

Предисловие, перевод с латыни и примечания Григория Стариковского.

Авл Персий Флакк (34–62 гг.) родился в этрусском городе Волатерры. Семья его принадлежала к всадническому сословию. До 12 лет Персий учился в Волатеррах, потом в Риме. Там 16-летний Персий подружился с Аннеем Корнутом, философом-стоиком, «так крепко, что нигде с ним не расставался» («Жизнеописание Персия», пер. М. Л. Гаспарова). У Корнута Персий знакомится с Аннеем Луканом, своим сверстником, будущим автором эпической поэмы «Фарсалия». Лукан «был в восторге от сочинений Флакка, и на его чтениях едва удерживался от возгласов, что это истинная поэзия, а его собственные стихи – пустая забава». Персий «отличался мягкостью нрава, девической стыдливостью, красивой наружностью и образцовым поведением по отношению к матери, сестре и тётке». Поэт умер на 28-м году жизни, в своем имении неподалеку от Рима. Книгу сатир оставил незаконченной.

Читать Персия начинают вскоре после его смерти. Поэта ценят Марциал и Квинтилиан. К нему обращаются Иероним и Августин, его цитируют позднеантичные грамматики Порфирион, Элий Донат и Присциан. В Средние века Персия читают Павел Диакон, Абеляр, Иоанн Солсберийский. В Европе с момента изобретения печатного станка и вплоть до начала XIX века «Сатиры» Персия выдержали 378 (!) изданий. Римский сатирик – частый гость в цитатном ряду Мишеля Монтеня. В Англии Персию подражают Томас Уайет и Джон Донн. Персий – любимец Канта и Гёте. Пожалуй, самая известная реминисценция из Персия (1.38 сл.: «Гости ликуют: теперь не из тени ли этой загробной, / не из холма ли над ним, из блаженного пепла – фиалки / вырастут?») присутствует в «Гамлете», в словах Лаэрта на смерть Офелии: «Lay her i’ the earth, / And from her fair and unpolluted flesh / May violets spring!» («Уложите её в землю. Пусть из чистой, неосквернённой плоти взойдут фиалки»).

Если «Сатиры» Горация выдержаны в разговорном стиле, а их автор «говорит правду с улыбкой», говорит неторопливо, посмеиваясь над собой и над окружающими, то Персий преобразует поэтическое вещество сатиры. Его «повествовательная логика сжата, искривлена, скрючена», замечает один из американских исследователей. В сатирах Персия мы сталкиваемся с метафорической вязкостью, с трудными, порой невразумительными синтаксическими построениями. Не случайно Ювенал, отсылая читателя к Персию, упрощает синтаксис предшественника, делает его удобочитаемым.

Предыдущий перевод «Сатир» сделан Фёдором Петровским, сделан крепко, как всё, за что брался Петровский. Мой перевод отличается от предшествующего, в первую очередь, энергетикой, иным, более учащённым дыханием, более напряжённым стиховым ритмом, приближенным, насколько это возможно, к ритмике подлинника.

