Охота

Неясны контуры судьбы.
И в дымке не видна дорога.
Но явствен дальний глас трубы
и звук охотничьего рога.

Еще охотник и олень
не знают, что пути сойдутся,
и кажется, что может день
и так и этак обернуться.

Еще никем не подан знак,
и рано праздновать победу,
но свора опытных собак,
визжа, уже бежит по следу.

* * *
Облака распирает медовое млеко.
Шоколадница – школьница прошлого века,

ты беспечно порхаешь, свободно дыша,
как моя обрученная с чудом душа.

Мы с тобой не подружки, но, может, кузины,
копошимся у пестрой цветочной корзины

и не знаем, когда нас накроет сачок.
Но не будем о грустном, об этом – молчок.

* * *
Дровосек в лесу палачит.
Лес по дереву не плачет:
из земли другое прет –
плодовит его народ,
все холопы и холопки,
все сгодятся для растопки.

* * *
Поленовский московский дворик
и школьный чопорный кирпич,
как тень, легли на подоконник,
и в памяти защелкал бич,
чтобы опять я шла по кругу,
где девочки, попарно в ряд,
сосредоточенно друг другу
в затылок не дыша глядят;
по бесконечным коридорам
больших и малых перемен,
в том прошлом времени, в котором
не происходит перемен:
все тот же спертый, лицемерный
там воздух, бледность детских лиц
и блеск, решительный и скверный,
в глазах у первых учениц.
Американское посольство
направо, прямо – чахлый сквер –
арбатское землеустройство
на поздний сталинский манер.
Пустая колокольня рядом,
асфальт, озвученный дождем…
И мы, отравленные ядом,
домой, счастливые, идем!

Дорогой Евы

В междуречье Ефрата и Тигра,
на младенчески пухлой земле
райский ветер ласкал мои икры,
пальцы в мягком тонули тепле.
Но когда по пустыне кругами
я брела через годы и дни,
то песок закипал под ногами
и, коробясь, темнели ступни.
А потом по Европе, гонима,
я бежала сквозь все города –
из Мадрида к мадьярам, до Нима,
на Восток, в холода, в никуда.
Я по снегу бежала босая,
прилипала к молочному льду.
Гроздья воронов, с веток свисая,
грозно ждали, когда упаду.
По стерне я бежала – дубели
быстро кожа моя и душа.
И не вены во мне голубели –
иглы, терния, боль вороша.
Но когда на рассвете коснулась
стертых ног поцелуем трава,
показалось: домой я вернулась,
в райский сад, прощена и права.

Фонарь на ветру

Над почерневшей мостовой
разбрызгивая свет,
фонарь качает головой:
нет-нет, нет-нет, нет-нет.

Вопрос действительно не прост,
проблема из проблем –
зачем он нужен в мире звезд?
Зачем? зачем? зачем?

– Не думай, не гадай, молчи:
неведомо куда
нас всех земля несет в ночи. –
Да-да, да-да, да-да.

* * *
Алиса живет в зазеркалье,
за глянцевой гладью стекла,
где тайные тропы шакальи,
четыре медвежьих угла.
Где кролики не травоядны,
улыбчивы только коты,
где взрослые судьбы нескладны,
а дети – давно не цветы.
Безумны открытость и ясность,
где норма – переть на пролом.
Алиса встречает опасность
на каждом шагу, за углом.
Фонарь недобитый сочится
слезами, пустырь да стена…
Но с ней ничего не случится,
поскольку бессмертна она.

* * *
Этот дом, как «Титаник» плывущий во тьму,
озаряемый всеми огнями.
На носок и на пятку, на нос и корму.
Кроме звезд он не виден уже никому
И решится судьба его днями.

Но танцуют еще на втором этаже
и смеются счастливо и звонко.
Кто же знает о том, что творится в душе
не рожденного к марту ребенка?

Катит волны зеленые сказочный лес.
Но не айсберг ли на горизонте,
на темнеющем фоне нейтральных небес?
Защитите же их! Ах, не троньте!

