* * *
не знаешь что
не говори
слова ранят как дикий шиповник
пусть молчание остаётся
подёрнуто дымкой
несбывшегося пеленой прошедшего дня
погребальной
пахнущей диким
цветущим шиповником

* * *
жницы оборачиваются на мгновенье,
замирают в раме:
сухое поле, пенье
расплющено воздухом, и кто-то стоит за нами.

время перед весёлой осенней бойней: где золотой день – там дёготь
холодной тоски и ночи,
в которой виден лишь локоть.
будем жить, пока себя помним, впрочем.

беден словарь мой, печально сердце,
как печально сердце забивающего окна дома.
свет полощется на ветру вытертым полотенцем,
отовсюду выглядывает незнакомо
твоё лицо – уже не узнать, моя верность,
не обидеть, не повторить словами лёгкие брови,
вода отражает не небо – только его поверхность,
почти без боли.

* * *
утренний свет, читающий письмо твоего тела,
устрицы на серебряном блюде,
медный таз для умывания,
прокушенное запястье,
шепчет, лицом зарываясь:
«приди ко мне, возлюбленная,
отведаем вместе
горечи сладкой, земной печали, уверений
в том, что всегда вечно то, что всегда преходяще,
медленный праздник плоти, отвергшей
сон целомудрия,
тьму чистоты, белеющей мрачно
/камень могильный,
перст тайны на розовеющем рту цветочном/, –
чувствуешь холодок зубов,
чувствуешь тепло дыханья,
надежду неверности,
надежду земного творенья?»

Энтомология

1
Полустёртое золото подбородка,
ногтей, глаз, складок на рукаве,
олива, вырастающая из белого пятнышка кожи
на затылке, волосы, стиснутые гребнем,
как твоя рука – моею,
как горлица – рамой оконной, за которой –
только плоский синий воздух,
небывалые горы,
далёкий голос.

2
Кто кого перепоёт, разрубит
бабочку голоса клинком мгновенья,
какая тебя ожидает награда,
смятенье
складок портьерных, облака,
пересекающего полуденный горизонт,
над которым – сиреневое дрожанье эфира,
под которым – ленивый
зной тела, ожидания, тревоги,
радости приникнуть ртом пересохшим.

3
От земли поднимаются испарения, я вижу
тебя, попирающую стопою
круглый лист подорожника, бордовый
львиный зев, сухую масличную ветку,
очи твои опущены долу,
руки открыты навстречу
серому воробьиному вечеру,
неподвижно
твоё естество,
и движутся солнце, луна и звёзды
по определённому им кругу,
и повторяет твоя тень
часовые стрелки,
и говорит, не говоря:
«не время, ещё ничему не время».

4
Любовь, что зовётся эросом,
эрос, что зовётся любовью,
дерево, что зовётся вечнозелёным, –
ничто не избегнет
своего прекращенья.

5
Пусты твои уста – где та улыбка,
серебристая,
как стрекоза на голом плече мальчика, спящего у реки,
пусты твои вены, где те кровь и вино,
которые их наполняли,
пусты твои очи,
пусто всё, всё пусто кругом,
когда понимаешь,
что больше не о чем промолчать, разлучаясь,
более не о чем рассказать,
прижимая твою ладонь
к своему опустевшему сердцу.

Фрески

1
соловей и роза два пятна:

полустёртые тишиною
времени
не тронувшего ни листа
вылепленного водой
отражённого деревом
остановленного взглядом на половине пути
из этой аркадии

розовое и золотое
осыпающееся чешуйками
омертвевшей кожи
облупленного забора –

верь написанному
верь тому о чем было умолчано
не верь ничему

о прощание, не заканчивайся
о встреча, не будь задумана

2
живое кажется живым лишь потому, что живо
внутри тебя
оглянись
недвижимо всё вокруг

воздуха столб
глаза любимых
боль потерь
произошедших
лишь потому что веришь
что они происходят
оглянись, не удивляйся, меня не увидев
я лишь
отражение
твоего страха одиночества
отторжения неизменности

и всё-таки:
поворот твоей головы в сумерках
звезда, мерцающая

3
медленный поворот колеса времени
медленней
слушающих соловья
срывающих розу
встречающих самих себя на прощанье

* * *
всё выходит не так, как должно быть:
Психея спит не дождавшись лица твоего
просто спит позабыв про жизнь
где любовь не имеет черт

и никто вообще ничего
не получает настолько чтобы назвать своим.
холодает перед дождём
горизонт яснеет темнеет вода

и на земле тени колонн
чернеют оборотясь
оборачиваясь заворачиваясь в
землю как заворачивается во взгляд
бутон нерасцветший спокойный сон

лежащего лежащей перед тобой
с невинностью отрицания на челе

с неверностью обещания свет
скользит и пропадает в нём, с ней.