Именно так всякий раз: вступает ясное утро
в комнату через окно, лучами расклинило щели;
не прекращается храп; пора бы, казалось, с фалернским
хмелем управиться; тень часовая – за пятой отметкой.
«Что происходит с тобой? Вот Сириус жжёт бесноватый
чахлые всходы, укрылись стада под раскидистым вязом».
«Так ли?» – приятель сказал. «Неужели всё правда? Скорее,
люди, сюда! Никого?» Прозрачная желчь закипает.
«Лопну от гнева!» Ревёт не хуже аркадской коровы.
10 Свиток лежит под рукой, пергамент двуцветен и гладок,
чистый папирус, есть и перо в узловатых наростах.
Жалоба следом: «Висит на тростине жирная капля.
Сепии чёрная масть водой обесцвечена, ропщем,
писчая трость вместо букв разводит огромные кляксы».
– «Вот до чего мы дошли, несчастный, несчастнее с каждым
днём проходящим. Но отчего же, тоненькой птичкой,
царским детишкам под стать, кашицы хочешь понямкать
и, на кормилицу злясь, не слушаешь “баиньки-баю”?»
– «Дело в тростине дрянной, не пишется». Ты для меня ли
20 небыль плетёшь? Себя надуваешь. Растёкся, безумец.
Будешь ходить в дураках: вот так на изъян проверяют
необожжённый горшок – зелёную, мягкую глину.
Ты – вроде глины, податлив и мокр. Скорей на гончарный
круг и – вертеть и лепить без конца. В отцовском именьи
полбы скромный запас, чиста, безупречна солонка
(страх твой откуда?), очаг неразлучен с жертвенной чашей.
Хватит с тебя? Или правильней грудь надувать, если род свой
в сотом колене ведёшь от этрусков – и топаешь мимо
цензора, всадник в трабее своей, при полном параде?
30 Знаю душонку твою. Оставь для толпы побрякушки.
Разве не стыдно по правилам жить беспринципного Натты?
Оцепенел от порока, нутро прихвачено жиром,
совесть не мучит ничуть, он не видит размеров ущерба:
в омуте он утонул, пузыри на волну не всплывают.
Мощный родитель богов, покарай беспощадность тиранов
способом этим: когда разъярённая прихоть источит
ядом вскипающим грудь, пусть видят одну добродетель,
высохнут пусть на корню, потому что забыли о долге.
Лучше в утробе мычать сицилийской, бронзово­бычьей,
40 лучше грозящий клинок, с позлащённых свисающий сводов
над головою того, кто в пурпуре ходит, чем возглас:
«Глубже, всё глубже валюсь!» Изнутри побледнеет несчастный,
даже лежащая рядом жена не узнает о страхе.
Мальчиком, помню, глаза натирал оливковым маслом,
чтобы Катона предсмертную речь, которую ритор,
спятив, премного хвалил, не пришлось декламировать перед
потным папашей, зазвавшим друзей на моё выступленье.
Истинно: всё, что хотелось узнать, – это сколько приносит
«на шесть» удачный бросок и сколько подчистит «собачий»,
50 как бы половче попасть в узковатое горло кувшина
или кнутом крутануть кубарь, искуснее прочих.
Можешь легко уличить извращённые нравы, как учит
мудрая Стоя, где перс намалёван в своих шароварах
или обритый юнец корпит по ночам над ученьем
и на бобовой сидит, на великой ячменной диете.
Буковка есть для тебя, развилочка ветки самосской,
путь указует наверх отвесной тропиною справа.
Ты же храпишь, голова, будто с шейных сошла сочленений,
после вчерашнего рот твой разинут и челюсть отвисла.
60 Лук направляешь куда? Какой добиваешься цели?
Всюду гонять вороньё черепками и комьями грязи –
или идти куда ноги несут и жить как придётся?
Вдумайся: просят не впору отвар чемерицы больные
вздутием кожи – спеши навстречу болезни! Не нужно
будет тогда обещать золотые горы Кратеру.
О несчастливец, учись понимать причины явлений.
Кто мы? Зачем родились и живём? Каково мирозданье,
данное нам, или как бы смягчить вираж колесничный.
Есть ли богатству предел и желаньям, пригодна ль монета
70 свежей чеканки, и сколько родным причитается или
отчей земле, живёшь ли согласно велению бога,
кто ты такой в человеческом роде, где твоё место?
Знай не завидуй обилью горшков в кладовках вонючих,
множеству принятой мзды с подзащитных, жирных умбрийцев.
Окорок, перец, как памятный дар от клиентов сабельских,
первый бочонок почат, ещё недоедена рыбка.
Здесь кто-нибудь из козлиного племени центурионов
скажет: «Знаю, и хватит с меня. Не больно-то надо
Аркесилаю под стать или вроде страдальца Солона,
80 голову набок склонив, пропарывать землю глазами,
бормот во рту размолов, обгладывать ярость в молчаньи –
или с отвислой губой подбирать посолидней словечко,
сон изучая премудрый болезного старца: не будет
из ничего – ничего, не станет небывшее чем-то.
Чтоб из-за этого бледненьким быть! Не позавтракать чтобы!»
Это толпу веселит, здоровенные парни двукратно
усугубляют, наморщив носы, дребезжание смеха.
«Благоволи же взглянуть, отчего колотится сердце,
горло клокочет, в груди – тяжёлые, спёртые хрипы», –
90 кто-нибудь скажет врачу. Предписан покой, а на третью
ночь восстановится пульс; он пошлёт попросить у патрона
несколько капель на дне узкогорлой бутыли, некрепким
губы всего лишь смочить после бани вином соррентийским.
– «Эй, дорогой, ты же бледен». – «Пустяк». – «Внимание всё же
ты обратил бы: взгляни, подраспухла желтушная кожа».
– «Ты ведь бледнее меня. В твоей не нуждаюсь опеке.
В землю зарыт опекун, ну а ты – за него». – «Замолкаю».
Плещется в бане. От яств раздулось белое брюхо,
глоткой на выдох мешкотно идёт вредоносная сера,
100 но за вином пробирает озноб, и горячую чашу
выбило вдруг из руки, скрежещут зубы в оскале,
жирный кусок изо рта выпадает, губа приобвисла.
Свечи, труба… наконец, блаженный, на ложе высоком
он возлежит – обмазанный всласть вонючею дрянью,
пятки застывшие тянет к дверям, и вчерашняя челядь,
ныне – квириты, шапки надев, мертвеца поднимает.
«Пульс, несчастливец, измерь, потрогай теперь возле сердца,
холодно здесь, но пылают ступни и кончики пальцев».
Если тебе на глаза попадутся случайные деньги
110 или соседа смазливая дочь подмигнёт, не начнёт ли
сердце привычно шалить? Остывают в глиняной миске
грубые овощи, хлеб, в дешёвом просеянный сите.
Горло проверим твоё. Потаённый гнойник нарывает:
нежное нёбо нельзя же царапать плебейскою свёклой.
Зябко тебе, побелел от страха, и волосы дыбом;
только подложат огня – немедленно кровь закипает,
гневом пылают глаза, теперь ты и словом и делом
вроде безумца Ореста, в тебе он признает собрата.