Как мираж, этот дом в океане немом,
как метафора, для Голливуда.
Все спокойно уснули здесь в тридцать седьмом
с ощущением близкого чуда.

* * *
Собака трудится весь день:
хозяину на водку просит,
и глазом виноватым косит,
стараясь перебраться в тень.

А он, не старый, не больной,
бормочет, будто в оправданье:
«Подайте псу на пропитанье,
не повезло ему со мной».

* * *
Зашевелилась на холмах,
прорезалась трава.
Идет брожение в умах
и волнами – молва.

Потянет гнилью от болот, –
и самозванства дух
плоть разъедает, в ноздри бьет
и кровью дразнит мух.

Бунт – от литовских рубежей
до самых дальних гор,
невидимый для сторожей,
не пойманный, как вор.

До времени и до поры
он прячется, пока
не пригодятся топоры
в грядущие века.

И – не задушишь, не убьешь:
бунт под землею жив. –
На ненависть похожа дрожь
несжатых нив.

* * *
Так принимают на постой,
не обещая райских кущей.
Порядок старый и простой:
ведомый есть и есть ведущий.

И жизнь ведомого – не мед,
и труд ведущего – не сахар.
Но оба дружно терпят гнет
в одной упряжке: пашня – пахарь.

* * *

Раньше смеркается, позже светает,
темное в воздухе что-то витает.

Колкая морось, предзимняя мгла,
ветер деревья раздел догола.

Так и застыли на мшанике прелом –
старый и малый… Как перед расстрелом.

* * *
Островок прошлогоднего снега
или горсть прошлогодней листвы.
А вокруг – разливанное небо
небывало густой синевы.

Как ни радуйся, плачешь о многом,
как ни плачь, но влечет окоем.
Мы в апреле не ходим под Богом –
за буйки заплывая, плывем.

* * *
Как цапля, на одной ноге,
как пленница, смиренно,
осина в ледяной Оке
стояла по колено.

Рвались со всех пригорков к ней
рябина, клен и ели.
Но одолеть за много дней
и метра не сумели.

* * *
Луч в колени тычется,
……….ластится и лижется.
Колесом несмазанным
……….время к лету движется.
На телеге старенькой
……….уместились все.
Мой цветочек аленький –
……….в средней полосе.

В зоопарке

Влюбленный жираф со своей жирафиней
на фоне московского неба плывут.
Он шепчет ей на ухо нежное имя,
не глядя, что дети присутствуют тут.

Она обвила свою длинную шею
вкруг шеи его. И не чуя земли,
как мачты плывут они, в воздухе рея,
от собственной нежности тая вдали.

Нелепые, странные. Шутка природы.
А может, ошибка Создателя. Но
я тоже из этой, жирафьей породы –
не спрятаться мне среди вас все равно.

По правде, я этого очень хотела,
особенно в детстве. Но шея росла,
все выше тянулось нескладное тело,
и я обнаружена вскоре была…

Мой сын на меня не похож, слава Богу.
Но даже сегодня сквозь кухонный чад,
про всё позабыв, я вдруг вижу дорогу,
где бродит жираф возле озера Чад.

* * *

В отчизне Вещего Олега,
в широтах северной зимы
заметно меньше стало снега,
но как всегда избыток тьмы.
И в поле, у опушки леса,
как модный нынче палантин,
глухая серая завеса
висит. И ты, поэт, один,
в грудную заключенный клетку,
все ищешь хоть одну звезду,
как нищий, мелкую монетку,
блеснувшую на грязном льду.

* * *
Шел дождь, все больше распаляясь;
он падал, бился возле ног,
то всхлипывал, как будто каясь
и страшный подводя итог.

И продохнуть мне было трудно,
такой душил и стыд, и страх,
как будто это я прилюдно
с восторгом каялась в грехах.

* * *
Душа-ревнивица задушит,
измучит болью и стыдом,
прилепит к дому и присушит,
хоть он – Гоморра и Садом,

хоть в нем детей своих не любят
и никогда их не щадят,
сплеча напра-, налево рубят
и свечками в углах чадят.

