* * *
Под синим сводом над белым снегом
Кудрями Бога клубятся тучи.
Презренны люди, что сыты хлебом:
Земля питает, но небо учит.

За звёздным светом недольным счастьем
Тоскует сердце, стремится разум,
Но разве можно огонь украсть им
И мирозданье окинуть глазом?

О, как те жалки, что так довольны
Трудом – твореньем своим убогим:
Родятся в рабстве, умрут не вольны,
Высокий жребий суждён немногим.

Вселенной тайну проникли смутно
Одни пророки, одни поэты
Но цель безмерна, а жизнь минутна.
На все ль вопросы найдёшь ответы?

Чем жить по-волчьи, ночным набегом,
Отверзни слух свой, смотри и слушай:
Под чёрным небом над белым снегом
Бушуют ветры, блуждают души.

1946

Пушкину

Ему, воспетому не раз
На «ты» и даже ближе,
Мой нерасседланный Пегас
Покорно руки лижет.

Я панибратства не терплю!
Вы, вероятно, тоже…
О, Пушкин мой! Я Вас люблю,
Как собственную кожу…

Дано ль мне бронзой прозвенеть
Иль только кандалами,
Но я согласен умереть,
Чтоб породниться с Вами!

Мирская слава – дым и сон!
Понять ли прочим людям,
Что на собранье всех племен
Стоять мы рядом будем.

А здесь, в сомнительном тепле
Приветствий фарисеев,
На искупительной земле
Пред сбродом ротозеев,

Лишь Вам, воспетому не раз
На «ты» и даже ближе,
Мой нерасседланный Пегас
Покорно руки лижет.

Январь 1947

Вопрос

Россия! Бедная Россия!
Моя злосчастная страна!
Какой грядет к тебе Мессия?
Какой любовью ты больна?

В газах твоих читать не в силах:
Багровый пламень ослепил их,

Кровь запеклася на устах…
Ты обернулася вампиром
И понесла над грешным миром
Надежду, ненависть и страх.

Гудят трагические струны,
Как телеграфа провода.
Уже грозят приходом гунны,
И океанская вода
Окрашена зарею бранной…

Уже он близок, день туманный,
Когда стальная саранча,
В послушном воздухе рыча,
Обрушит груз на грудь земную!

Россия, что ответишь ты?
Взойдут ли в гарь пороховую
Победы смертные цветы?!

18 февраля 1948

* * *
Скоро лошади вымрут, останется
Только глупое стадо машин.
И последний распластанный пьяница
Вместо водки проглотит аршин.

Зашагает, как аист, по площади,
Очень трезвый и очень смешной…
И не будет на случай той лошади,
Чтоб она засмеялась со мной.

1949

Недоуменье дьявола

Еретик, еврей из Назарета,
Человек по имени Исус…
Не пойму, как Он пошел на это,
Но скажу одно: Он не был трус!

Да, простить блудницу из Магдалы
Много легче, нежели понять,
Что земля Его не угадала,
Что земля не повернется вспять.

Говорил не раз ведь я в пустыне,
Что напрасно пред тупой толпой
На кресте распластанным застынет
Бога труп – безгласый и слепой.

А столетья по церквам и залам
Будут бить поклоны сатане…
«Отойди, не искушай», – сказал Он.
Мне казалось, Он поверил мне…

Но потом, я ничего не понял,
Принялся упрямец за свое:
То Он к чаше простирал ладони,
То опять отталкивал ее.

О, как женщины Его любили,
Я такого не видал с тех пор:
Даже ноги, серые от пыли,
Миром омывали из амфор.

Трудно было Понтию Пилату
Отстоять святого простеца,
Что Себя протягивал, как плату
За людские грешные сердца.

Помню, рана запеклась сквозная
На боку, от римского копья…
Для чего Он умер – я не знаю…
Ничего не понимаю я.

20 февраля 1950

Жаклин Пуатьер

Я помню голос, помню смех счастливый,
Блестящие глаза, упругий стан,
И помню, как внимательно-пытливо
Прильнула ты к моим сухим устам.

Как, бросившись к тебе напропалую,
Я пробегал губами по лицу…
Как бабочками бились поцелуи,
Отряхивая с крылышек пыльцу.