Иван Соколов

Aquaria tristis

Когда я впервые прочитал новые стихи Екатерины Симоновой, я был поражён. Новый голос: гулкий и объёмный – и вместе с тем ковкий, послушный. Впервые за долгое время я прочитал молодую, появляющуюся на моих глазах поэзию, которая написана на родном, узнаваемом с одной строчки языке – на том единственном языке, что роднит всю нашу поэзию от фольклора до Аркадия Драгомощенко. Между этими словами натянута та пружина, которую мгновенно обнаруживаешь своим читательским чутьём – щупом, как лозоходец, поймавший водяную жилу: это чувство, разумеется, невозможно обосновать никаким из известных научных подходов. И тем не менее вот что я хотел бы сказать об этих стихах, в попытке дистанцироваться от них, зарегистрировав показатели, полученные неуловимыми читательскими датчиками, и перейдя собственно к составу воздуха внутри наблюдаемого феномена.
Прежде всего, эти тексты обращают на себя внимание неким подчёркнутым благородством речи: голос не бьётся, как одуревшая рыба, об обледеневшую сетку метрических ударений, но сдержанно растворяется в какой-то общей дактилической атмосфере, в том, что принято с ажиотажем награждать ярлыком «верлибр» и что если и соотносится с прилагательным libre, то уж точно не в техническом, а в этическом смысле. В текучести этой речи, в меандре её русла, в кристальном технэ содержится некая звенящая новизна – та новизна, которая старше самых архаических атавизмов.
Сказанное не означает, что стихи эти родились в какой-то неведомой пустоши. Нет-нет, Симонова уже давно зарекомендовала себя как интересный автор, но, пожалуй, только в новых текстах ей удалось сбросить ту дурную заиленную маску, которая пристала к ней на каком-то из поворотов. Вся эта шелуха, все эти та-та‘-та-та‘ та-та‘-та-та‘ внезапно отбились от речного тока и открыли глазу глубокое, чистое дно в неспешной прозрачной воде.
Знает теченье и географию своих истоков. Приметы классических мотивов служат своеобразными вехами, направляя нашу мысль в тот или иной предел истории словесности: спящая Психея напоминает об античном мифе в изложении Апулея, а спящий Эрот известен нам ещё с древнейших греческих эпиграмм; жницы – излюбленный образ средневековой лирики; колорит пейзажа, обрисованного в «Энтомологии», – легко узнаваемый ренессансный задник. Много здесь и модерна: деревья Рильке, уайльдовские соловей и роза, набоковская бабочка. Из русской поэзии непосредственным предшественником Симоновой в этих текстах предстаёт Ольга Седакова. От Седаковой – и узнаваемые ритмы, и лексический окрас полотна; напрямую к переживанию поэтического откровения у ранней Седаковой («Дикий шиповник», 1978) отсылает стих слова ранят как дикий шиповник. Впрочем, уже на уровне жанра наблюдается и отход от этого влияния: любовной лирики у Седаковой исчезающе мало, да и вообще этот жанр, странным образом, перестаёт волновать современных поэтов.
Иные зоилы заерепенятся: слишком «красиво», чересчур поэтично. Слишком просто, однозначная субъективность, стихи о любви, несовременная проблематика, устаревшая поэтика. Стихотворение, мол, не должно говорить, что оно – поэзия. С Симоновой вообще сложно: как догадывается и сам автор, стихи её слишком традиционны для авангардистского фланга, слишком новаторские для ретроградов.
Успокоим же этих иных. Красота и достоинство текстов Екатерины Симоновой в том, что они ни на что не претендуют. Они есть – и пребудут, вне зависимости от способности широкого читателя осознать их звенящую «современность».
Как бы ни казались этим иным стихи Симоновой спокойно-, сладко-прекрасными, я думаю, это скорее свидетельствует о желании подобных читателей отмахнуться от такой поэтики, чем обнажиться и войти в неё, разбив водную гладь. Лирическое «я» Симоновой заявляет о себе в полный голос как о чём-то малом, предельно частном, – хотя и делает это крупным, слитковым словом, вырастая на фоне универсального пейзажа без конкретных примет времени.
Примечательна статуарность виднеющейся позы, заставляющая нас вспомнить о скорбно отрешённом лике статуи: мы находим эту позу в античной скульптуре времён архаики – в греческих корах, в египетских статуэтках богинь. Бесстрастная улыбка, навсегда застывшая, и за ней разомкнутая в вечность вертикальная ось, олицетворяющая стояние как таковое, не различающая «стан» и «поступь», – сдержанная жизнь вертикали вообще: вот силуэт, мерцающий в перспективе этих стихов. Но никакой, конечно, одежды, черты тела и лица более тонкие, гармония томления, выраженная в непрекращающемся движении плоти, – то, чем, наверно, поражала Праксителева Афродита и о чём нам остаётся только догадываться. Да, поза архаики, но тело уже аттическое, знающее of the shortcomings of man и умеющее влить свою боль в прекрасные точёные бугры и изгибы.
Горькая безучастность этой статуи, находящейся в пространстве некоего забытого ритуала, как если бы жрецы забыли о её существовании или вымерли вовсе: статуя же осталась и следит ход времени, открытая розе ветров в окружении теней колонн:

