Владимир Николаев

Прощай, Пьеро

Стихи

Об авторе: Род. в 1968 году в Чебоксарах.
В 1992 г. окончил Московский государственный университет, потом там же аспирантуру. Кандидат социологических наук. Социолог, отчасти антрополог и культуролог. Работал в МГУ, ИНИОН РАН, Российском институте культурологии, в настоящее время – в Высшей школе экономики. Преподаёт историю социологии, социологическую теорию и историю урбанистики. Переводчик социально-научной литературы.
Стихи и прозу пишет с начала 1990-х гг. Участвует в литературной группе «Перекрёстки». Публиковал подборки стихов в альманахах этой группы.
Живёт в Москве.

Говорить о стихах Владимира Николаева можно долго, всё более увлекаясь, незаметно и неудержимо втягиваясь в поле, созданное ими, непрерывно открывая для себя новые, зачастую неожиданные, приметы и грани, парадоксы и максимы, вкрапления абсурда и небывалой мифологии, сдержанность и раскрепощённость, иронию, сменяемую светлым лиризмом, грусть, переходящую в светлую весть о сокровенном, алогичность непростой современной жизни и одновременно спасительную гармонию бытия, поддержанную словом и выраженную в слове, ощущая – сквозь весь этот синтез – глубокое и не случайное дыхание нынешнего, с бесчисленными проявлениями яви, личного эпоса.
Николаев – горожанин. И всё же весь он – в природе. Он очевидец парадоксов повседневности – и в то же время летописец и хранитель всего того, что даёт ему родная почва, что живо в нём с малых лет. Вырос он в Чувашии, где древние традиции сохранны доселе. Душа его противится урбанизации. Он воитель, ратующий за созидание. Он прирождённый пантеист. У него ведическое мироощущение.
Он ежесекундно – наедине со своими знаниями, с прочитанным и увиденным, с пережитым и прозреваемым, со своим собственным, и только так, опытом.
Ничего ни у кого ему не надо заимствовать. Он умён, образован, самодостаточен. Он талантлив – и это ясно, как Божий день. К тому же он прекрасно понимает, как ему следует распорядиться со своим даром – и поэтому много работает. Он давно состоялся как поэт. Его стихи живут в стихии русской речи – а это самое важное для поэта.
Посему – пусть говорят стихи.

Приливы ментального атлетизма

Одолевают
Тяжёлые приступы атлетизма.
Утром и вечером.
Как дар, доставшийся просто так.
Наблюдая
Себя в многогранной призме,
Вижу диспетчеров,
Умноженных во сто крат.

Разве не мы
Весной штурмовали стены?
Разве не мы
Тысячами сновали по потолку?
Мы – это я
В клочьях балконной пены,
Все как один
Неподотчётные никому.

* * *
Альцгеймер и Паркинсон, два мудреца,
Сидели в тенистой беседке.
Прохожий запомнил два сизых лица
И скрип расписной табуретки
Под попой Альцгеймера. Были они
Не пьяны, и доблестный разум
В слова их отлился, и соки земли
Им вторили нефтью и газом.

La Brunette

В отблеске чёрных сланцев –
Пламя горячих печей,
Всполохи протуберанцев,
Тени дремучих очей,

Знойные чёрные ночи,
Пьяный, тягучий дурман.
Чёрные-чёрные очи!
Образов караван!

Новый додэскаден

Мелькают бетонные башни
В шлейфе шипованных роз.
Мы снова уснём, как раньше,
Под стук трамвайных колёс.

После жасминного чая –
Вечерний аперитив.
Чувствуешь, как нас качает!
Словно на крыльях летим.

Железо несётся по улице.
В скалы проложен путь.
Нам уже не проснуться.
Нас уже не вернуть.

Прощай, Пьеро

Гаснут последние слабые блики,
Тихо в пещеры вползают улитки,
Брошен в костёр карнавальный парик,
Камнем застыл неродившийся крик.

В свете софитов · на сцене · в углу
Грудой тряпичной Пьеро на полу.

Гибель героя приветствуют стоя.
Можно похлопать.
Плакать – не стоит.

Малюта

Кровавый нимб над головой Малюты,
От глаз бесцветных веет стужей лютой,
Безмолвная молитва на устах.

В подвалах каменных мгновенья длятся долго.
Как вечен мир! Какой звериный страх
Рассеян в воздухе! И он сидит, устав,
С сознанием исполненного долга.

