* * *
На излете июнь. Чем отвечу я дальнему грому?
Постепенно темнеет, становится все незнакомым.
Поднимается ветер. Березы вершинами плещут.
Этот медленно меркнущий воздух не мне ли завещан?
Этот млечник и мятник лесной, эти дали и долы?
Но короткая молния вдруг небеса распорола.
Не прошла стороною гроза, шалым краем задела.
Огнедышащей твердью омыла и душу, и тело…

Сколько минуло, боже ты мой, а берет за живое,
эта черная, мокрая крыша, гнездо родовое.
Не опишешь того, что любому до боли знакомо.
Как блуждала по гулкому дому июльская дрема.
Как сосна за окном поколения три не сводила
взгляда с нашего клана, рогами бодая стропила.
А когда умирала, роняя огромные сучья,
все прощала смолою горючей, иглою летучей…

Просыпаюсь и знаю, что лучше уже не бывает.
По своим же следам возвращаюсь к еловому раю.
Мне легко и привольно по старой дороге идется.
Как туманны, хрустальны снопы восходящего солнца!
Бор сосновый сверкающий каплями, медный, тенистый.
Как лучи земляничного утра влажны и душисты!
Птаха прянет, за нею слежу лихорадочным взором.
Затрещит всеми перьями, как плоскодонка мотором.

Засинеют фиалка и шпажник. И это дороже
всех побед под луною. И где зацветет подорожник,
там и Царствие Божие. Дальше – полынь и марьянник.
Я вернулся, и к речи припал очарованный странник.

* * *
Кем я был, кем я стал, кем я буду, спрошу у дороги,
что изведал я в жизни, а что мне еще предстоит.
Взглядом небо окину и склон густолистый пологий.
На березу сосна навалилась и тихо скрипит.

Вот и жизнь начинается. Чистая взмокла рубаха.
Птицу серую видел в лесу я, потом на лугу.
Славка, пеночка? Кто же ты, звонкая юркая птаха?
Я тебя разглядеть не могу и узнать не смогу.

Всюду птицы Твои, о которых я знаю так мало.
Как Тебя прославляют певуньи лугов и лесов!
И моей благодарности нет ни конца, ни начала.
И уже не найти мне единственно правильных слов.

* * *
Мягкий осиновый свет и высокие травы.
Снова дорога петляет, а небо молчит.
Звонкая пеночка истово Господа славит.
Милая, как же молитвы твои горячи!

Прянула в заросли, душу излила и смолкла.
И превратилась в резную, сквозную листву.
Господи, как же учиться приходится долго
радости, и неприметности, и волшебству!

Тянутся к плеску вершин, о себе забывая,
темные корни и блещущие небеса.
В этих местах, только в этих, других я не знаю,
сходятся души и слышат свои голоса.

* * *
И траками разбитая,
и травами укрытая,
дорога в лес бегущая,
заманивает пущами.

Гони меня и гни меня,
но окликай по имени.
Ты выстоишь и выведешь,
не бросишь ведь,
не выдашь ведь…

И берега древесные,
и струги поднебесные,
над ельником плывущие,
за горизонт зовущие,

чащобы эти мглистые,
стволы твои тенистые,
что встали за обочиной,
одной рукой сколочены.

И лужа одинокая,
и колея глубокая,
и мотылек мятущийся,
и черный ворон вьющийся,

и белый куст анисовый
одной рукою писаны.
Одною волей вызваны,
на нить одну нанизаны.

Все тянешься, извечная,
пути подобна млечному…
Дорога, ты не пройдена.
Сорвется слово «Родина».

* * *
Сколько, Господи, нужно и сил, и трудов положить,
чтобы ночью стоять у реки, ничего не желая,
и как будто бы заново реку и ночь сотворить.
Мне слова не нужны, чтобы иву речную спросить,
как на берег песчаный волна набегает косая.
Мне не нужен язык, чтобы с Богом вести разговор.
Но любви, сколько нужно любви и как много вниманья,
чтобы этот единый речной и небесный простор,
между ним и душою едва ощутимый зазор,
оставался навеки сокрытою тайной.

* * *
Сквозь густую листву пробивается свет.
Сквозь меня он пробился, меня уже нет.
Я прорежен лучом, он коснулся плеча.
Я бесплотен уже, но ладонь горяча.

Я незримую чую, единую нить.
Ради этого стоит себя пережить.
Ради этого стану густою листвой,
чтобы луч сквозь себя пропустить золотой.

