Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(6)-2015
Сергей Лукницкий
Стихотворения
Об авторе: Сергей Павлович Лукницкий (1954 – 2008), член Союза писателей России, кандидат географических и доктор социологических наук, действительный член Русского географического общества РАН и целого ряда академий, юрист, журналист, ученый, поэт. 20 лет жизни посвятил делу реабилитации Николая Гумилёва, которая состоялась лишь в 1991 г., тем самым исполнив своё обещание, данное отцу, Павлу Лукницкому, первому биографу Гумилёва. В разные годы работал в « Литературной газете», в Советском фонде культуры, в Министерстве печати РФ, был зам. руководителя Федеральной службы России по телерадиовещанию. В последнее время занимал пост помощника руководителя Федеральной службы по интеллектуальной собственности, патентам и товарным знакам.
Автор 6 романов и многих повестей, в том числе «Начало Водолея», «Бином Всевышнего», «Переделкино, Дворец Дожей», «Это моя собака», «Есть много способов убить поэта», «Дело Гумилёва» и др.
При жизни Сергея Лукницкого вышла только одна маленькая книга стихов под названием «Глоток мимозы» и под псевдонимом Кирилл Павлов. Любопытная деталь: предисловие к этому сборнику написал некто Анатолий Грант. Я просмотрела все справочники – такого поэта нет! Здесь явно крылась какая-то тайна. Разгадка оказалась простой: Анатолий Грант – один из псевдонимов Николая Гумилева!
Оказалось, Сережа сам написал предисловие к своей книге стихов. Сергей обожал мистификации, потому что они придавали нашей серой жизни флёр таинственности и игры. Любимый Сережин поэт как бы благословил и напутствовал поэтический сборник человека, который вступился за его поруганную честь, реабилитировал его и вернул стране доброе имя
Николая Степановича Гумилева.
Единственным признанием поэтического таланта Сергея Лукницкого были восхищение и аплодисменты довольно узкого круга друзей и знакомых. Он легко и непринужденно, как бы мимоходом, одаривал друзей очаровательными экспромтами к дням рождения или по случаю каких-нибудь других торжеств.
В одной из Серёжиных записных книжек я нашла такое высказывание: «Достаточно одной жизни, чтобы не умереть никогда».
Своей жизнью Сергей Лукницкий доказывает, что это так…
Памяти Пикассо
Все также солнце. И Париж весенний,
И там вдали Пуссена облака.
Звенят мосты, умывшись утром в Сене
И вспоминают прежние века.
Нет, я не верю. И не в смерти дело.
Да, бренны все и люди, и дожди.
Но почему искусство не успело,
Секунде страшной крикнуть: «Подожди!»
Иль в небесах бездонного пожара
Заря прощающегося огня.
Заплаканная девочка, что с шара,
Уснет в лучах трагического дня?
И мне печально, но совсем не страшно,
Порвалась нить, вязавшая года.
Снимите шляпу, Эйфелева Башня!
Сдержите слезы.
Это – навсегда!
Чувство
Знакомы ль мы с понятием Души,
С ее враждой неясной нам, но смелой,
С ее огнем, роящимся в тиши,
И дикой, дивной преданностью телу?
Душа мужчины женственна и зла,
А Тело грубо, мужественно, жадно.
И в сладкий миг, в мгновение без сна
Ему и неспокойно, и неладно.
А женщины Душа, как пенье птиц.
А Тело пьяно, как всегда, как море.
В ней все едино: на коленях – ниц
Пред ней смятение, покой и горе.
…Но, если Души, вылившись во тьму,
В секунду страсти снизойдут до Тела,
Родится Чувство, равное тому,
Что вечно ждет, не ведая предела…
Художник
Когда он вывалил на бедный холст
Все то, что бред его мечтаний нес,
Он был тогда творцом. И был он прост
На той земле древлян, могучий росс.
И полон был мечтаний взор творца,
Живя вне времени, и в никуда стремясь,
Не думал побеждать ничьи сердца,
И цель сама его несла, светясь.
В заботе лишь о том, чтоб холст пылал,
Он, как наркотик сверху клал кармин
Он вздрагивал, по комнатам шагал,
И принимал шипучий аспирин…
И вздрогнул холст!.. Набросок… И – лицо!
Он созидает мир, как только сам мечтал.
