Кирилл Ковальджи

Стихотворения

Об авторе: Ковальджи Кирилл Владимирович род. в 1930 г. в бессарабском селе Ташлык. В 1954 году окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза писателей СССР с 1956 года, секретарь Союза писателей Москвы с 1992 г. Член Русского ПЕН-центра. Член редколлегии альманаха «Кольцо А». Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец» (2000), Заслуженный работник культуры РФ (2006). Поэт, прозаик, критик,
переводчик. Публикуется как поэт с 1947. Печатался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Юность», «Огонёк», «Арион», «Нева» и других.
Живёт в Москве.

Ты белкой в России была

Ты белкой в России была,
доверчиво-дикой была ты,
была ты ручной и крылатой,
крылатой, не зная крыла;
летела в лесные палаты,
где рдели сквозные закаты
и молча сгорали дотла.

Пушистый комочек тепла,
ты жалась во мраке дупла,
когда октябри моросили,
не знача ни бедной России,
ни боли сознанья, ни зла.

Я знаю: теперь и когда-то
ни в чем не была виновата, –
за что и откуда расплата,
зачем с пепелища заката
летит золотая зола?

Россия, Россия, Россия…
Постой, надвигается мгла;
я сна не увижу красивей,
чем тот, когда в бедной России
ты белкой лесною была.

Откуда удары набата,
чья это беда и утрата,
по ком это – колокола?
По веткам горящим бежала,
сквозь пламя – живая стрела…

В глазах твоих отблеск пожара,
неведомой боли игла.

* * *
Двадцатый век. Россия. Что за бред?
Сюжет невероятного романа,
Шальное сочиненье графомана,
Где не наложен ни на что запрет.

От океана и до океана
Империя, которой равной нет,
Вдруг распадется и из мглы дурмана
Преображенной явится на свет.

Россия не двуглавой, но двуликой,
Растоптанной, великой, безъязыкой,
Отмеченной судьбою мировой

Встает до звезд и валится хмельной,
И над ее последним забулдыгой
Какой-то гений теплится святой.

Баллада о доме

– Как я жил? Я строил дом
на песке. Волна смывала…
Только в детстве горя мало,
если можно всё сначала
и не важно, что потом.

Шел по жизни с другом рядом,
с женщиной встречался взглядом,
оставался с ней вдвоем:
занят был одним обрядом –
возводил незримо дом.

– Не поэты строят дом,
а поэт рожден бездомным,
одержимым, неуёмным,
жить он призван под огромным,
под вселенским колпаком…

– Но война повинна в том,
что всю жизнь я строил дом.
Шла война стальным парадом
по садам и по оградам,
двери высадив прикладом,
сапогами, кулаком…
Что я мог? Я строил дом

спорил с холодом, огнем,
снегопадом, бурей, градом,
смертью, голодом, разладом,
одиночеством и адом:
что б ни делал – строил дом,
чтобы дети жили в нем,
чтобы женскою улыбкой
он светился день за днем…

Стены дома в жизни зыбкой
я удерживал с трудом.
– Хороши снаружи стены,
изнутри – нехороши
и чреваты чувством плена
одомашненной души.
Парадоксы – аксиома,
это женщине знакомо,
той, что за и против дома,
что бунтует и в тоске
молча делает проломы
в стенах и на потолке;
а еще – взрослеют дети
и мечтают на рассвете
дом покинуть налегке…

– Я любим и ты любима,
злые ветры дуют мимо,
но душа неизъяснима,
все мы строим на песке…
Я меняюсь вместе с домом,
он просвечен окоёмом,
мировым ночным объемом –
дом висит на волоске,
он спасется – невесомым,
рухнет, если – на замке.

Я хожу теперь по краю,
ничего теперь не знаю,
но перед любым судом
буду прав.
Я строил дом.

* * *
Суждено горячо и прощально
повторять заклинаньем одно:
нет, несбыточно, нереально,
невозможно, исключено…

Этих детских колен оголенность,
лед весенний и запах цветка…
Недозволенная влюбленность –
наваждение, астма, тоска.

То ль судьба на меня ополчается,
то ли нету ничьей вины; –
если в жизни не получается,
хоть стихи получаться должны.

Комом в горле слова, что не сказаны,
но зато не заказаны сны; –
если руки накрепко связаны,
значит крылья пробиться должны.