Душа не пустит на чужбину,
не даст и здесь передохнуть.
Всю жизнь с любовью будешь спину
над черною дырою гнуть.

* * *
Ситчик голубенький с белыми пятнами
морщится, волнами ходит вдали
и отражается тысячекратными
всплесками в окнах воды и земли.

Солнцестояние. День не кончается.
Так бы и шла, приминая траву.
Маятник тихо, как лодка, качается.
В ситцевом платьице в небо плыву.

* * *
В наушниках звучит бессмертный Цой,
предупреждает: мир жесток и жаден.
Но луг ярится золотой пыльцой
и зреет градус в сердце виноградин.

Хоть разорвись, душа, хоть разорвись!
Не склонная к расчетливому торгу,
летай, всегда в виду имея высь,
как мотылек, от скепсиса к восторгу.

Шарахайся, гори и замерзай,
Кровоточи и не считай занозы.
Дерзи, отроковица, и дерзай,
и принимай какие хочешь позы!

* * *
Руки закинешь за голову –
и настоящего нет.
Жидкое лунное олово,
зыбкий, мерцающий свет.
Если задержишь дыхание,
то ощутишь, как прибой,
крови своей колыхание,
сердца испуганный сбой.
Что ж ты пугаешься, дурочка,
прячешь в подушку лицо?
Может, снесет тебе курочка
Ряба под утро яйцо,
или нежданно, непрошено
принц этот – случай – придет?..
Может, как в сказке, горошина –
худшее, что тебя ждет?
Не паникуй, образуется.
Но не загадывай – жди.
Видишь, как светится улица?
А говорили: «Дожди».

* * *
Гремят тяжелые вальки –
небесные стирают прачки.
Все происходит вопреки,
вразрез с условием задачки.
Цепь замыкается, как круг,
и молнии искрят всполошно.
Все происходит враз и вдруг,
нечаянно и не нарочно…

Ты мучался, что сел на мель,
что псу под хвост вся жизнь, работа…
Ан нет: желаемая цель,
как девушка у поворота,
тебя ждет из последних сил.
Другим и подъезжать не стоит,
неважно, кто там рядом был –
эпикуреец или стоик…

Пускай всю ночь гремят вальки,
чтоб утром в мире стало чище.
Блаженны те, кто вопреки
всем искушеньям духом нищи.

* * *
Пестрое лето – цыганская шаль.
Пляшут под окнами жгучие краски.
Не привыкай, чтобы не было жаль
с ней расставаться при скорой развязке.

Так обнимает, так нежит теплом,
так обещанием радости манит –
если поверишь, дурак, поделом:
коль не сегодня, так завтра обманет.

Страсть у цыганки с рожденья одна –
вольная воля. Не слюбится с пленом.
И не ее это вовсе вина:
карта такая у нас – к переменам.

* * *
Небо, разорванное облаками.
Ласточки летают.
Вверх – вниз, вверх – вниз.
И по горизонтали:
туда – сюда, туда – сюда…
Художественная штопка
небесной ткани.

* * *

Знаешь, не люблю я пересмешника:
все-то липнет он к чужому следу.
Хоть и нет в Орехове орешника,
я к тебе в Орехово приеду.
В доме у тебя разноголосица
самого высокого полета.
Музыка не в уши – в душу просится,
так и хочет одарить кого-то.

Сам ты многих певчих голосистее,
и загадка есть в твоей мелодии.
Помню, первый раз читая «Tristia»,
прежде слов поверила просодии.
И неважно, правду или вымысел,
обладая абсолютным слухом,
тот певец великий в сердце выносил,
наделил дыханием и духом.

Хоть, конечно, речь не о сравнении,
но нетрудно мне тебе довериться:
не фальшивишь, в этом нет сомнения,
и умеешь к тайному примериться.