В глазах его – слеза. И понимая всё,
„Прекрасен мир!“ – он красками кричал…
Коту Ахматовой
Я – Глюк. Я – кот. Нет, полтора кота.
Я письма получал из Франции,
Любил я музыку, классические танцы и
Мышку белую… одну из ста.
Пушист мой хвост, и мудр белесый ус,
Глаза блестят, как лунная эссенция,
И ожерелье из янтарных бус
На шею мне повесила Флоренция.
Судьбой мне уготован странный век…
Не много, верно, знает человек:
Меня, земного, теплого, лохматого
Касалась та, великая Ахматова.
Молитва
И звуки горна в южной тишине
Бегут от моря, небосклон пронзая.
Мне грустно, и в небесной полумгле,
Тебя, тебя я вижу, золотая.
Вот Ты идешь одна, совсем одна.
Перед Тобой зеленые ступени.
И мне не видно с голубого дна
От платья Твоего шуршащей тени.
Не выношу я кладбищ и крестов,
Они напоминают мне бессилье.
Как горы через тысячу веков,
Иль как орел, в огне обжегший крылья.
Но средь крестов и полукруглых крыш,
Притягивающих сознание,
Ты почему так радостно стоишь,
Перед распятьем, молвя заклинанье?
Памяти отца
Вот и все. И неподвижны
Вновь и солнце, и луна.
Знают только полки книжные,
Что работал Ты – до дна.
Бросьте сплетни об инфаркте,
У природы нет вины,
Прожил Ты вне всяких партий
Всекосмической страны.
Только тот, кто имя Божье
Нес достойно на щите,
Не расписывался ложью,
Не пенял на бездорожье, –
Тот причастен к Высоте!
А когда Ты вновь вернешься
В этот мир, или другой.
Оглянешься, повернешься,
Улыбнешься и проснешься –
Будем снова мы с Тобой.
Воскрешение Н. С. Гумилёва
Ясной ночью в звездном поднебесье
Слышу я святые голоса.
Там поют божественные песни,
С неба смотрят на меня Его глаза.
Меж светил как будто вьётся пламя
И летит в таинственную даль.
И цветет, раскинувшись над нами,
Вечный перламутровый миндаль.
Солнце выйдет из ночного плена,
Дождь пойдёт из тысячи комет,
И восстанет из былого тлена
Самый замечательный поэт.
Памяти Н.С. Гумилёва
Иду в страну, где есть сокровища,
Где много храбрых погибало.
Но не спугнут меня чудовища,
Ни звуки стрел, ни волны шквала.
Мне небо путь укажет звёздами
В волнах пустынь и океанов;
И птицы будут петь над гнёздами
В чаду тропических туманов.
И дикари, как уголь чёрные,
Падут на землю пред кострами,
И назовут меня, покорные,
Царём над всеми их царями.
И отложу тогда винтовку я,
И мне покажут в яме лога
Жрецы с густой татуировкою
От всех скрываемого Бога.
Останусь там, предав забвению
Страну окованную льдами;
Законы дам, чтоб поколения
Повиновались им веками.
Я приучу их к плугу ладному,
К любви и к мудрому покою,
Я запрещу меняле жадному
Распоряжаться их землёю.
И над лесами непрорубными,
Когда уйду по воле рока,
От их племён, гремящих бубнами,
Вспарит к луне душа Пророка.
Видение
К заутрене пойду в собор сегодня
И буду пребывать там в мире грёз.
Увижу всё: как медленно по сходням
Взойдёт в убогом рубище Христос.
А Он – великий, непомерно милый,
Ко мне, земному, тихо подойдёт,
Как будто добрый ангел семикрылый
Мне на ухо божественно поёт.
И скажет просто, грустен и спокоен,
Иль это мне почудится в бреду:
«Теперь живи! И будь меня достоин,
А в 33 я вновь к тебе приду!»
Истина
Милый друг, в материальной форме
Ты в иной, чем древняя земля,
Расскажи мне про святые корни
Нашего земного бытия.
Что же делать, как узнать решенье
То, что ты поведать мне хотел?
Неужели нужно отрешенье
От привычных, каждодневных дел?
Я замаливать грехи не смею,
Дикие, ужасные грехи.
Лишь прости ту ласковую фею,
Что нашептывает вдруг стихи.