И каждый был жемчужиной редчайшей
В полуоткрытой раковине рта…
И каждый был – моление о Чаше
И посейчас скорбящего Христа.

Май 1951

По следам Н. Гумилёва

Забвенья нет… Вино забвенья
Бог расплескал росою звезд.
Неумирающие тени,
За вас провозглашаю тост!

За белизну нетленных лилий,
За Музы девственную кровь,
За всех, которые любили,
Иди на крест, моя любовь!

Нас Ад послал дорогой моря
К артисту в платье короля.
Назад к Содому и Гоморре
Крутись, проклятая земля!

1955

* * *
Опять колдует пьяный ветер
И тянет вдаль, и тянет ввысь.
Под снегом спящее столетье,
Я говорю тебе: «Проснись!»

От чёрных бурь найду спасенье
И в белом, и в другом вине.
Душа становится весенней,
Душа бушует о весне!

Весна пришла, а это значит,
Что нет запрета сердце красть.
И девушки ночами плачут,
Предчувствуя позор и страсть.

Дрожите, люди! Март на воле!
Теряя стыд, ломая лёд…
Никто не спрячется от боли,
Никто от жизни не уйдёт!

1955

Ловушка

Режим наследует режиму
(На чью-то мельницу вода?),
Но только зубы обнажим мы,
Хотя б в улыбке, – вмиг беда!

Не обнажайте, Бога ради!
(Все знают, результат каков…)
Пусть мечется язык в ограде
Надежно спрятанных клыков.

15 февраля 1958

Немой язык

Я пишу на варварском наречье
(У России вырвали язык!)
Царственно себе противоречу
По примеру всех земных владык.

О, потомки! Полюбуйтесь, груб как
Ужас, миновавший ваши рты.
Этот окровавленный обрубок –
Громкое мычанье немоты!

Февраль 1958

Голгофа

Голос – ведь это костер!
Волосы – это ведь змей!
Руки в пространстве простер
Ангел отчизны моей.

Капают капли с креста,
Звезды падучие слез.
Видишь, моя красота,
Что с собой сделал Христос?

Выжжены кровью зрачки.
Месяц – заржавленный нож.
Люди не чуют цены,
Бедные! Что с них возьмешь?!

Больше дышать не хочу,
И, никого не виня,
Я, умирая, молчу…
Боже, взгляни на меня!

17 февраля 1958

Николай Шатров

Большого вина ядовитая мгла
И женского мяса отрава…
Меня от соблазнов уберегла
Моя непечатная слава.

Как кости собака, я рифмы глодал
Искусства на свалках помойных.
Меня обошел этот желтый металл,
Оставив в числе недостойных!

Тот голод запал угловатостью скул –
Ты сытости яму не вырой…
Но ребра под кожей сам Бог натянул
Земле неизвестною лирой.

Да, я проносил свое тело легко,
На задних не прыгая лапах.
Нужда вынуждала глядеть далеко
И чтить только собственный запах.

Священная пища – лишь хлеб и вода,
Диета высокого духа…
Меня миновала иная еда,
К другому ушла – потаскуха.

Красивей скелета найти вам навряд.
Пустое!.. Еще приукрасим…
«Ты очень талантлив», – друзья говорят.
Враги говорят: «Он опасен…»

Я страха не знаю: чего мне терять?
Со всеми всегда одинаков…
Когда не боишься – попробуй, погладь
И волка прими за собаку.

В ответную ласку вложу не клыки –
Вложу эти острые строфы…
Никто не увидит пронзенной руки,
Моей молчаливой Голгофы…

Никто не вернется обратно домой,
Взглянувши в глаза неземные…
…………………………………
Я путь продолжаю, великий немой,
Под стать безъязыкой России.

Март 1958

России

Я – русский человек, и я люблю Россию.
Земля моих отцов, ты кровью мне родна:
От кочевой орды свирепого Батыя
Судьба у нас одна и страсть у нас одна.

Мой говор, мой народ, покуда сердце бьется.
Я в памяти своей навеки сберегу –
Медовый запах трав, журавль у колодца
И брызги огоньков на дальнем берегу.

Во всем ты мне мила: в распутице весенней
И поздней осенью в истоме золотой.
Люблю твоей пурги пронзительное пенье
И летний ветерок – горячий и сухой.

