Анатолий Аврутин

Иных пустынь иные миражи…

Стихи

Об авторе: Анатолий Юрьевич Аврутин род. в 1948 г. в Минске, окончил Белгосуниверситет. Автор двадцати поэтических книг, изданных в России, Беларуси и Германии, двухтомника избранных произведений «Времена». Главный редактор журнала «Новая Немига литературная». Член-корреспондент Академии поэзии и Петровской академии наук и искусств. Лауреат нескольких международных литературных премий. Название «Поэт Анатолий Аврутин» в 2011 г. присвоено звезде в созвездии Рака. Живет в Минске.

Книги Аврутина выстроены как симфонии, выкованы как златокузнечные изделия ювелирных виртуозов, и каждое стихотворение в системном вербальном единстве по-своему отражает и выражает Вселенную Духа, всё мироздание в самодостаточном калейдоскопе изобразительных средств большого поэта.

Образный ряд поэтики Анатолия Аврутина заслуживает особого разговора, его метафоры, эпитеты и остальной арсенал поэтических средств отличается ярко выраженной
индивидуальностью, которую может обеспечить только врождённая острота поэтического зрения да удивительно тонкое чувствование слова.

Русская литература Беларуси – есть, хотя ее не очень замечают. Опять же двоякость, которая Аврутину на роду написана. Поэтому мы говорим Аврутин – подразумеваем «русская литература Беларуси», говорим об отдельном – подразумеваем общее. Пора, пора открывать этот общий материк, на котором еще столько белых пятен. Не скажешь, что Аврутина не замечают; но его не замечают как первоклассного поэта, вполне Нобелевского по своему формату. Разве он не сопоставим с тем же Бродским?

* * *
По русскому полю, по русскому полю
Бродила гадалка, вещая недолю.
Где русская вьюга, там русская вьюга,
Там боль и беда подпирают друг друга.
Там, слыша стенанья, тускнеют зарницы,
Пред ворогом там не умеют клониться.
Там ворон кружит, а дряхлеющий сокол
О небе вздыхает, о небе высоком…

О, русское поле! Гадала гадалка,
Что выйдет мужик, и ни шатко-ни валко,
Отложит косу и поднимет булаву
За русское поле, за русскую славу.
И охнет…Но вздрогнут от этого вздоха
Лишь чахлые заросли чертополоха…
Лишь сокол дряхлеющий дернет крылами
Да ветер шепнет: «Не Москва ли за нами?..»

О, смутное время! Прогнали гадалку…
И в Храме нет места ее полушалку.
Кружит воронье, а напыщенный кочет
О чем-то в лесу одиноко хохочет.
Аль силы не стало? Аль где эта сила,
Что некогда ворога лихо косила,
Что ввысь возносила небесные Храмы?..
Куда ни взгляни – только шрамы да ямы.

Лишь пес одичавший взирает матёро,
И нету для русского духа простора.
В траву одиноко роняют березы
Сквозь русское зарево русские слезы…

* * *
Взъерошенный ветер к осине приник…
Одна вековая усталость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

На бой не взывают ни горн, ни труба,
Вдали не рыдает гармошка…
Лишь тополь печаль вытирает со лба
Да птицы воркуют сторожко.

Вражина коварен и так многолик!..
Но воинство насмерть сражалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

О, смерд, погибающий в час роковой –
Ему ни креста, ни могилы.
Зарублен, он вновь становился землей,
И голубь взлетал сизокрылый,

Когда он предсмертный выдавливал рык,
И падал… Всё с пеплом мешалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

Заброшено поле… Не скачет гонец.
Давно покосились ворота.
Неужто всё в прошлом?.. Неужто конец?..
Неужто не вышло полета –

Туда, где лебяжий предутренний крик,
Где спеет рассветная алость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась?..