Примечания к тексту:
5. Сириус. Звезда в созвездии Большого Пса. Период утренней видимости Сириуса (лат. также Canicula) совпадал с периодом летней жары.
10. Пергамент. Из пергамента делали папки, в которых хранили черновики. Даже хорошо обработанный пергамент имел разные оттенки с внутренней и внешней сторон.
13. Сепия. Чернила, изготовленные из чернильных мешков каракатиц.
25. Полбы скромный запас, чиста, без изъянов, солонка. Полба и доставшаяся от предков солонка символизируют умеренность, ключевую стоическую добродетель.
28–29. Топаешь мимо цензора. Имеется в виду смотр (transvectio) римских всадников в присутствии цензора.
29. В трабее своей. В белом плаще, украшенном продольными пурпуровыми полосами. Римские всадники носили трабею в торжественных случаях.
30. Побрякушки. В оригинале – фалеры (металлические бляхи, помещавшиеся на лбу и на груди лошади).
39. Лучше в утробе мычать сицилийской. Имеется в виду медный бык Фаларида, тирана Акраганта, который заживо запекал своих врагов в бычьем брюхе.
40. Лучше, пожалуй, клинок, с позлащённых свисающий сводов. Имеется в виду дамоклов меч.
49. «На шесть» удачный бросок и сколько подчистит «собачий». При игре в кости, о которой говорит Персий, наихудший бросок называется «собакой», а наилучший, приносящий шесть очков, – «Афродитой».
53. Мудрая Стоя. Философская школа стоиков получила название от афинского портика, украшенного фресками, среди которых находилось изображение битвы греков с персами при Марафоне (ср.: «Перс намалёван в своих шароварах»).
56. Буква известна тебе, развилочка ветки самосской. Имеется в виду буква «гамма» в первоначальном её виде. Родившийся на острове Самос философ Пифагор использовал «гамму» как символ выбора между справедливым и неправедным.
65. Кратер. Именитый врач, упомянутый в «Сатирах» Горация.
79. Аркесилай (315–241 гг. до н. э.). Греческий философ, глава второй Академии, придерживался скептического направления в философии. Солон (640/635–559 гг. до н. э.). Афинский политик, законодатель, поэт, один из семи мудрецов.

Примечание: Григорий Стариковский, поэт, переводчик.
Род. в 1971 г. в Москве. Живёт в США.