* * *
Мы построили дом одиноких сердец
на крутом берегу судоходной реки.
Стружку с досок снимал загорелый отец,
мама рыжую белку кормила с руки.

Я не слышал их жизни. Я жил налегке.
А теперь утираю слезу кулаком.
Оглянусь и увижу баржу вдалеке
то ли щебнем груженую, то ли песком.

Я не знал, что они разойдутся спустя
десять лет, но уже замечал, как суров
он бывает: смолчит и белки закипят;
а она вдруг устанет смертельно от слов.

Пустотелая, словно бутылка, стена
искажала их голос, похожий на гул.
«Можно все пережить, кроме жизни!», – она
закричала. И он опустился на стул…

Мы построили дом у великой реки.
Под густою, как мех, изумрудной иглой.
И сосновые брусья казались легки.
И стропила взмывали над нашей судьбой.

* * *
Невзрачный дом, за ним лежит река.
Тяжелая волна молчит о снеге.
На миг мы вместе или на века?
Под потолком плафон мерцает пегий.

Я повзрослел. Состарилось окно.
Свет в небесах малиновых растаял.
Я старым стал. И за окном темно.
Но тайна сердца остается тайной.

Бессонный свет идет от наших тел.
Бездонный мрак спешит ему навстречу.
На плечи лягут мята, чистотел.
Бессмертен дух и наши души вечны.

Люблю тебя, люблю багровый лес,
холодный дождь, идущий в штыковую.
Когда не будет нас, я вспомню вес
твоей слезы: впотьмах тебя целую.

Я не забуду, как ты горяча,
как беззащитна подлинная сила…
Ты слышишь, осень бьется о причал?
Ты видишь небо?.. Господи, помилуй!

* * *
Войду в туман… Столетней паутины
смахну с лица прозрачный циферблат.
Войду в туман, и в душу опрокину
за этот мир цепляющийся взгляд.

Там все как здесь, но только по-другому,
на глубине совсем другой живешь.
С той стороны всего, что так знакомо,
березе этой старой не соврешь.

Там облако, мерцающее высью,
на землю сходит с пасмурных небес.
Там кружатся сорвавшиеся листья,
теряя очертания и вес.

Там жизнь течет, согретая вниманьем,
присутствием твоим за той чертой,
где явное, так неприметно тайной
становится… и где огонь живой.

* * *
Я слышу Бога там, где лес шумит,
и где весь день один хожу теперь я.
На солнце лист и вот уже в тени:
вдруг потемнеют облачные перья.
Там сердце тихо правду говорит,
где облетают медленно деревья.

Я слышу Бога там, где куст поет;
где лес рукой невидимой прорежен;
где сонмы душ пускаются в полет
с листом багряным; но обличьем прежним
смущать не станут, нет, наоборот,
незримые, вселяют в нас надежду.

* * *
Уже тополя на ветру не трещат.
И запах бурьяна слабее бензина.
Прощай, густолистое небо. Прощай,
сорняк, запустение, город старинный.

Газонокосильщик сотрет в порошок
пустырь подзаборный: пырей, повилику,
полыни кивающей брачный чертог.
Жить в городе летом никак не привыкну.

Люблю колокольню, огонь в небесах;
пустынные улицы и переулки;
собор Петропавловский весь в изразцах,
литья ярославского колокол гулкий.

Но стоит спуститься на шумный бульвар,
не здесь ли я был молодым и беспечным,
теряется, нет, замутняется дар
певучей приподнятой внутренней речи.

И я ухожу в облетающий лес.
Где с каждой березой могу быть собою.
Где меньше всего ожидаю чудес.
Где новому зареву душу раскрою.

* * *
В душе живет Божественный Младенец.
Он беззащитен, Он тобой храним.
У колыбели этой не заменит
тебя ни человек, ни херувим.

Нет Бога, говоришь, раз был Освенцим?..
Еще не поздно взять Его ладонь
в свои ладони. Ты забыл Младенца
укрыть от бури, развести огонь.

Не отходи, послушай как Он дышит.
И ты Его оставишь одного?
Бог не на небе, Он гораздо выше.
Он в колыбели сердца твоего.

О чем тебе просить Его?.. Вот хворост.
Ты в этом доме сам сложил очаг.
Он не окреп еще, твоя опора.
Тебе за все придется отвечать.

Не забывай, с тебя Младенец спросит.
И будет прав… и некого винить…
Буди семейство и беги, Иосиф.
Твое дитя царь хочет погубить.