* * *
Люби, пока не отозвали
меня. Люби меня, пока
по косточкам не разобрали
и не откомандировали,
как ангела, за облака.
Люби, пока на вечной вилле
не прописали, и Господь
не повелел, чтоб раздвоили
меня на душу и на плоть.
Люби, пока земным созданьем
живу я здесь, недалеко,
пока не стал воспоминаньем,
любить которое легко…

Моя картина

– В последнем зале есть еще картина,
она висит одна. Для вас откроем дверь,
вы – наш почетный гость. Мы вас так долго ждали…

…И я вхожу: освещена закатом
картина на стене в знакомой с детства раме –
сидит отец вполоборота к маме,
стол, скатерть с кисточками, три прибора,
печенье, чайник, помидоры,
на патефоне замерла пластинка
и – стул пустой с плетеной желтой спинкой.

– Родные ваши с вас не сводят глаз,
идите к ним, садитесь, стул для вас…

…Шагнул и оглянулся: жаль другую,
откуда я уйду,- картину в раме
снежинок, звезд… дождей и яблок, звезд…

День свободы

Распахнулись свободно ворота тюрьмы,
ни собак, ни охранников нет.
Удивляется, жмурится – из полутьмы
узник совести вышел на свет.
Узник совести взял свою старую шляпу,
очки, ботинки, серый пиджак
и на новую землю сошел, как по трапу –
ни решеток нет, ни собак.
Но зато есть пляж, молодые люди,
пиво в банках, шприцы, песок,
голые попки, открытые груди,
автомобили, мобильники, рок…

– Двадцать лет я молился, поверьте,
стены камеры словом долбил,
говорил о любви и о смерти,
одиноко и гордо любил;
Понял я, что прекрасна свобода,
если люди друг другу верны.
Друг единственный – больше народа,
а любимая больше страны!

– Что с тобой, что бормочешь, папаша?
Выбрось шляпу, долой пиджак,
сбрось предрассудки, книги,
скрипки, брюки, вериги –
за полсотни зеленых
я любовью с тобою займусь
прямо здесь – никто не оглянется –
ты свободен, папаша. Свободен!

Что с тобой?..

Все роли

– Всевышний написал все бессмертные роли
для земной и небесной любви.
Гениальные роли – мужскую и женскую.
Выбор большой – от классических, уникальных
до бездарных, провальных.
В небесах (во вселенных и в генах)
метатекст утвержденных ролей
для шутов, для любовников, для королей.

Что мне делать мальчишке – провинциалу
среди руин недавней войны?
Настал мой черед себя примеривать к роли.
О тексте надо догадываться, импровизировать на ходу.
Как играли Антоний и Клеопатра,
или Ромео с Джульеттой?

Я впервые на этой планете.
Моя отсебятина в вечном сюжете.
Мои сочинения, мои расшифровки,
мои переводы, Его заготовки.
Мои примечания, Его заголовки…

Роль исчерпана, дети выросли,
Внуки ко мне прибегают с вопросами.
Что им сказать?
Нелегко быть соавтором Господа Бога!

* * *
С тобой мы на плоту, у мира на виду,
не пощадило утро нашу наготу,
и нас река не повлекла назад.

Твой муж стоит на правом берегу,
моя жена на левом берегу,
а впереди грохочет водопад…

Ровесникам

Мы – дети ложного стыда…
А стоит ли винить эпитет,
когда свободные стада
стыд без эпитета
копытят?

Пускай у торга свой девиз,
сильней свободы предрассудки;
удел тургеневских девиц –
им не раскрыться
в камасутре!

Бог с ними!
С нами.
Вот она –
страна любовного искусства,
где, как берлинская стена,
у ложа рухнул
нож Прокруста!

Но только жаль, что навсегда
отменит
секса том учебный
ледышку ложного стыда
весны моей,
весны ущербной…

Победа

солдаты… превратились в белых журавлей.
Расул Гамзатов

Темно в глазах –
ни неба, ни земли,
а только журавли,
а только журавли!

* * *
Поликлиника у ресторана,
старые московские дворы,
девочки, сошедшие с экрана –
наши параллельные миры.
Банк с охраной – пред вратами рая? –
а под ним – для грешников – метро.
Параллели: в казино играя,
верить в справедливость и добро!
Параллели: храмы и постели
и гламур у дураков и дур;
берегись – нанижет параллели
молния на огненный шампур.