Почти не спит, в чертах лица отёки,
На рукавах – багровые подтёки,
И капли пота – бисером на лбу…

Нет переправы через Кассандру

Товарняка громадина
Замерла привокзальной тушей.
Стенки вагонов в воздухе душном лоснились,
Как в последний раз.
И чудилось мне,
Что это плотно спрессованные «ножки буша»
На мгновенье застыли
Перед отправлением на Кавказ.

Проезд на рожке игреца через Пензайский край

Как на котике-мурлыкалке верхом
По деревне ехал юноша с рожком,
Разудалый юноша-затейник,
Возвещавший Вечный Понедельник.

А пейзанки на него смотрели косо,
А мужья их доставали косы,
Замышляя юношу, статного удальца,
Скосить немедля с земли лица.

А он знай себе на котике едет и едет,
Распевает песенки и вечным бредит,
Всему радуется и дует в рожок,
И сверкает на солнышке кожаный его сапожок.

Расскажи мне о юуднях далёких бенгальских ткачих

Расскажи мне о буднях далёких бенгальских ткачих,
О лазурной волне в очертаниях южного моря,
О подсохшей траве на холодных камнях плоскогорья,
Расскажи мне о буднях далёких бенгальских ткачих.

Расскажи мне о том, как ковали коварную сталь
В перелесках зимы, о большом урожае озимых,
О парнишке, ушедшем в тайгу в старых дедовских валенках зимних,
И о бедной крестьянке, что грелась, в шерстяную укутавшись шаль.

Расскажи и о том, как трое мальчишек, сопя,
В наказанье за шалость стояли в углу пригорюнясь,
И о том, как пронзительно солнце горит на исходе июня,
И как юная дева на шпильках гарцует, в театр торопясь.

Ну а впрочем, не надо! Не рассказывай, просто молчи.
Ты так дивно хорош, когда молчалив и зеваешь.
Посидим и посмотрим, как тлеют в печи калачи.
Я люблю тишину. Ты, конечно, меня понимаешь.

Фокстрот

Бывали кошмарные песни,
А ныне случился фокстрот.
В глубоком подвале на Пресне
Танцует взъерошенный кот.
И радостно прыгают мыши,
И взоры во тьме горячи.
И отзвуки празднества слышат,
Спеша по делам, москвичи.

Логос медведя

Логос медведя: берлога, медведево логово.
Ведает мёд, и азы медицины, и ягоды.
Тело медведя коряво, но морда – как пагода:
Место, где тучно гнездится медведева логика.

Каждый медведь сам себе и правитель, и правило.
Шумно корчует камыш, сносит пни героически,
Роет когтями и движется нервно-панически.
Там, где к земле он приник, – до корней пробуравлено.

Грузное тело, шатаясь, лелеет гармонию.
Пчёлы и осы – враги. Их жалеть неприемлемо.
Ёмкие мысли и чувства в движеньях уверенных
Так органичны, что каждый воскликнет: симфония!

Так он и бродит по чащам громадною тушею,
Сам добывает и ест. И тучнеет неистово.
Вот они, вечные поиски здравого смысла.
Вот она, жизнь! Ибо Логос Медведя – закон!

Вера Засулич

Сквозь гомон и грохот уличный,
Сквозь память по прошлой весне,
Как пьяная, Вера Засулич
Бредёт в летаргическом сне.

Большая навозная муха
Кругами над нею кружит.
Порыв непреклонного духа.
А в сумочке бомба лежит.

Шершавая, дряблая кожа
Спадает навесом с лица.
Она промахнуться не может.
Ей нужно дойти до конца.

Сон Мармеладова

Фёдор Михалыч был ясен, но лаконичен
И, повествуя о Мармеладове, уклонился от самой сути.
Будь он хотя бы на толику ироничнее,
Выписал бы Семёна Захаровича точней и без лишней мути.

Тогда бы он нам поведал, как оный, упившись ночью,
Так и заснул в ботинках, а утром, дрожа спросонья,
Тихо сидел, весь встрёпанный, – камнем застыли очи,
И бормотали губы: «Сон?.. Или просто Соня?..

Софья Семёновна, Софьюшка… Блюдце твоё – как рана,
Ветви твои так гибки, и стан – африканской лани…»
Глаз приоткрыл собутыльник: «Хватит гундеть так рано…
Спи, гнусное падло… Ведь мы с тобой – не в Германии…» –

И принялся дальше храпеть, как сломанный паровозный
Свисток, – и не тревожил более Мармеладова.
А тот всё думал: «Я червь или жук навозный?
Чтец или право имею?.. Какой-то и сон нескладный

Вдруг ни с того ни с сего… Какая, б****, дочка Соня!..
Лягви твои как серны… Сроду детей не делал…»
Зраки сложились в кучку: опять накрыло кессонной
Качкой, и белка в мозгу – колесницей белой.