Да еще, пожалуй, утром рано,
На восходе иль в прошедшем сне,
Вижу лик, как в облаке тумана:
Он напоминает о Тебе.
Почему в материальном мире
Не найти оборванную нить?
Ведь ещё в некупленном Шекспире
Фраза есть про «быть или не быть»?
Ты, конечно же, сегодня скажешь
Что-нибудь про сущность бытия
Мне, которому потом прикажешь
Превратиться в огненное «Я».
В преддверии равенства
Давайте жить, друзья, во здравие
И наплюем на сущий вздор.
Ведь если сеем мы тщеславие,
Пожнем насмешки и позор.
И в той стране, где люди равные,
Пускай хоть Млечному пути,
Я буду гимны петь державные
И буду вновь веслом грести.
Своей пьяненная невинностью,
Планета станет старше вдруг.
И что ж, с наивнейшей причинностью
Войду смиренно в Дантов круг.
И словно в проклятом кошмаре я,
О пощади меня, Земля!
Пред мной два разных полушария –
Какое выбираю я?
Двумя кровавыми восходами
Я упоен и обожжен.
Пред всеми древними народами
Я равен, как священный сон.
И сквозь грозящие пожарища
Я крикну вновь, как дух отца:
«Друзья мои, мы все товарищи.
В преддверье огненного дня!»
Но если спросят вдруг: «Бунтующий,
Ты что вращаешь колесо?»
То я скажу: «Да нет, толпу ищу,
Но ту, в которой Пикассо…»
Помощь Пушкину
Так повелось, и в этом милость,
А может быть, и благодать,
Что все поэты разучились
Стихи литые рифмовать.
Пушкин когда-то в «Евгении Онегине» написал:
«И вот уже трещат морозы,
И серебрятся меж полей,
Читатель ждет уж рифмы – розы.
На, вот, возьми её скорей».
С тех пор все русские поэты двести лет стараются помочь Пушкину.
Настало и моё время…
«И вот уже трещат морозы», –
Сказал нам Пушкин. Видит Бог,
Что кроме скучной рифмы «розы»,
Найти он ничего не смог.
А вы, потомки верной прозы,
Попробуйте напрячь мозги,
И выньте толстые занозы,
Из бытия метаморфозы,
А, если надо, так – угрозы
Веленьям смертного Спинозы,
Чтобы увидеть отблеск зги.
Когда бы нам апофеозы
Простили прошлые обозы,
Невиданные туберозы
Пустили грусть без теплых слез,
То в этот час – не только слезы,
Но даже истины Ламброзы
Завянут, словно куст мимозы.
Завхозы где? А вон завхоз.
Несет он черенок от лозы,
Польет ведром из целлюлозы
Прочтет немножечко из Озы,
Посыплет кучкою навоз.
Что нам осталось? Так: березы
Извозы, возы, паровозы
Конечно: грезы, как без грез!
Поверьте, это все не позы.
Хотя я не могу без поз.
Я Вам пишу… трещат морозы,
Пойду, сражусь с морозом сим.
Читатель, ждешь ты рифмы «розы»?
Пока! Свободою горим!
Спеши!
И почувствовав своей душою
Сущность женственной Твоей души,
Я единственной Тебе открою
Тайну дня великого: «Спеши!»
Ты промолвишь трепетно: «Серёжа»,
Прошлому внимая вновь и вновь,
Потому что всё на свете может
Твоя смелая и сильная Любовь.
Подражание восточному
Ах, из садов волшебных взяты
Теперь изведанные мной
Роскошных губ Твоих гранаты,
В которых пламень колдовской.
Судьбы моей перегорела
Вдруг перепутанная нить…
И мне теперь с душою тело
Так трудно будет примирить!
Волшебство
Ты знаешь яд таких прикосновений!
Они пьянят, как терпкое вино,
И волшебство пленительных мгновений
Познать нам, видно, небом суждено.
Прости меня, я навсегда блаженный!
Твоя любовь разбудит и богов…
И пьяный, я сбираю брызги пены
Фарфоровыми чашечками слов.
Доброта
Доброта – основная черта,
Доброта – не какая-то малость.
Если в женщине есть Доброта,
Значит – Женщина состоялась.
Лев Аннинский
Оплата основ
Для потрясения основ.
Потом мы ждали света снова
Уже в оплату наших слов.
