* * *
здесь на качелях девочка над бездной
летит, ей шепелявит ртом подъездным
дом: «деточка, не бойся и не плачь».
чуть всхлипывают ржавые пружины
дверей, что, подставляя ветру спины,
пускаются деревянисто вскачь.
здесь осень. шелест, скрип… и снова осень
речитативит, имя произносит –
твое? мое? сливается в одно.
у клена ворон – постаревший гаер
фальшивит, мендельсона нам играя,
на ребрах пса, издохшего давно.
зачем мы здесь? не старина, но старость,
не жизнь, но смерть. пойдем туда, где алый
снегирий день садится на плечо,
и обжигает, вылепленных вместе,
из одного, из глиняного теста
и ночи нет.
и живы мы еще.

* * *
…там по утрам руладит соловей,
бахвалится зелёною обновой,
и засыпает Вольфганг Амадей,
едва коснувшись тишины вишнёвой.

Там женщины светлы, как божий день,
на мир глядят глазами цвета хаки.
Высаживают во дворах сирень,
перешивают выцветшие флаги

на занавески, платьица. Скользят
по ткани стёжки-тропки золотые,
теплеет взгляд, становятся глаза
не хаки, а молочно-травяными.

Там, через реку – мостик навесной,
на берегу – бревенчатая школа
для деток, что рождаются весной.
Всегда весной.
Из косточек вишнёвых.

* * *
город золотой
здесь какого-то ляда
в розоватом дыму
бродят звери по саду.
по заснеженному.

бродят старый и малый,
и с хвостами, и без.
видишь, след семипалый?
это зверь семиест.

в небе посеребрённом
вон, летит ворожей,
чтоб отведать в три горла
семь уснувших бомжей

он с рассветом исчезнет,
вот и вся недолга.
и рябиной помпезной
окропятся снега.

ты взгляни, я ей богу,
не придумываю.
видишь, штрих у дороги?
это зверь берегун.

проводник малолеток,
пьяных жён амулет.
ну, а город? да, нету…
нет как тысячу лет.

и не сгинуть, не слиться,
сон и явь не деля.
сад заснеженный длится,
длится, длится и длится,
след таинственный для.

* * *
ирония судьбы
когда ломился стол от яств майонезных
есть не хотелось
хотелось смотреть
триллер о пьяном мужчине
которого по ошибке отправили в другой город
навстречу своему счастью

это старый фильм о нас
однажды мы очнулись в чужих квартирах
спотыкались
о чужую мебель
о чужие фикусы на полу
спотыкались взглядом
о чужие фото на стенах
шептали болезненно
о о о
но жить как-то надо

переставляем мебель как надо
убираем майонезные яства в холодильник
надеваем чужие халаты
живём долго эпизодически счастливо
с чужого плеча

вечерами выходим на балкон
всматриваемся
в единственный знакомый фрагмент неба

где звезды складываются обнадеживающе
продолжениеследуетпродолжениеследует

танцовщиц

он любит танцовщиц –
стройных, нервных, над миром парящих
в туфлях тридцать шестого размера
цвета пепельной розы.

танцовщиц. они себе позволяют
раз в месяц выпить чашечку кофе
без сахара, сливок и шоколада,
закурив утончённую сигарету с ароматом пепельной розы.
танцовщиц. когда объявляют антракт, они проходят к буфету
областной филармонии, и свет из окна
срывая с них ненужные вещи,
обнажает пластику ветра, уносящего пепел розы.

сколько же раз я себе представляла,
как вхожу в его квартиру летящим шагом,
как сажусь к нему на колени,
легкая – будто из бумаги
вырезанная.

и дышу им, трепещу, ловлю его слова – пересмешников,
живущих в пепельной розе.

сколько же раз я себе представляла.
пока в неуклюжей турке
стыл кофе
а я сидела за столом
и машинально
вырезала фигурки танцовщиц

ржавыми ножницами

* * *
до звезды
райское пекло – пришла на юга зима
мнут о прилавки лбы мандарины хурма
дама потеет в мехах
даму несёт лиса
за кипарисовые леса за
синтетической ёлкой за… –

…стать бы здесь
снежный десант
но не выпросить у небес

…густо-оранжевый всплеск мандарины хурма
…мёртвой лисы хризолитовые глаза
хочется белого шибко холодного как стихи
хочется манны небесной отмороженной чепухи
хочется до пурги нажраться вдрызг!
но не пристало владелице лис
чешу по бульвару каблучками цок-цок
чешу за облезлым ухом лису
елку несу
мандарины хурму несу
дрим-ца-ца тебе пою узала дерсу
…
в Рождество все немного… того
раскупают такое фуфло,
что пылилось весь год на прилавках –
чтобы с тостом, в объятиях жарких
другам верным вручить.
я без другов.
нет, нет, не грущу.
булку белую в море крошу.
лебедь царственный дурачок
мне готов сплясать гопачок
за раскисший непраздничный ужин.
будет.
будет тебе танцевать,
беспокоить портовую гладь,

изгибаясь, вздымаясь натужно.
лучше ты расскажи мне о том,
как там  нежный заснеженный дом
без меня поживает и может?
как там Софа, Сережа, Тамаш?
спорят всё – Крым он наш иль не наш?
в пух и прах всё по-прежнему вместе?
и на дальневосточной земле
в тесной кухне крошат оливье,
обсуждая китайцев-злодейцев.