Так завалился набок, как битой подбитый школьник.
Звякнув, из кармана брюк выкатилась полушка.
Так появилась Соня. А следом за ней – и Раскольников:
Должен же кто-то был ради неё порешить старушку.

Василий Петрович

Сухие губы прошамкали: «Пойду-ка, в чулане лягу».
Василий Петрович не любил балконную тягу,
Скрывался от свежего воздуха, чурался розы ветров.
Всем объяснял доходчиво: «Я – не Петров».

И вот из глубин квартиры доносится скрип раскладушки,
Шуршание многих перин и встревоженный вздох подушки,
А вот и Василия Петровича богатырский, могучий храп.
Спокойной ночи, Петрович, отставной прораб!

········

Он трижды герой труда, рок-н-ролл танцевал в забое.
Бывало, крикнет «дело труба!» как Тьерри Забойцефф.
Ел за троих. На зов его дружно слетались птицы.
Он читал им проповеди, рассказывал о плащанице.

Каждый помнит его лицо. Ибо брови его – как крылья.
Как и все советские люди, он грезил об изобилье,
Смотрел «Больше хороших товаров», любил играть в домино.
Посаженные им липы облетели давно.

Поздно ушёл на пенсию. А тут страна подкачала.
Кто-то в подъезде все лампочки открутил отчаянно.
Заржавели трубы на кухне. Навеки сломался лифт.
Измельчали лифчики – в довершение всех обид.

Вот оттого-то и воздух свежий ему не сладок.
Воздух как воздух, но куда же девать осадок.
Истлел на полке большой Генеральный план.
Поэтому – раскладушка. Поэтому – и чулан.

········

Он просыпается в восемь. Выходит с кривой ухмылкой.
Он говорит: «Смотрите-ка, время летит кобылкой!»
Заходит на кухню. Садится на табурет.
Доброе утро, Петрович! Страны твоей больше нет.

Так закаляля(сь) мадам де Сталь

Говорят, вечерами мадам де Сталь любила спускаться в прорубь
После чарки «Столичной», присланной из Петербурга.
Пышно, с достоинством отмечала День металлурга.
Ходят слухи: угрохала денег прорву

На закупки особо холодных льдов с озера Титикака.
Ждала также – напрасно – поставок мерзлоты от Бажова,
Но тот оказался необязателен, хоть и жил довольно моржово;
Так ей и не прислал. — Под знаками Зодиака,

Точно всё рассчитав, предавалась она закалке.
Приезжал к ней и юный Бодлер в расписном кафтане
Искупаться на пару с ней в ледяном фонтане.
Она принимала его радушно: дескать, не жалко

Отсутствия пары десятков градусов для гения из Парижа.
Тот, искупавшись, отстёгивал ей десять-пятнадцать франков.
Мог бы и двадцать. Но утром, вскочив спозаранку
После купаний, был очень растерян и думал больше о книжке,

Для которой уже придумал название звучное «Лесбиянки»
После встречи с Виктором Гюго в глубине Монмартра
На укромной лавочке под легендарным портретом Сартра.
Пили они тогда и «Бургундское», и «Божоле», и «Бьянки»,

В довершение ко всему – дежурный стакан абсента.
За соседним столиком Малларме, прислонившись к розе,
Вспоминал о мадам де Сталь и едрёном её морозе
И сочинял стихи для гюисмансовского «Дез Эссента»,

Громко пускаясь в хохот, звучавший свежо и ново.
К Бодлеру с Гюго из Союза писателей подсела группа:
Пили, икали, блевали, шутили довольно грубо,
Обещали по возвращении в СССР наказать Бажова.

В общем, мадам де Сталь – вымпел богемной знати,
Лидер тогдашних мод, феминистка и суфражистка –
Проводила дни не без пользы, с ледком, ершисто!
И никто не смел ей мешать в ледовых её занятьях.

«Ей бы, когда бы знал, позавидовал сам Базаров.
Позавидовал бы, возлегши на гвозди, и сам Рахметов.
Гвозди гвоздями, а вот в ледники прямиком раздетым,
Телом в саму мерзлоту – какие уж тут базары!» –

Так вспоминал Алексей Максимович Горький
В своей знаменитой разгромной статье о парнасцах,
Добавляя: «Они всю свою жизнь прокутили напрасно,
Время прожгли, как дурной малолетний Егорка;

Им бы взамен пропитаться, как соками, Сталью!
Стали б такими, что делай из них хоть ракеты, хоть гвозди.
Зреют на Капри могучим вином виноградные гроздья,
Влагой кипучей бурлят винограды Италии».