* * *
…Наш примус всё чадил устало,
Скрипели ставни… Сыпал снег.
Мне мама Пушкина читала,
Твердя: «Хороший человек!»
Забившись в уголок дивана,
Я слушал – кроха в два вершка,–
Про царство славного Салтана
И Золотого Петушка…
В ногах скрутилось одеяло,
Часы с кукушкой били шесть.
Мне мама Пушкина читала –
Тогда не так хотелось есть.
Забыв, что поздно и беззвездно,
Что сказка – это не всерьез,
Мы знали – папа будет поздно,
Но он нам Пушкина принес.
И унывать нам не пристало
Из-за того, что суп не густ.
Мне мама Пушкина читала –
Я помню новой книжки хруст…
Давно мой папа на погосте,
Я ж повторяю на бегу
Строку из «Каменного гостя»
Да из «Онегина» строку.
Дряхлеет мама… Знаю, знаю –
Ей слышать годы не велят.
Но я ей Пушкина читаю
И вижу – золотится взгляд…

* * *
От забытой сторожки
……………………до самого лобного места,
От безвестной криницы до вспененной
…………………………………гривы морской,
Там, где звон соловья так же ранит,
…………………………..как звон Благовеста,
А над росным покоем возносится Вечный покой;
Там, где зелень травы лиц измученных
………………………………………..не зеленее,
А смиренные очи лампадами в Пасху горят,
Там, где чуешь топор над своею
……………………………….испуганной шеей
На вчерашней аллее,
………………….а пни оскопленные – в ряд;
Где бесцельная жизнь остается единственной целью,
И где с млеком впитали извечное «Горе уму»,
Где божились – купелью,
………………суставы кромсали – куделью,
А наследство отцово вмещалось в худую суму, –
Непонятно откуда, являются тайные знаки:
Душу вынь да положь! –
……………….И положат… И дело с концом.
А хмельной замухрышка, извечно охочий до драки,
В миг единый трезвеет
………………..давно не трезвевшим лицом.
И тогда грозный час именуют: «Лихая година»…
Распахнув те ворота,
……………………что вымазал дегтем вчера,
Выдыхает шельмец:
…………..«Ты дождись… И роди…
………………………………….Лучше – сына…»
А валторны рыдают, что парню
……………………………..в бессмертье пора…
Вот такая земля…
Вот такие юдоли-чертоги.
Чуть утихнет и снова извечное
……………………………………..«Горе уму»…
Но на небо
……………отсюда
…………………….восходят угрюмые боги,
По-сыновьи даря в благодарность извечную тьму…

* * *
Скупой слезой двоя усталый взгляд,
Вобрал зрачок проулок заоконный.
И снова взгляд растерянно двоят
В биноклик слез забившиеся клены.

Через слезу до клена – полруки,
Пол трепетного жеста, полкасанья…
Сбежит слеза… И снова далеки
Вода и твердь, грехи и покаянья.

Вот так всегда…
Как странен этот мир,
Как суть его божественно-двояка!
Вглядишься вдаль – вот идол… вот кумир…
Взглянешь назад – ни памяти… ни знака.

* * *
Мы пришли и уйдем…
И от нас ничего не останется.
Только плюсик креста,
на котором трепещет душа.
Да и тот украдет
Подзаборный какой-нибудь пьяница,
Бросит в свой костерок,
костылями золу вороша.
И вспорхнут над огнем
Одиночества девять граммулечек,
Девять граммов тоски,
Девять граммов озяблости щек…
Вместе с сизым дымком
поплывут над горбатостью улочек,
Над сверканием льдинок,
что враз ослепляет зрачок.
Прокурлычет душа
над ухабами и косогорами,
Над неубранной рожью,
что спит в ноздреватом снегу,
Над столетней старухой,
В хатенке сидящей за шторами,
И над спиленным кленом,
воткнувшимся в грязь на бегу…
И какая-то девка,
спиной на сугроб запрокинута,
В непотребстве своем
все еще учащенно дыша,
Приоткроет глаза, встрепенется:
«Послали мне ирода…»
Завопит ошалело:
«Душа полетела… Душа…»
Над забытой страной,
Вечно пропитой, вечно – страшащейся,
Что придет басурман,
И споит, и ограбит опять,
Где монахи крадут,
Где Антихрист
стал страстно молящимся,
Только душам заблудшим
в прокуренном небе летать.
А когда возлетят,
И поймут – ничего не изменится
От того, что ушли, недогрезив,
в небесную высь,
Станут сверху видней:
Позабытая старая мельница,
И огарки свечей,
Что на пасху
от сердца
зажглись…

* * *
Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.

Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию –
что еще нужно поэту?

Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.

* * *
Вьюги поздним набегом
Города замели…
Я шептался со снегом
Посредине земли.

В суете паровозной,
У хромого моста,
Стылой ночью беззвездной,
Что без звезд – неспроста…

Я со снегом шептался,
Мне казалось, что он
Только в мире остался –
Ни людей, ни времен.

Хлопья рот забивали
И горчили слегка.
Комья белой печали
Всё сжимала рука.

Я шептался со снегом,
Я доверил ему,
Что спасаюсь побегом
В эту белую тьму.

Так мне видится зорче,
Если вьюга и мгла–
Обхожусь, будто зодчий,
Без прямого угла.

А потом – перебегом –
По дороге ночной…
Я шептался со снегом,
Он шептался со мной.

Снег пришел осторожно
И уйдет невзначай,
Как попутчик дорожный,
Что кивнул – и прощай…

* * *
Который день, который год,
Труд не сочтя за труд,
И в урожай, и в недород
Их сумрачно ведут.

Штыками тени удлиня,
Ведут, как на убой.
Лениво чавкает земля
От поступи больной.

Лениво падает лицом
Один – в сплошную грязь.
О нет, он не был подлецом,
Но жизнь не задалась.

Лениво обойдет конвой
Обочиной его.
Лишь ворон взмоет по кривой,
А больше – ничего…

И снова, унося в горбах
Свою святую Русь,
Идут кандальники впотьмах
И шепчут: «Я вернусь…»

И снова падает другой
На этот грязный снег.
И год иной… И век иной,
Но тот же – человек.

Негромкий выстрел… Глохнет тишь
От поступи колонн.
Куда отсюда убежишь? –
Из плена да в полон.

Да и не думают бежать
Бредущие толпой.
Они и есть – Святая Рать,
Когда нагрянет бой.

Им просто выдадут штыки,
Ружье на восемь душ…
И станут звезды высоки,
И ворог бит к тому ж…

И, значит, тень свою влача,
Топтать им мерзлый наст.
А орден с барского плеча
Страна конвойным даст…

* * *
Иных пустынь иные миражи
Иные тайны явят по-иному.
И в мир иной с иной шагнешь межи,
Иной тропой бредя к иному дому.

Иное все: общенье с тишиной,
Литые свечи в тусклом абажуре…
Иная тишь… И сам простор иной –
Иные в нем сомнения и бури.

Иная гладь зеркального стекла,
Иное там лицо с твоей морщиной,
Иная складка возле губ легла
От сумрачной тоски небеспричинной.

Знакомых щек совсем иная дрожь,
Иного взгляда быстрое скольженье.
Отступишь ты… Но так и не поймешь –
Где человек, где только отраженье…

Нерон

Я – кровавый Нерон…
Так идет сквозь века:
Я – кровавый…
Знают, брызгала кровь
И потоком текла меж колонн.
Кровожадного века дитя,
Кровожаднейшей славы.
Мной пугают потомков,
Я – зверь! Я – кровавый Нерон.
Пусть я мать умертвил –
Да простится мне мать-Агриппина!
Мой приемный отец
Был не ею ль отравлен сперва?
Мне что мать, что жена,
Что проконсул, что черт –
Все едино,
И на копьях голов
Столько – кругом идет голова…
Но я все же поэт.
Мне плевать, что унижены греки –
Восемь сотен венков
Мне из лавра они поднесли.
Враг поэта – поэт!
Так подайте мне череп Сенеки!
Пусть коварный Петроний
Не встанет с багровой земли.
Понапрасну Лукан
Перед гибелью просит пощады.
Одного – для толпы –
Я, конечно, могу пощадить.
Он мне гимн посвятит,
Но не нужно мне этого яда –
Этот гимн для того,
Чтоб Нероновы строки затмить…
Рим мне тоже постыл,
Опостылели эти кварталы.
Разве может Нерон
Обитать среди жалких лачуг?
Пусть пожар их сожрет –
Погорельцам я дам на кандалы…
Ну а станут роптать,
Спросим: «Кто здесь Нерону не друг?..»
Столько крови пролив,
Понимаешь – ты тоже не вечен.
Оболгут, предадут…
Те, кто оды слагал –
Прежде всех…
Но Нерон не из тех,
Кто, обманут, пленен, изувечен,
Будет брошен толпе
Для последней из смертных потех.
Шельмецом молодым,
Приготовил я капельку яду,
И о том не сказал
Ни наложнице и ни врачу.
Эй, хватайте меня!
Я кинжалом зарежу наяду,
Молча яд проглотив,
Перед смертью строку прошепчу…

* * *
В этом доме к утру по углам задрожит паутина,
Закачаются стены, от гула качнет потолок…
И ты бросишься ниц пред иконою… Охнешь повинно,
Ощущая – томительный ужас тебя обволок.