расскажи под качанье воды
чтобы стало мне всё до звезды
до кремлёвской
и до вифлеемской

* * *
сон в январе пуст,
короток, как стих:
снежная тишь, куст
в золоте облепих.

ветер вскипит вдруг,
ягоды влёт бьёт.

слышишь глухой стук? –
сердце…

твоё?
моё?

* * *
чу мгновение
я, на улице Гоголя проживая,
по ночам аки панночка оживаю –
в раритетном гробу постанываю, верчусь.
за стеной Хома неустанно молится
и на день конституции, и на Троицу.
я кричу ему – бледная, страшная –
чур меня, чур!
а к рассвету, за окнами парни дюжие
распевают на малоросском суржике,
пьяно пришепётывая на «ши».
расползается в центре и по окраинам
суржик сызмальства нам задаренный –
как в общественной бане вши.

вот свезло б – жила бы сейчас на Пушкина,
до полудня б не разбудили пушками.

(панталоны с рюшками, локоны, бланманже)
по балам бы шлялась с породной свитой,
симпатичная, юная, ****овитая.
но, видать, не судьба уже.

потому, проживая на лице Гоголя,
не ропщу, не хожу, нос задрамши, гоголем.
по аллее чахлой гуляю. курю, молчу.

не кричу о потерянном поколении,
сочиняю про грёзы и про мгновение.
«я помню чудное мгновенье»
чу мгновение…
чу!

* * *
Я срезаю розы. Сахарно куст хрустит.
Буйство роз… в ноябре их нелепая жажда к жизни
Неуместна, как если сейчас причитать навзрыд
О любви к подурневшей отчизне.

Гераклея остылым солнцем утомлена,
Дремлют псы у забора, мелькнёт средь сливовых веток,
Широченная в белый горох спина
Вечно пьяной соседки.

Что ещё я вижу? Бельё полощется на ветру,
У холма лисий хвост искрится, как хвост кометы.
Ну, а если вглядеться? Греки, греки толпой идут
Возвестить о начале света,

В коем канет бесстыдное время гибридных войн,
Диссонансных рифм и лжецов всех мастей и званий.
Греки, греки уже разожгли на холме огонь,
А когда неуютный вечер погасит пламя,

Обнажится всё, что под пеплом лежит давно,
И любой артефакт прежним именем будет назван:
Гераклея. Полночь. Разбавленное вино.
Умирание роз
В замутнённых вазах.

* * *
Пойдём в китайский ресторан,
что денно нощно сыт и пьян
На улице Фонтанной.
Закажем мясо на огне,
Креветки в рисовом вине,
Напыщенных рапанов.

Ты станешь вилочкой звенеть,
Я стану вилочкой звенеть
По бледному фарфору,
А китайчонок Сюн глядеть
На вилочки с укором.

Нам принесут и унесут
Нетронутый акулий суп –
Буржуйскую причуду.
Нам время будет щёлк да щёлк
Струиться, литься – чистый шёлк…
И вдруг, из ниоткуда

Певичка птичкой вылетит,
Чтоб щебетать нам о любви.
У маленькой певицы
Поблекший, в крапинах наряд,
Несмелый альт, но стать и взгляд
Императрицы цинской.

А разрумянится восток,
Процокают: Вла-ди-вос-ток
По набережной звонко.
И нам к отъезду подадут
[Откуда взявшуюся тут?]
Серебряную конку.

* * *
Какая досада, божемой –
Изнеженный и ручной,
Живет под гусиной кожей
Неведомый зверь ночной,

Лишь звезды на небо низкое
Просыплются… он – опять.
И руки давай нализывать,
И когти давай пускать,

И нежность его кровавящей
Царапиной – глубока.
Я свет не гасила давеча,
Чтоб зверя не выпускать,

Дрожащая, несуразная,
Отмеривала шажки,
Надела перчатки красные,
Тревожные, как флажки.

Но он, воркоча неистово,
Подкрался извне, как тать…
И руки давай нализывать,
И когти давай пускать.

* * *
ветки зябко корчатся на ветру,
из мощей древесных уходит жизнь,
а голубка дикая поутру
над больничным парком кружит, кружит.

ищет сына, глупая. голос глух
и едва расслышу её слова:
«где ты, птенчик мой – молоко и пух,
солнцем раззолочена голова?

я ль тебя не выхолила с яйца,
имя дав, скорлупки нежней, светлей?»
на крыльце два сгорбленных мертвеца
с жаром спорят, кто же из них мертвей.

и студентка, глядя поверх голов,
со слезой глотает больничный суп.
у неё разбитая в кровь любовь,
абортарий, сессия на носу.

нет, не слышат люди… и бог неймет
горя голубиного. жарко, зло
«август, август» – сына она зовёт,
и зима воркочет, летя на зов.

шагреневый сонет

уродливый октябрь – шагренев, шестипал,
откроет когтем дверь, и, в зеркале прихожей,
увижу взгляд его, сквозь мертвенный оскал
он говорит – смотри, как мы похожи.

он говорит – смотри, я – видимость твоя,
меж бытием и не – медлительная нота,
и всё, что видишь ты, уже не ты, а я.
а ты? скажи мне, кто ты?

я? человек. я – боль, я – выцветший узор
на скатерти. я – сон и скрип паркета,
заноза в бытии, невидимый зазор
меж тьмой и светом.

по несуществованью моему
и тьма летит на свет,
и свет летит во тьму.