Говорят, написав статью, Горький ещё неделю
Ходил по Нижнему, весь озорной и нарядный…

Так закаляла мадам де Сталь – не на словах, а на деле.
Ярко! Умышленно! Творчески! Незаурядно!

Разомкнутостое я

Уткнувшись в зеркало, я женщину увидел,
Мне незнакомую. Без страсти, без огня,
Стояла, словно кто её обидел,
Почти во всём похожа на меня:
Мои глаза – такие же пустые,
Как у меня, – смотрели мне в лицо
Внимательно, да так, что жилы стыли
И сердце будто налилось свинцом,

И пульс в висках, и тело затекло.
Я к ней рванулся – и вошёл в стекло.

Стояла я пред зеркалом. Внезапно
В меня в упор вонзился чей-то взгляд:
Взорвавшихся зрачков большие пятна.
Вдруг быстро промелькнуло всё подряд –
И тёмный ужас, как потеря в мире,
И только сердце рвётся в тишине.
Вошла к нему, как через дверь в квартире,
Через стекло. А он вошёл ко мне.

Нам не дано преодолеть черту:
Я с этой стороны, а он – по ту.

Не знаю, кто меня сюда поставил,
И не хочу вообще об этом знать.
Зачем? Чтоб всяк надежду здесь оставил?
Чтоб с сердцем не венчалась благодать?
Чтоб чрез меня туда-сюда ходили,
Навечно разделённые стеной?
Друг друга и себя с ума сводили,
Не зная, что всё время были мной?

Я плыло в лабиринтах бытия
И знало, что они – всего лишь я.

Я чей-то сон. Вот зеркало приснилось,
Два путника, кружащих в тишине.
В них что-то вдруг случайно изменилось,
Что именно – то непонятно мне.
Я вижу лишь кружение без смысла
Вокруг границы полого стекла,
А то стеною между них повисло
Непроходимой… Остальное – мгла.

Слились в одно оно, она и он.
Я – сон. И я не знаю, чей я сон.

Пронёсся ветер в анфиладе комнат.
Мне снился сон, я ничего не помню…
Смотри в окно: какая бирюза!
Смотри, как в поле пламенеют знаки.
Смотри, как в поле каменеют злаки.
Теперь смотри –
Не отводи глаза…

Тишь и покой

Тревожился понапрасну.
В крошку рубил сонет.
Теперь не такой опасный.
Мне до вас дела нет.

Пойду поиграю в салки.
Запрусь в золотую клеть.
Сидя в плену, как в танке,
Хлопотно – озвереть.

Сомнительны с небом узы.
Но не на то расчёт.
Промах – и прямо в лузу
Шар золотой течёт.

Я возвращаюсь в замок.
Закутаюсь в тёплый плед.
Зачем выходить из рамок?
Мне до них дела нет.

Ветер рванные волосы топчет

Ветер рваные волосы топчет
От Москвы и до самых седин.
Сквернословит, грохочет и ропщет.
Ненаглядный мой господин.

Но нет-нет среди яра и свиста
Кто-нибудь да споёт не тая:
«Ты моя мурочка, ты моя кисанька,
Лапочка моя».

На улице стоит такая блажь

На улице стоит такая блажь!
Такая глушь! На зависть всей Вселенной
Владыка Гром свергает остов бренный.
На улице стоит такая блажь!
И скалит зубы череп удивленный.
Такая глушь! И вот, вошедший в раж,
Я ныне всех светил военнопленный,
Обычно буйный, но сейчас смиренный.
На улице стоит такая блажь!
Такая глушь! И праздничный кумар
Тяжёлой пеленой висит, и скачки,
И дым от папиросы из заначки
Такой густой, что не видать ни зги.
Какая блажь! Какая глушь! И пачки
Балетные вгрызаются в мозги.

Пропись вчерашней золы

Чертится всполохом алым
Пропись вчерашней золы.
Память, пронзённая жалом,
Зубы запрёт в кандалы.

Ровно сквозь сумрак колючий
Лёг окровавленный след.
Дед на телеге скрипучей
Сердце везёт в лазарет.

О, тишина

О, тишина! Сходя на крик,
Ты замираешь поневоле.
Господней воли, дольней доли
Скрипит протяжно маховик.

И если где-то поутру
Ты в тесноте меня увидишь,
Ты всё равно так дивно дышишь,
Что даже если я умру,

Не перестанет течь река,
Несущая поток могучий.
Посмотришь в небо: в небе – тучи,
И в них мерещится строка.