К Билитис

В розовом цикласе или лиловой тунике,
в пыльных сандалиях легких на босую ногу,
у очага ты напротив сидишь Мназидики,
смотришь задумчиво вдаль – через дверь – на дорогу…

Я, как на крыльях, взлетаю все выше и выше,
чтобы за горной системою тысячелетий
видеть, как солнце ложится на низкие крыши
как заигрались на речке античные дети.

Мне повезло! Между нами так много пространства
время раскинуло, точно рыбацкие сети…
Как мотылек, на лесбийских путях своих странствий
кружишься ты в этом жгучем оранжевом свете.

Мне повезло! Мы настолько с тобой непохожи!
Но, тяготея к почти пуританской морали,
я узнаю тебя каждою клеточкой кожи,
будто близнец твой, которого в детстве украли.

Впрочем, не много мне надобно воображенья,
чтобы, на шаг обогнав тебя, встать под оливой,
чтоб угадать все и душе- и телодвиженья
женщины, знавшей любовь и не ставшей счастливой.

Мне хорошо подыграли все звездные карты –
я прожила твою жизнь, вырываясь из плена…
Помнишь, однажды на лестнице храма Астарты
ты оступилась? – Всю ночь мое ныло колено.

В тумане

Сегодня легко заблудиться,
да так, чтоб найти не смогли.
Спускается небо, как птица,
на темное поле земли.
Так призрачно, зыбко и сизо
глядится весь город в туман,
что нету ни верха, ни низа –
один потаенный карман.
Затоплен киоск Мосгорсправки,
с ним рядом автобус исчез.
Так в городе бедного Кафки,
боюсь, начинался процесс.
Разломаны улиц границы,
частично пропали дома,
у встречных отсутствуют лица –
наверное, сходят с ума,
теряя привычное зренье.
Они через пару минут
в другое войдут измеренье…
А дома их к ужину ждут.

Поэт

На этой ноте невозможно жить!
Так высока она и неуместна,
как если б ангел пробовал вложить
под свитер крылья – и смешно, и тесно.

На этой ноте только сердце рвать –
единожды, лишь в песне лебединой.
А после святу месту пустовать –
откуда ж взяться очереди длинной?

Но он всю жизнь токует, как глухарь,
закрыв глаза, себя и то не слыша.
Как будто он – небесный пономарь,
и нам псалтырь нашептывает свыше.

Юродивый? Подвижник ли? Святой?
Или гордыней обуянный грешник,
взрастивший сад созвучий золотой
и плодоносный солнечный орешник?

Выбор

Дорога на Голгофу начиналась
на ровном месте.
Так я полагаю,
хотя не проходила этот путь
и никогда не приближалась к сферам,
распятием и муками чреватым.
Но знаю, что довольно пустяка,
чтоб чаша перевесила другую,
пространство искривилось,
жребий выпал…
И путь открылся –
……………..тот
…………………..или другой.

И тот пустяк,
……………безделица,
…………………..песчинка,
которые нарушат равновесье,
и есть наш выбор.
В нем и есть свобода.

* * *
Жизнь была отдельная.
Дом – особняком.
Время – не бездельное
Воздух – сквозняком.

А на чем держалася –
не поймешь теперь:
та же капля жалости,
череда потерь.

Но как будто воинство,
след ступая в след,
полные достоинства,
все сошли на нет.

* * *
Одинокий воробей
пилит в сторону Арбата.
Помню точно: виновата,
в чем – не знаю, хоть убей.
Слабое мое – беда –
вымирает поколенье.
Как на место преступленья,
возвращаюсь я сюда.
Рай, Гоморра и Содом –
все здесь было без обмана.
Из роддома Грауэрмана
в тот, давно снесенный дом
детских радостей, скорбей,
ослепительного света,
где дружил со мной все лето
рыжий Сашка Воробей.

Киевские каникулы

По улице, зеленой, как река,
сбегаю вниз и поднимаюсь в гору.
Но шаг ли, бег – все в радость мне пока,
как юбочка коротенькая – впору.
Моей родней весь город населен.
В нем звезды вспыхивают, точно порох.
Он так цветаст, как тот суровый лен,
весь в мелко-пестрых, крестиком, узорах.

