Перевод и послесловие: Татьяна Берфорд

I

Старый крестьянин

Расскажет кучу баек на досуге
седеющий ниварь с лицом суровым –
щербатый мост один во всей округе
он помнит новым.

Расскажет (а волы жуют соломку,
кивают в лад, пофыркивая чинно),
как справил прошлой осенью котомку
из холщевины.

Расскажет (а костёр трещит, поколе
золой не станут буковые чурки),
как боронил Бова-царевич поле
на верном Бурке.

II

В лесу

Бродил я в затерянных долах,
где вереска цвет оголтелый
меж древних дубов полуголых.

Бродил я в отшельничьих чащах
по старой листве побурелой
средь ландышей среброзвенящих.

Взбирался на дикие скели,
где в кущах сосновых резвится,
окрест рассыпаючи трели,
крикунья-синица.

Присел я, беглец одинокий,
под сенью сквозистой дубровки,
всем чуждый, от мира далёкий.

И вдруг над равниной вечерней
стенания черноголовки
взметнулись из сумрачных терний.

Те звуки в укрытье зелёном
звенели всё ближе и ближе
припевом любви потаённым:
«А я тебя вижу!»

III

Вол

У крохотной речушки сквозь туман
следит он велемудрыми очами
за беглыми лазурными волнами,
спешащими в далёкий океан.

Пыльцою золотистою каштан
ему щекочет веки временами;
над тучными весенними полями
застыл он, словно древний истукан.

Смешался свет с туманностью летучей –
просторный горизонт заволокло
химерными созданьями эфира;

гигантский диск низринулся за кручи,
накрыло долы чёрное крыло –
огромнее огромнейшего мира.

IV

Вербное воскресение

Сегодня гнёзда вить кончают птахи
(на вербное, как будто, – самый срок);
не ищут боле прутиков во прахе, –

на кипарисе, сумрачном и мглистом,
и в зарослях, где мечется поток,
в густой тени, на солнце золотистом

рождения птенцов безмолвно ждут.
Но звуками другими полны долы:
повсюду раздаётся ровный гуд –
то трудятся рачительные пчёлы.

V

Веспер

Звезда взглянула с розового неба.

Дон-дон! – колокола возговорили,
и песня их безбранна и невинна.
Меж тополей повисли клубы пыли:
в молчании бредут простолюдины,
несут охапки сочного люпина –
скотине утомлённой на потребу.

Девчушка на террасе напевает –
снуёт по рукоделию иголка;
затихли звоны, вечер затихает,
но даль звенит от гомона и голка:
то вяз весёлый мается без толка –
горланит птичьим голосом нелепо.

VI

Весенняя песня

О гостья незрима,
грядешь ты откуда?
Стою недвижимо
и жду, яко чуда,
на вешнем цветущем
лужку.

Постыли напевы
докучной синицы.
Под сению древа
спешу погрузиться
с усердием пущим
в тоску.

Томленью пииты
зело состраданье
и милость яви ты:
порхни на свиданье!
Слеза увлажнила
щеку…

В заветном апреле,
подруга драгая,
услышу ужели,
душой замирая,
твой голос премилый:
«Ку-ку»?

VII

Заря

Зацветает ломонос у дороги,
запах дрока духмяней и слаще;
залетали, позабывши тревоги,
птицы-ластовки в оливковой чаще.

И снуют они, чернявые тени,
и порхают бесшумно да ловко,
а на жалобные сплюшкины пени
затетенькала звонко зябловка.

Разрумянилась над соснами зорька:
Отражается в снулой лагуне
да швыряется лучами с пригорка…
«Новый день!» – возгласят щебетуньи.

И сияет новый день, новый будень –
день, исполненный мира и хлеба;
и крестьянину труд его не труден,
и поёт с ним необъятное небо.

VIII

С насыпи

Полдень прилёг отдохнуть в луговине.
В небе лазурном – ни тучки, ни тени.
Белый дымок егозит по равнине
пару мгновений.

Сонные звоны над пажитью слышу:
стадо коровье пасётся сторонкой;
из поднебесья, всё выше и выше, –
зов жаворонка.

IX

Одинокий дрозд

На башне престарелой
с привычного насеста
ты песню вдаль отправишь, –
так Богова невеста,
едва касаясь клавиш
рукой лилейно-белой,

трепещущей рукою,
исторгнет из немого
органа в изумленье
три звука – будто слово
земного сожаленья
и вечного покоя.