Готов нестись вослед за стаей лебединой
По синему ковру полуденных небес,
И пусть шумит внизу овеянный былиной
Зеленый богатырь – дремучий хмурый лес.

Что б ни было вокруг, пока я сердцем знаю,
Что Родина со мной, – я смерти не страшусь!
Не от тебя ли, Русь, печаль моя степная?
И не моя ль печаль тебя тревожит, Русь?

Когда уйду с земли, то вы, друзья живые,
Пишите на холме, где кости я сложил:
«Здесь человек зарыт, он так любил Россию,
Как, может быть, никто на свете не любил».

Март 1958

Неравный поединок

Твердишь, что устал от работы…
А видел когда-нибудь ты,
Как били волков с вертолета,
Прицельным огнем с высоты?

Они разбегались по снегу,
Услышав рокочущий вихрь.
Висящую в небе телегу,
Спускавшуюся на них.

Они спотыкались об иней…
Об собственный ужас, скорей…
Бескрылые трусы в кабине
На выбор стреляли зверей.

Когда уничтожили стаю,
Заметить смогли вожака.
Он мчал к перелеску, петляя,
Он спасся бы наверняка!

Но тут вдруг случилось такое,
Что слово пред этим мертво!
Волк стал, оглянулся с тоскою,
Увидел – за ним никого…

Лишь грохот железной убийцы,
Плывущий над полем вагон…
И волк – это может присниться –
Обратно направился он!

Навстречу чудовищу, гордо,
В величье бессильной тоски
Зверь поднял косматую морду
И грозно ощерил клыки.

Он звал к поединку машину!
Врага, изрыгавшего гром!..
И даже такие мужчины
Шесть раз промахнулись по нем.

Когда его подняли в пене,
Сраженного выстрелом в пах,
Две желтые искры презренья
Еще догорали в зрачках.

31 декабря 1960

* * *
Вся жизнь накопленьем была,
И этого будто бы мало, –
Как ткань проникает игла,
Судьба моя мной вышивала.

Поэт – очарованный вор
Сокровищ, свалившихся даром…
……………………………….
Все ткется с изнанки ковер
Каким-то блаженным кошмаром.

1963

Памяти О. Мандельштама

Есть керосин, есть чай и сахар
И в книжный магазин маршрут…
О, если б только меньше страха,
Что ночью за тобой придут.

Все перетопчут, перероют,
Перетрясут, перестучат…
Производители в герои
На трассе в неприкрытый ад.

Кого минует эта чаша?
За Блоком повторю, смеясь:
«И все уж не мое, а НАШЕ.
И с миром утвердилась связь!»

Август 1969

Страстная пятница

Когда ты будешь старой в восемнадцать
И на тебя я даже не взгляну,
Сладчайшая из всех галлюцинаций
Кто даст мне с неба новую луну?

Когда ты станешь девушкой обычной,
В привычном окружении юнцов, –
О, вспомни, вспомни, чьей была добычей,
Я не тебя любил в конце концов!

Я возвращался в собственное детство,
К резинкам, бантам, мячикам и снам,
Где никуда не деться и раздеться
Невинность предуказывает нам.

Прости мне за ожог прикосновенья,
Я женщины в тебе не узнаю.
Ты будешь жить в пульсирующей вене,
Но никогда – со мной, в былом раю.

Играющие солнечные блики…
И голуби садятся на карниз.
Сообщница… И ни одной улики –
И только губы уголками вниз.

Нас обокрали? Просто сжали в сроках,
Ведь можешь отдыхать теперь с любым.
Неведенье? Нет худшего порока!
Не от привычки оспы стать рябым…

Спасительная крошечная метка
Убережёт от бреда в двадцать лет
По-прежнему надеюсь, что нередко
Ты с отвращеньем произносишь: «Нет».

На прошлом никаких кровавых пятен.
Всё девственно – ни боли, ни стыда.
И я тебе, как взрослой, неприятен
И больше – непонятен навсегда.

16.04.1971

* * *

Ничего не узнаю: и кто ты? и где ты?
Почему мне не пишешь – понять не могу…
О, спасибо за все! За счастливое лето,
За сады под дождем; за следы на снегу…

За московскую оттепель зимней порою,
За весенний приход, за осенний отъезд…
И за то, что нас было не двое, а трое…
И за этот, нам свыше ниспосланный КРЕСТ.