Он дышит на меня теплом Днепра
и задевает краешком Подола.
А Бессарабки райский дух с утра –
отдельное лирическое соло…
Приеду ли на следующий год
певучей речи слушать переливы,
вишневый пить у тетушки компот,
да с пирогом, где яблоки и сливы?

Ах, Машенька, Мария, Мариам!
Моя вторая любящая мама.
На сцене стольких не сыграла драм,
а жизнь твоя была сплошная драма…
На Байковом родня моя, и пуст
теперь мой Киев. Он с Москвой не дружит.
А над тобой, весь в пепле, – ивы куст –
сон сторожит и плакальщицей кружит.

* * *
Но в широтах родившийся этих,
с этой заводью, этой ветлой,
где бы ни был, пребудешь ты в нетях,
чтобы стать на чужбине золой.

И до самой последней минуты
будешь чувствовать ты, до конца,
русской речи желанные путы,
как родную ладонь у лица.

* * *
Подпочвенные воды
в кулак не соберешь.
В них тыщи вольт свободы,
а света – ни на грош.

Не так ли ты, Россия,
на Запад и Восток,
великая стихия,
уходишь вся в свисток?

* * *
Адам, ты видишь? Наши сыновья
враждуют, ссорятся. Поговорил бы с ними.
Ведь ты – отец. Мы все – одна семья.
Какие счеты с братьями родными?

Что им делить? Им поровну дано.
Воды и веток для костра хватает.
Но Каин бродит, кислый, как вино,
и Авель куксится или овец считает.

Что ты сидишь? Прикрикни, объясни,
поговори, в конце концов, серьезно.
Становятся уже короче дни.
иди скорей, пока еще не поздно.

* * *
Устала. И сон, как нарочно, нейдет,
и движется тень по гардине.
Твоими устами пила бы я мед,
которого нет и в помине.

Я помню: рука не коснулась волос,
и губы к губам не прильнули.
Но жалобно лаял встревоженный пес,
и дома в ту ночь не уснули.

И улица нас принимала тайком,
но не захотела продлиться,
остаться на миг под моим каблуком,
а после – неделями сниться…

Я снова вхожу в полукружье ворот,
в асфальтом обиженный дворик…
Твоими устами пила бы я мед,
я помню, как вкус его горек.

Счастье

Ребенку теплые носки
надела я после купанья.
И жизнь ослабила тиски,
дав полчаса для оправданья.

А если говорить точней, –
для подтвержденья старых истин
о том, что путь наш бескорыстен
и силы наши – от корней.

И я, глядящая в окно
во время передышки редкой,
всего лишь навсего – звено,
зеленая живая ветка.

И завязь нежная – мой сын,
теплом обласканный так щедро.
А ствол – один, и род – один,
корнями уходящий в недра.

И все мы – жители земли –
родня в каком-нибудь колене,
язык животных и растений
забывшие от них вдали.

И если в корень заглянуть,
не испугает даже Лета:
мы все бессмертны – в этом суть
и смысл
……….Земли,
………………..Воды
…………………………и Света!

* * *
В пять утра с воробьиной разборки
начинался стремительный день.
Громогласно скрипели подпорки
яблонь, тяжестью налитых всклень.

Все росло и все плодоносило,
живность тучный давала приплод.
Даже тучи в наш край заносило
Лишь как дружеский парусный флот.

Что за пылкое выдалось лето!
Наша речка купалась в огне.
Теплый сгусток июльского света,
до апреля он будет во мне.

* * *
Паутину из воздушных петель
день за днем без отдыха плела.
Козий пух – как теплая зола,
козий пух – как время – серый пепел.

Шли гуськом дожди и холода,
хищный зверь свои владенья метил –
паутину из воздушных петель
я плела. Меня вела звезда.

Слишком темен путь наш или светел,
я не знаю, – не разобрала.
Паутину из воздушных петель
или околесицу плела?

Если кто и слышал, – не ответил…
Близко подошла ко мне зима,
но полны, как сердце, закрома
легкой мукою воздушных петель.