…………………Сергей Лукницкий
Удивительна даже не выверенность просодии – уже в стихах четырнадцатилетнего школьника, пробующего перо, – просодии можно вовремя обучиться. Удивительна внутренняя сопригнанность слов, выдающая изначальную природную чуткость стихотворца.
Впрочем, не удивительна, если учесть, что Сергей Лукницкий (1954–2008) – сын своего отца, Павла Лукницкого, крупного поэта, в доме которого книжные полки воспринимаются как красноречивые и загадочные стены Мироздания, а Мироздание это простирается в отцовской жизни от Кавказа до Петербурга – еще дореволюционного и от Памира до Ленинграда – уже блокадного. Но не только этот вселенский горизонт определяет дух и душу дома, но – культ поэзии Гумилева. Поначалу – негласный, пока имя его остается в расстрельных списках ЧК и Ахматова совершает на место его казни тайные поездки, а с середины 1950-х – все более открытый, когда появляется возможность собирать гумилевский архив и предпринимать первые попытки его реабилитации.
Сергей Лукницкий, родившийся как раз в середине 1950-х годов, наследует дух великого Синдика. Дух, но не букву. То есть без буквальных подхватов. Нет конквистадорской боевитости в стихах Лукницкого-младшего, его романтичность добрее и мягче. А выдает – клятва верности тем краям Вселенной, где в чаду тропических туманов гибнут храбрецы, оставаясь у татуированных племен тайными богами. Прямо Гумилевым навеяно:
Когда уйду по воле рока,
От их племен, гремящих бубнами,
Вспарит к луне душа Пророка.
Напророчил же Николай Гумилев Лукницкому-младшему счастливое и горестное ощущение безграничного бытия, проступающего сквозь суетные идеи времени, сквозь стрелки часов, дробящих время, сквозь пелену и дым, скрывающие ту зыблющуюся и незыблемую истину, что твое бытие – лишь всплеск созвучий, перекличка мотивов, аккорд лучей, летящих из бесконечности в бесконечность.
Мотив часов, полосующих неуловимое время, – сквозной у Сергея Лукницкого. От ранних стихов, где в забрезживший момент контакта «от Рафаэля пришел к нам бродяга Шагал» (вот она, пригнанность слова к имени!), – до полученного в зрелости ощущения единства Истории, которая не располосована на годы, века и тысячелетия, а собрана в единый Миг:
Идет строительство колодца в Риме
В предутренней, еще холодной мгле,
А пирамиды покрывает иней.
Надо, однако, представить себе то рассеченное время, которое досталось Сергею Лукницкому, да и всей его генерации в земной жизни. Родившись в первый послесталинский год, он вырастает в чресполосном климате хрущевских Оттепелей, застыло зреет в брежневском Застое, а в возраст зрелых решений входит, когда вся советская Система тихо обрушивается в небытие, освобождая место в опустевшем Мироздании.
Поверило или не поверило это первое постсоветское поколение в райские кущи свободного предпринимательства (иные и поверили, и я одно время даже примерял к ним кликуху «поколение обманутых вкладчиков»), но на пространстве постсоветской эпохи предстояло не потрясать, а строить. Сергей Павлович, абсолютно несовместимый (в душе) с «велениями времени», – в реальности (в поступках) с великой невозмутимостью принимает должности, которые ему как блестяще образованному юристу это самое «время» повелевает принять. Речь о пресс-центрах, пресс-бюро и прочих пресс-главках, каковые Лукницкий создает и возглавляет: в прокуратуре, адвокатуре, Фонде культуры, Министерстве печати… По моим подсчетам, таких назначений Лукницкий принял и исполнил чуть не с полдюжины. Апофеоз этой служебной эпопеи – диалог лирического героя с Главой Правительства. Был момент в истории постсоветской власти, когда диалог показался возможным, ибо в главы Правительства на тот момент вышел ровесник героя.
Поэт юродствовал, играя.
Мир гармоничен был и мил.
И оба лакомились чаем.
Идиллия?
Премьер предлагает поэту пост… министра.
– Я, право, не готов сказать,
Позвольте, позвоню я маме…
Скажите, кто же управлять
В стране отныне будет нами?
Поэт немедля позвонил
И получил благословенье.
Премьер в то время подложил
Еще по ложечке варенья.