О, любимая! Будем судьбе благодарны,
Что увиделись в мире, при свете свечей…
Ведь Вселенная – Церковь. А запах угарный
Мы вдыхали от адских, закрытых печей.

Несмотря на разлуку, тебя умоляю
Не забыть никогда пробужденья вдвоем
За оградой навеки запретного Рая,
Где отныне себя за людей выдаем.

Несмотря ни на что, мы останемся в ранге
Первозданных Существ, не вкусивших греха.
И пылающий меч свой опустит Архангел,
И, как брачная ночь, будет вечность тиха.

27 сентября 1972

Портрет любимой

В девственном холоде рук твоих утренних,
В пальцев движении вслед за расческой,
(Жестом ленивым) вакханки беспутнее –
Ты представляешь Венеру Милосскую.

Ты отражаешься в зеркале глаз моих
Так, как щитом меч врага отражается.
Неощущаемо голос твой пасмурен,
Но и по голосу слышно красавицу.

Встала, и локти заломлены за спину.
Мрамор, невидимой цепью отколотый.
Губы твои зацелованы, заспаны,
За промелькнувшею вечностью молоды.

Ночью! – Пытался сказать и обмолвился.
Брови чуть сдвинуты. Веки опущены…
Моешься – не на себя ли ты молишься –
Ты, Божество, и на то власть имущая?!

16 октября 1972

Рай поэтов

Есть рай поэтов. Некий городок,
По видимости, даже не на небе,
Чтоб мученик новоприбывший мог
Благословить меняющийся жребий.

Не сразу бедолагу призовут
К Творца возвышенному славословью.
Напротив, сам он, с первых же минут,
Тут окружён заботой и любовью.

Поэта вдоль перрона встретит хор
Прекрасных дев, его сонет поющий…
Начало шока. Автор до сих пор
Гадал о славе на кофейной гуще.

Ему привычно хочется вина,
И пожевать, и покурить с дороги,
Душа смятенья тихого полна,
Совсем как в миг, когда почила в Боге.

По улицам ночным Рай-городка
Ведёт поэта спутница с крылами,
И кажется дорога коротка
Счастливцу, поселённому над нами.

Он произносит вслух последний стих,
Им на земле пред смертью сочинённый,
Тем боле, что соперников святых
Не слышно ни дыхания, ни стона.

Сверх золотых кудрей включает нимб
Серебряный прекрасная подруга.
И первую любовь свою под ним
Бард узнаёт в сиянье полукруга.

1976

* * *
Я был украден, подменён
Самим собою в древнем детстве.
Отсюда этот миллион
Терзаний, наслаждений, бедствий.

Есть расстоянья для людей.
Я странствую сквозь состоянья:
То блудодей, то чародей,
Так начинаются цыгане…

Но надо в духе осознать
Присягу царственного слова,
Тогда ты – подлинная знать
И можешь не рождаться снова.

Когда ты истинный поэт,
Тебе до истины нет дела!
Ты пишешь потому, что свет
Твоё переполняет тело!..

1976

* * *
Снег пошёл, всё сдвинулось как будто,
Наклонилось ближе к небесам,
Изменилось за одну минуту –
Улица, прохожие, я сам.
Снег пошёл, никто не смог приметить
Свыше шага первого его.
Вдруг немедленно светлей на свете
Засветилось мира существо.
Снег пошёл, тут Пастернак ошибся:
Он не соглядатай никогда.
Ноги, словно сломленные, в гипсе
Валенков, уносит навсегда.
Снег пошёл, от белых точек густо
замесило воздух той мукой,
Для которой слеплено искусство
И не надо жизни никакой!
Так, сорвавшись в путь, напропалую,
Благодатью Божией храним,
Землю полусонную целуя,
Снег пошёл, и я пойду за ним.

17.02.1976

* * *
Всё-таки к земле привык не очень
Я за эти сорок с лишним лет,
Но сказать про то уполномочен
Более прозаик, чем поэт.

Трезво регистрирующий факты,
Он их топит в колдовском вине,
На ногах удерживаясь как-то,
Лишь из уважения ко мне.