Параллели – словно рельсы к цели,
вместе и не вместе – визави…
Так ещё ни разу не болели
параллели возрастов любви.
Помогите, Лобачевский, Риман –
точки встречи больно далеки!
Мир – улитка. В круге обозримом –
петли, завитки и узелки.
Параллелям вверенным не верьте,
прямизну пора пересмотреть.
То ли вихрем ты – к небесной тверди
то ли смерчем ты – в земную смерть.
Но о параллелях и спиралях,
о мирах, сокрытых про запас,
о глубинах и духовных далях
свет лазурный знает лучше нас.

* * *
О как я теперь понимаю Давида:
он зябнет от старости вроде меня.
Я не был царём, как Давид, но обида
одна, и нам холодно с ним у огня.

Но царь – это царь: привели Ависагу
в постель, чтоб ее молодые лета
его отогрели… А я, как ни лягу –
с боков продувает меня пустота.

И если бодрюсь и шучу, то для виду, –
а сердцем брожу среди северных скал…
Завидуя, я удивляюсь Давиду:
её не познал… он её не познал.

Наверное, понял, чего ей не надо –
пусть просто прижавшихся встретит заря:
Ещё горячей молодая награда,
ещё благодарней – без права царя.

Мучительный миф или сладкая сага,
но молодость рядом со мной, и опять
целует меня, уходя, Ависага,
которую мне никогда не познать…

* * *
Ты в числе моих любимых, –
что мне делать на земле,
если ветер выдувает
из под ног моих тропу,
если молча мерзнут губы,
если ангел на игле, –
отзовись! –
неразглашенье
запечатало строку.
Ты в числе моих любимых,
уменьшается число.
Для меня всё меньше женщин,
я для них – одни глаза.
Поворачивают сутки
в сердце старое сверло,
что пора убрать картины
и повесить образа.
Жизнь умна и многослойна,
умножает этажи
через спальни и подвалы
увлекает на чердак.
Содрогнись – над крышей небо
разрывает рубежи
и как в пропасть низвергает
ни за что и просто так.

Тот сад

В том краю – раю – где тигры и ягнята,
я не виноват и ты не виновата.

Встречам расстояния послушны,
поцелуи истинно воздушны.

Кланяются нам лиса и косолапый
в том краю – раю – где мама с папой.

Нет времён и песенка не спета,
Никаких желаний, кроме света.

В том саду на детские хлопушки
разобрали атомные пушки,

в том краю, как в клетках зоосада,
как бы человеки – чада ада –

деспоты покоя тщетно просят,
обезьянки им орешки носят, –

райские не знают обезьянки
нашей человеческой изнанки,

от какого – удивляются – укуса
каплет кровь из раны Иисуса…

* * *
– Согреши… Ручаюсь, грех – это свет
мирового Огня и начала начал –
испытанье луча, животворный запрет,
чтоб желал человек и Господь не скучал.

От костра не только пепельный след, –
след добра от костра, что тебя согревал.

Полюбить темноту, как советуют совы?
Согреши на свету соловьиной совести.
Согреши по любви…

Читая Светония

Стёр светотени
смелый Светоний,
чёрное с белым
в одном флаконе –
список доблестей,
гадостей список:
как благолепен цезарь,
как низок!…
Образ глумится,
меняя лица,
располовиненный
цезарь двоится.
По определению
он шизофреник
Так что прости меня,
мой современник,
метод Светония –
метка доверия.
Шизофреничны мы все.
Плюс – империя.

* * *
Выступает знаменитость
на сцене за столиком
привычные жесты, твёрдый голос,
выразительные глаза.

Говорит, говорит, говорит…

Слипаются волосы,
набегают морщины,
выцветают глаза,
голос всё глуше,
длиннее паузы между словами,
наконец, тишина.

Знаменитость засыпает
с открытым ртом…

* * *
Поклонница чистого чувства,
на горнюю ноту стиха
душой отзываешься чутко,
но к дольнему миру глуха.
А я, вне высоких сентенций,
свидетель, мирской человек,
с осколком истории в сердце,
пишу, доживаю свой век.
Пусть в землю отправится тело,
без неба немыслима Русь…
Свидетель, я с завистью белой
К ныряющим в высь отношусь.