…Вот так полезен и умен
Тек разговор под Цинандали.
Потом пришел отряд ОМОН,
И их тотчас арестовали…
Поэту дозволено все актуально-политическое и социально-значимое воспринимать с юмором. Можно спеть гимн… коту. Но коту – Ахматовой.
Я письма получал из Франции,
Любил я музыку, классические танцы и
Мышку белую… одну из ста.
Судьбой мне уготован странный век…
Не много, верно, знает человек:
Меня, земного, теплого, лохматого
Касалась та, великая Ахматова.
А Мироздание, прикрытое в поэзии туманом шуточек и дымкой юмора?
Перебирая четки мелких бус,
Что первым адвокатом был Иуда,
А первым обвинителем – Иисус.
Это все – те врЕменные, временнЫе рамки, которые с течением времени, со сменой времен трясутся и рушатся до основания, а затем вновь возводятся… на том же основании?
А основания – на чем держатся? Кажется, впервые на памяти безумного века, умывшегося кровью двух мировых войн, появляется поколение, которому судьба дает шанс заново ощупать основы бытия. Но кто же оплатит эти основанья, если грабли на то и существуют, чтобы на них наступать? Если, поднимаясь над миром сущим, попадаешь в «пространство черного квадрата». Если грань черного и белого до конца не распознана, и спросить за это не с кого? Не с Малевича же! «Не спрашиваю больше у планет: где будущее, прошлое мое? Как мне узнать, что значит бытие, когда любви и ненависти нет?»
С ненавистью тут непросто, ее еще выдержать надо, прикрываясь шуточками.
Всерьез спасает только одно. Любовь.
И не знаю, что говорю.
Это, Олечка, не беда,
Это я чересчур люблю.
Олечка отвечает:
Взор обратишь в ночное небо,
К другой звезде, чтоб вновь искать
Свою Любовь, как быль иль небыль.
Я цитирую стихи Ольги Медведко из ее книги «Круг жизни», вышедшей параллельно с книгой Лукницкого «Луч звезды», – книгу Сергея Ольга составила, откомментировала и подготовила к печати уже после его смерти, борясь с горем раннего вдовства и продолжая диалог уже за чертой, отмеренной неумолимыми часами бытия.
Опять мечта о синей птице…
А уловима ли она?
Чем в небе песни журавля?
Счастливо разделенная любовь – синица в руке. С нею весело! Без нее – немыслимо.
Ведь без нее так скучен мир,
Идут на поиск вереницы
Романтиков. Грядет их пир!
Романтики, сгрудившиеся в вереницы? История показала, во что обходится их пир, когда он становится реальностью. Как чашу, мир запрокидывают! Но Оля остается во власти мечты. В отличие от Сергея, шуточками маскирующего свое четкое отрешение от суеты и маяты временности, она видит мир в прямой и светлой радости. Сквозь горечь предчувствий так и светится в ее стихе желание счастья, которым она одаривает избранника. Они непрестанно ведут диалог:
– Чтоб мыслью расширять сознанье.
– Ты знаешь смысл бытия?
– Он – в двуединстве мирозданья.
А Сергей? Ловит луч звезды, обрывок сна, в котором истина пробивается сквозь пелену. Называет смертью жизнь, очерченную бегущим временем и отданную тьме, ждет, когда плен кончится:
Принес в наш мир тебя, Душа моя,
То как не видеть сны, что где-то и когда-то
Был лишь созвучием летящим я?
И почему не верить снам тем странным,
Которые роднят меня с былым?
И пользоваться даром, Богом данным,
Зреть истину сквозь пелену и дым?
И пусть я знаю: будет смертью назван
Тот миг, когда прорезав пену туч,
Тебя, Душа, к звезде родной и праздной
Умчит с Земли голубоватый луч.
Олечка, держась рядом, хочет удержать:
Я иду с людьми, среди людей…
Каждый день мне кажется видней
Средь тревог и радостей моя
Малая частица бытия.
А он:
На нынешнем отрезке временном… –
Это объяснение – за миг до конца, до срока, до развязки, когда истекает время и надо оплачивать едва нащупанную заново основу бытия.
Примечание:
Аннинский, Лев Александрович – род. в 1934 г. в г. Ростов-на-Дону.
Известный советский и российский литературный критик и литературовед.