Я – другой, который настоящий,
Не слежу за стрелками часов,
И внутри себя всё чаще, чаще,
Словно с неба, слышу чей-то зов:

«Сын мой, ты промаялся довольно!
Время собираться в новый путь.
Колокол разрушил колокольню
Ну а сердце износило грудь…

Ты восходишь к незнакомым звёздам,
К музыке невиданных светил…
Мир земли, что был тобою создан,
Сущности твоей не захватил!»

1976

* * *
День июньский остывает. К вечеру
Ветерок свежей.
В выси, даже сталью чуть отсвечивая,
Якорьки стрижей.

Отчего-то нервы так натянуты,
Как лучи…
Боль немой любви на фортепьяно ты
Залечи.

Странно… Ничего не надо вроде бы
От людей, вообще.
Власяницу из стихов, юродивый,
Всё ношу вотще…

Остывает кровь вослед за воздухом,
Боже мой,
По небу, что посуху, без посоха…
Путь домой.

1976

* * *
Ударит ласточка в стекло,
Влететь не сможет…
И наше время истекло:
Век жизни прожит.

Я воплотился! Для чего?
Для встречи чуда!
И ухожу, как Божество, –
Туда отсюда.

Не плачь над прахом дорогим,
Довольно страха!
Твоя любовь нужна другим,
Ударь с размаха.

Осколки брызнут в пустоту
Небесных комнат,
Где я стихи свои прочту, –
Тебя запомнят.

О, не жалей пролитых слёз,
Всё не напрасно!
От гиацинтов до берёз
Земля прекрасна.

И даже эти кирпичи
Пустого склепа
Преображаются в лучи.
Но люди слепы…

Прозрей, любимая, прозрей!
Теряя силы,
Беги за мной, ещё скорей,
Чтоб воспарила…

1976

Владимир Алейников

О Николае Шатрове

Николай Шатров, по глубочайшему моему убеждению, – один из наиболее значительных русских поэтов.
Такого же мнения многие весьма достойные наши современники, давно постигшие печальную науку терпения и ожидания, бережно хранящие шатровские тексты и твёрдо верящие в их издание.
Звезда первой величины, Шатров непременно вернётся в родную литературу, хотя, впрочем, никуда из неё и не уходил.
Ушёл он только из жизни.
Стихи же его обладают такой светлой энергией, поле воздействия их видится столь обширным и мощным, что, полагаю, им суждены и долгая, прекрасная жизнь, и более счастливая, нежели у поэта, судьба.
Подобные сентенции могут озадачить, а то и просто огорошить.
Факт, казалось бы, сотканный чуть ли не из воздуха.
Кто таков? Где, когда жил? Где, собственно, почитать его стихи?
Изданных, пусть небольших, пусть с въевшимися всем давно в печёнку искажениями строк и купюрами, сборников – нет. Более того, нет даже редких, но всё-таки публикаций в периодике.
Между тем это реальный человек, чьё творчество пришлось на три не самых радостных десятилетия, с послевоенных сороковых по 1977 год.
Что же, ещё одна загадка? Вновь читатель у себя дома, в России, вынужден заново открывать то, что могло быть, при другом стечении обстоятельств, воспринято и наверняка поддержано им вовремя?
Увы, это так. И случай этот –  не единичен.
Присутствие тайны всегда томит, тревожит, побуждает к деянию, к проникновению в суть явления.
Следует напомнить, что тайна творческой личности у нас в стране стала синонимом подвига и оплачена, как правило, жизнью.
Хочется надеяться, что подлинная картина отечественной литературы будет восстановлена.
Для этого надо издавать тексты.
И тогда из ужаса сталинщины, из хаоса хрущёвской псевдооттепели, из мглы брежневского безвременья возникнут фигуры подвижников, наших сограждан, с невероятными нередко, а чаще с внешне обычными биографиями, но с изломанными судьбами, все свои творческие и физические силы отдавших, а порою и жизнь положивших во имя русского Слова.
Если вспомнить мифологических трёх китов, на которых якобы держится земля, и сопоставить их, даже в плане абсурда, с китами, так сказать, ряжеными, – тремя упомянутыми главами государства нашего, на коих оно, балансируя, держалось, то крайне важным окажется предложенный Шатровым вариант мифа, оборачивающийся проницательным осознанием действительности: «О, да воскреснет всех усопших прах! Пусть смерть с косой сидит на черепах их. Не шар земля, она – на трёх китах, придуманная Богом черепаха. Кит первый – верность. Мужество – второй. А третий –  бесконечная надежда. Сто тысяч раз глаза мои закрой – сто тысяч раз любовь откроет вежды».
Ставший ещё при жизни легендой, Шатров, несмотря на вышедшую через двадцать лет после его смерти, в США, книгу его стихов, и намного позже – две книги стихов, изданные на родине (содержащие, к сожалению, лишь малую часть того, что сделал он в русской поэзии), остаётся легендой до сих пор.
По многовековой русской традиции стихи его доселе ходят по стране в списках, и число таковых всё увеличивается.