Такая поза, казалось бы, должна нанизывать на себя всё мироздание, однако этого не происходит, вся пантомима заключена здесь в рамки сюжета прощания, разлуки, основной жест – протянутая, безвольная, отпускающая рука, томящаяся по прикосновению, но не в силах коснуться.
«Энтомология» кажется мне одним из лучших текстов, написанных на русском вообще за последнее время. Сложная драматургия переживания поэзии, творческого акта, которая в нём выстраивается, использует сценографию известного нам хронотопа: это любовное свидание, время полноты «я», радости жизни, соответствия опыта гармоническому идеалу, возможности глубинного контакта с важнейшим «ты» (двое у реки под вечер – классический вариант такого хронотопа). Читатель, говорящий «это слишком поэтично», реагирует именно на подобный фон, но как бы «невзначай» упускает действо, которое всё переворачивает (ведь сама Аркадия в этих текстах оказывается обнесённой грубым забором, где облезла краска). Никакого полноценного контакта с «ты» здесь нет: самого «ты» – нет; всё вбирает в себя жестокая пустота, которая одна и остаётся на месте говорящего поэта (прижимая твою [пустую] ладонь / к моему опустевшему сердцу). В важном для всей подборки слове полустёртые подчёркивается истаивание, стирание того «я», чья любовь не имеет черт. В первой строфе «Энтомологии» поэтическое переживание вроде как обещает, что переживание любви может быть конкретным и совмещённым с присутствием здесь-и-сейчас, «я» погружено в переживание пределов ситуации (настойчивое обращение к лексике со значением границы: волосы, стиснутые гребнем, горлица – рамой оконной, потом возникнет ещё облако, / пересекающее полуденный горизонт, и т. д.), – но эти границы давят, выжимают «я» из встречи с возлюбленной, не дают пережить всю полноту радости. Реализация «я», полноценное переживание высшей человеческой ценности – взаимной любви – оказываются невозможны в атмосфере тотальной обречённости, бренности, горькой утраты. Волшебная бабочка вдохновения перерубается клинком мгновения: граница ситуации разрушает целостность поэтического «я»; так возникает мотив бездушного астрономического времени, вращающегося вокруг «я», но не имеющего к нему никакого отношения: «не время, ещё ничему не время» – вот жестокое и точное противоречие стереотипу «любовное свидание как полнота жизни здесь-и-сейчас». Поэт как будто в разладе с собственным эросом, вместо всеобъемлющей мечты о встрече с возлюбленной в стихотворении «Фрески» она просит: о прощание, не заканчивайся, / о встреча, не будь задумана. Недоосуществлённость, развоплощённость, утрата человечности внутри самой себя, – важный и современный смысл, который несёт эта поэзия, обретая его в прекраснейшем, но горчайшем мире. Не случайно и значение слова, поставленного в название центрального текста («Энтомология»), смещается из сферы имени, всегда связанной со статичным переживанием, в сферу глагольности (энтомология у Симоновой ведь явно не «наука о насекомых», но «изучение насекомых», акцент смещён на действие), что заставляет всё происходящее раскручиваться во временной петле, в вечно замедленной динамике. Это выражается и в грамматических предпочтениях: легко увидеть, что увереннее всего голос поэта становится тогда, когда находит для себя милую форму причастий. Медленный процесс угасания и прощания с самой собой длится в этом мире всегда, а величие поэзии разбивается о нищету любви, из поисков себя в дорогом Другом превращаясь в безнадёжное рассматривание «я» и «ты» как каких-то странных и жалких насекомых, тонущих в пустоте. Летучее, спонтанное, неуловимое (бабочка, стрекоза) в поэтическом разрублено безжалостным клинком ограниченности безлюбовного опыта. Я лишь / отражение / твоего страха одиночества, – горько заключает поэт, не находя никакой возвышающей мечты в любовном чувстве. Живо лишь последнее пристанище сердца – бессмертное искусство: даже в сумерках «я» видит, что поворот головы возлюбленной – звезда, мерцающая, но и это не даёт облегчения безутешной любящей, растворившейся в молчании.
Опыт чтения этих стихов несомненное богатство, и стоит быть благодарным поэту за то, что он щедро поделился с нами сияньем граней крошечного, еле заметного самоцвета чистой воды.

Примечание:
Иван Соколов. Род. в Ленинграде в 1991 г. Оригинальные стихи в журнале «Воздух», в альманахе TextOnly и на порталах «Квиркультура в России» и «Полутона». Переводы англоязычной поэзии и прозы (Фрэнк О’Хара («Митин журнал») и др.), критические статьи и рецензии («НЛО», Colta.ru). Книга стихов и прозы «Грустный Иван» (2010), книга стихов «Мои мёртвые» (2013). Лонг-лист премии Аркадия Драгомощенко (2014).