Из пустыни далёкой,
где мёртвы благостыни,
где холодом одеты
глухие своды, ныне
поведай слово это,
певец мой одинокий!

X

Стерня

И где же, поле, звон твоих зыбей
под знойными залётными ветрами?
Глядишься ты пустее и мертвей
средь шпорника и маков с васильками.

Не слышно в заревой притихшей сини
твоих весёлых шорохов отныне:

отправлены безмолвные снопы
на дальнее гумно для молотьбы.

И где твой переливчатый покров,
прозрачно-серебристый в полнолунье?
Сверчок да стайка блёклых светляков
пустую борозду обжили втуне,

всё ищут при обманчивом сиянье
на поле бесполезном пропитанье,

пока ветряк на дальнем на юру,
рокочет жерновами ввечеру.

XI

Ушастая сова

Когда закатится Селена,
от блеска зарниц побледнев,
когда в предрассветье смиренно
проступят химеры дерев,
когда облака жемчугами
заткут заревую парчу,
чей голос летит над лугами?
Чу!..

В сединах густого тумана
запутались отблески звезд,
колышется гладь океана,
шур-р! шур-р! – прошуршало окрест.
И сердце щемит в ожиданье,
и я обречённо молчу,
заслыша вдали причитанье:
Чу!..

Волной первозданного света
трепещущий сумрак омыт,
звенят над землёю согретой
сребристые систры акрид –
как зовы страны беспечальной,
куда возвратиться хочу…
И отзвуком – плач погребальный:
Чу!..

XII

Гроза

Грохочет беспричинно…

Морские окоёмы
червонного отлива,
а горные изломы
взвихрённо-черногривы;
домишка у обрыва –
как чайка над пучиной.

XIII

После ливня

Шипя и грохоча, промчались тучи;
краснеет кровля, струями омыта;
с погоста веют свежестью пахучей
кусты самшита.

Рассыпались над церковкою звоны,
волнами расплескались по лужайке;
играют в догонялки увлечённо
ребячьи стайки.

Вдали темнеет ливня покрывало,
а здесь под небом кротким и приветным
с горы на гору радуга восстала
мостом стоцветным.

XIV

Дождь

Заголосил во тьме овина петел.

Закаркала на дереве ворона:
из облака взглянуло солнце зорко –
и марево над чащею лимонно.
Померкло всё. И – дождь как из ведёрка,
и следом – хор лягушечий с угорка,
и луч далёкий пажити приветил.

Вовсю дивятся ласточкины чада
златым булавкам, сыплющим снаружи;
земля спешит напиться до упада;
кругом несметно расплодились лужи;
вот капли реже, голос ливня глуше –
и купол неба вновь хрустально-светел!

XV

Осенний вечер

Возле дороги – вон там, у забора –
ягод весёлые гроздья багровы;
с поля домой поспешают неспоро
рёвы-коровы.

Нищий понуро бредёт в отдаленье;
порскнули стайкою листья-стрекозы;
с поля доносится девичье пенье:
«Розы-занозы!..»

XVI

Последняя песня

Одно лишь ты, маисовое поле,
тревожишь око бдением унылым
под тусклым холодеющим светилом.

Ни шороха в пожухлом тиходоле;
исчезла воробьёв шумливых стая;
разлита в небе бледность восковая.

Запела молотилка, причитая:
«Любви начало – в празднествах весенних,
конец её – в осенних сожаленьях».

XVII

Детское приданое

Ярится хладовей в прозяблых тучах,
терзая рощу, рвётся напролом
и сипло свищет в зарослях колючих.

На куче хлама – детские пелёнки,
взметнулись белокипенным крылом
свивальники, слюнявчик, распашонки.

И буря треплет брошенное, чтоб
швырнуть подальше в злобе непреклонной…
А из лачуги, мрачной словно гроб,
несётся плач – надрывный, похоронный.

XVIII

Ноябрь

Так светел день, так овидь осиянна,
что мнится – зацветают абрикосы,
и в сердце запах чувствуешь нежданно
горчащей розы.

Но чёрен тёрн, иссохшими ветвями
в пустое небо горестно врастая,
и гулка под усталыми ногами
земля пустая.

Безмолвно всё. Лишь блёклые виденья
сухих листов шушукаются где-то.
Ноябрь – пора печального прозренья,
умерших лето.