Николай Владимирович Шатров родился в Москве 17 января 1929 года.
Отец поэта, знаменитый в своё время врач-гомеопат В. А. Михин, образованный, уважаемый человек, дружил со многими известными, и даже в той или иной мере значительными в российской истории людьми, например, с Луначарским.
Мать, в молодости – красавица, актриса, жившая интересами театра, но ещё и светская дама, женщина яркая, пользующаяся успехом в обществе, позже – заслуженная артистка республики О. Д. Шатрова, была на тридцать лет младше отца.
Вместе родители прожили недолго. Фамилия у Николая материнская. Предки его по отцовской линии, Михины, из древнего княжеского рода, вели свою родословную от Ивана Калиты.
Детство поэт провёл в Москве и в городах средней полосы России. Мать вместе с сыном кочевала по разным местам и поселилась наконец на Урале, в Свердловске, став директором драматического театра.
В 1941 году поэт эвакуировался с матерью в Семипалатинск, где, закончив среднюю школу в 1945 году, поступил в педагогический институт, одновременно работал в областной газете «Прииртышская правда» литсотрудником.
Был откомандирован на учёбу в Алма-Ату, на факультет журналистики Казахского Государственного университета, два курса которого окончил в 1948 году.
В 1950 году вернулся в Москву и был принят вне конкурса в Литературный институт имени Горького на отделение поэзии, но из-за болезни учёбу вынужден был оставить.
Затем учился в MГУ на факультетах журналистики и философии.
Светлый образ отца, с которым так рано был он разлучён и который всё же успел оказать на него огромное влияние, поскольку личностью был выдающейся, Шатров берёг в памяти до последних дней.
От матери у него – врождённый артистизм, неудержимая страсть к перемене мест, к постоянному, необходимейшему, всегда творческому, полнокровному общению с людьми, и особенно с людьми незаурядными, поднятому им до высоты искусства.
На смену вузам и довольно хаотичной учёбе в них как-то само по себе, как нечто само собой разумеющееся, пришло постоянное, никогда не прекращавшееся, широчайшее по кругу интересов, тяготеющее к универсальности, целенаправленное, серьёзнейшее самообразование.
Приходилось, разумеется, ходить на службу, работать – сотрудником музея имени Скрябина и Третьяковской галереи и так далее. Должности эти были, как правило, малооплачиваемыми, никакой радости от вынужденной трудоустроенности, только отнимающей золотое время, разумеется, не было. Впрочем, радость была – иного рода, от общения с работавшими в этих учреждениях некоторыми замечательными людьми.