Побоявшись поднять черный взгляд на корявую стену,
Там, где трещинка криво, но все ж обошла образа,
Ты душою покорной готов окунуться в геенну,
И повинные слезы вконец застилают глаза.

И сквозь эту слезу вдруг узреешь – светло и широко
Разливается в поле – где ратники, – чудо-заря.
И летят скакуны, и все слышится: «Око за око!»
И упавшие замертво знают, что гибли не зря.

Одичалый сизарь – вислокрылый, худой и ленивый,
Ни на что не пригодный, голодный и глупый сизарь,
Лишь посмотрит хитро, удивится, что мы еще живы,
И что город наш пеплом не пущен, как было бы встарь.

И, слезу осушив о веселые искры рассвета,
Вдруг поймешь, что являлись к тебе лишь в испуганном сне:
Этот гул грозовой, эта песня, что так и не спета,
Этот ратник, упавший башкою к последней весне.

Потерев кулаком от испуга набрякшие веки,
Удивленно прошепчешь: «Приснится же, ёшкина вошь…»
И всё будешь гадать: «Это ж сколько всего в человеке…»
А откуда ожог на ладони — никак не поймешь…

* * *
Расстегнутый ворот… Спеши – не спеши,
Уже ничему удивляться не надо,
И тихая боль одинокой души
Не тише, чем шепот уснувшего сада.

И каждая буковка, как полустон,
Что в горле твоим же рыданьем задушен.
И в мире уже ни концов, ни сторон,
А только одни заплутавшие души.

Им больно вставать со скрипучих колен
И больно нести пустоту и усталость…
И гул не идет от натруженных вен,
Где в тусклой крови и мечты не осталось.

Лишь утлая лужа звездами полна
Да клёкот сменил соловьиное пенье.
А были ведь песни на все времена…
Но то времена… А теперь безвременье…

* * *
Когда-то станет очень надо
Вернуться через много лет
Туда, где черная ограда
И дым дешевых сигарет.

Туда, где бьется между стекол
Ослабший духом мотылек,
Где утро паровоз проокал
И что-то вещее предрек.

Где дама, руки в муфту пряча,
Спешит в каракуле своем,
И где сверчок ночами плачет
О том, что тягостно живем.

Когда-то станет очень нужно
Почувствовать на склоне дня,
Что чахлый клен да птах недужный —
По сути, вся твоя родня.

И отобьешь поклон… И, влажен,
Туман окутает кусты,
Где некому увидеть даже,
Кому там кланяешься ты…

* * *
Эта робкая сирость нищающих тихих берез…
Снова осень пришла… Все опять удивительно просто –
Если ветер с погоста печальные звуки донес,
Значит, кто-то ушел в ноздреватое чрево погоста.

И собака дичится… И женщину лучше не трожь –
Та похвалит соседку, потом обругает её же…
И пошла по деревьям какая-то странная дрожь,
И такая же дрожь не дает успокоиться коже.

Только женские плачи все чаще слышны ввечеру…
Увлажнилось окно… И я знаю, не будет иначе –
Если в стылую осень я вдруг упаду и умру,
Мне достанутся тоже скорбящие женские плачи.

Постоишь у колодца… Почувствуешь – вот глубина!
А потом напрямки зашагаешь походкой тяжелой.
Но успеешь услышать, как булькнет у самого дна
Та ночная звезда, что недавно светила над школой.

Вслед холодная искра в зенит вознесется, слепя
Обитателей теплых и похотью пахнущих спален…
И звезду пожалеешь… И не пожалеешь себя…
Да о чем сожалеть, если сам ты и хмур, и печален?