Стихи Шатрова, которых очень много и которые с годами становились всё сильнее — не публиковались. Не вписывался он ни в советскую действительность, ни в официальный «литературный процесс». На фоне всяких преуспевающих приспособленцев и деляг, числящихся почему-то поэтами и прозаиками, выглядел он этаким рыцарем, пришедшим в чуждую для него реальность из времён Возрождения, со своими-то понятиями о чести, о долге, о поведении, о позиции поэта,  об ответственности за слово, – и выглядел, разумеется, чужаком и по меньшей мере странным человеком в любой из волчьих литераторских стай.
Случай публикации где-то в периодике некоторых его переводов поэзии народов СССР – чуть ли не единственный.
Дружба с полярными по своей сути людьми – замечательным пианистом В. Софроницким и поэтом Николаем Глазковым – скрасила годы становления.
В дальнейшем круг его друзей, по мере известности среди ценителей поэзии, расширялся – и, следует подчеркнуть, состоял он из людей достойных.
Попытки издаваться, изредка, от безвыходности, от отчаяния, от желания всё-таки попробовать, рискнуть, на авось, на удачу, в которую с возрастом в общем-то, можно признаться, почти и не верилось, предпринимаемые, неизменно бывали тщетными.
Время поддерживало функционеров, но не поэтов.
Полярные события и повороты судьбы стали делом привычным. Борис Леонидович Пастернак высоко оценил поэзию Шатрова и по-человечески поддержал его, чем помог духовному росту, а вот Леонид Мартынов отказал в помощи.
Издатели отвергали стихи, а знатоки сразу приняли их и помогали Николаю, как могли, чтобы ощущал он, что есть у него своя среда, чтобы не отчаяться вконец, чтобы суметь выдержать все невзгоды, попросту – выжить. Вынужденный где-то служить, как-то зарабатывать на хлеб, то есть вынужденно быть привязанным к месту, что его тяготило, а потом и угнетало, Шатров, пусть и нечасто, лишь тогда, когда удавалось, когда выпадала такая вот счастливая возможность, старался использовать любой повод, чтобы обязательно куда-нибудь уехать, в тот же Коктебель, потому что «без моря русскому нельзя», раскрепоститься, ощутить хотя бы кратковременную свободу.
Позже, ценя время и независимость, он сознательно предпочёл полуголодное существование неиздаваемого поэта приспособленчеству любого рода.

Познания Шатрова в разных областях – от философии, религии, истории до медицины, магии, оккультных наук, от литературы до техники – были феноменальными.
Он обладал даром исцеления, и я знаю спасённых им от тяжёлых недугов людей.
Он мог предугадывать будущее, и тому есть множество свидетельств.
Блистательный собеседник, он буквально завораживал присутствующих.
Его любили женщины, причём так преданно, пылко и возвышенно, что в наше чёрствое время это может показаться поистине сказкой. Однако так всё и было. Шатровские дамы прежних лет память о нём хранят в своём сердце и до сих пор.
Дружбой с ним гордились писатели и учёные, музыканты и художники, рабочие и сельские жители. Всё это были люди разных поколений, различных жизненных интересов, творческих установок и личных свойств, но все без исключения они находились под гипнотическим воздействием, под невероятным обаянием личности Шатрова. Все они, при случае, охотно, с восторгом, граничащим с изумлением и почтением, вспоминают о Николае.
Он очень много, всегда, где бы ни находился, читал. Круг его чтения был столь широк, что некоторые даже удивлялись, как он всё это усваивает.
Но он ещё и писал стихи.
И с каждым новым периодом стихи становились всё глубже. Традиционные для русской поэзии линии философской и медитативной лирики Шатров укрупнил, наполнил новым смыслом, создал собственную поэтику, структура которой сложна, многозначна, ибо каждая вещь для него – резюме, сгусток, концентрация, результат человеческого, личного опыта и опыта духовного, и оставил нам свой эпос, свою летопись времени, в котором жил – около трёх тысяч стихотворений и поэм.
Феномен Шатрова – в его земной позиции, в огромном, развитом им даре, в максимальном приближении к истине.

Радость открытия поэзии Шатрова не должна заслонять трагедии его жизни, трудного пути.
Вдосталь было срывов, сомнений.
Мнимым выходом из невыносимого положения хорошо знающего себе цену, но не укладывающегося в примитивные рамки официоза и не желающего ломать себя поэта, бывал алкоголь, после, надолго, отказ от него, упорная, неистовая работа.
Живое общение с понимающими людьми поддерживало, но не спасало.
И только поэзия давала «бесконечную надежду». Смерть свою он предвидел, был к ней готов.
В последний год жизни очень много писал, привёл в порядок рукописи.
Сердечный приступ настиг его в конце марта 1977 года, в крохотной однокомнатной квартирке на пеpвoм этаже блочного дома, забитой бумагами, книгами, картинами, рядом с Москвой-рекой, на тесно застроенном берегу которой в прежние годы вовсю распевали соловьи.
«Маргарита, отвори мне кровь!» – успел прохрипеть он жене. Врачи в больнице роковым образом ничего сделать не смогли…
Истинно русский человек, поэт высочайшего ранга, Николай Шатров оставил нам обширное, уникальное по значимости литературное наследство.
Издание и осмысление его – наш общий долг.

Примечание:
Владимир Дмитриевич Алейников, русский поэт, литератор.