В дороге

Дружок движок скулит и воет,
и дворники скребутся – двое,
и печь гудит… В ногах тепло.
Снег мокрогубый лобовое
целует на лету стекло.

Не видно стоп-сигналов башен
и полых черно-белых пашен,
и плачет приглушенно Кашин
о нас с тобой и о пути,
который пройден и вчерашен
и неизведан – впереди,

не пробиваем светом дальним,
где вдоль обочин черный тальник,
и от столба и до столба –
почти судьба,
где сдох Тотошка
и вмерзли дворники в окошко,
где не смахнет ничья ладошка
снежок с фарфорового лба.

* * *
Тропинка суха и морозна…
Река по долине пустой
тяжелою кровью венозной
течет под остывшей звездой.

Подранок хрустит на болотце:
ни в небо подняться, ни плыть…
Пора б уже воду в колодце,
спустившись в него, перекрыть

и выстудить, высушить баньку.
С поллитрою мутной в горсти,
котят и брюхатую Маньку
по сумеркам к куму снести…

И кум, от кумышки веселый,
с собою и миром в ладу,
и поп, подымая подолы,
спешащий к вечере по льду,

и я, возвращающий в город
себя, как отвергнутый счет, –
по-разному чувствуем холод,
который по венам течет.

* * *
Еще коричневы деревья,
земля черна, и в холодке
от прошлогоднего варенья
еще три банки в погребке.

А в парнике уже – на зависть
соседям – появилась завязь,
и жук шурует по руке,
как первый катер по реке!

Еще затапливают печки,
и на веранде поутру
ознобом схватывает плечи…
Наш дом – на северном ветру,

но ты уже пальто сменила
на кофту с шелковым платком!
Все будет: вишня и малина,
крыжовник с розовым вьюнком

и утекающее время –
из таза медленной струей
в двенадцать баночек варенья,
на каждый месяц по одной.

* * *
Осипла бессильно кричалка,
а пытке не видно конца!..
Жестокая штука – мочалка
под жесткой рукою отца.

«Я чистый! Не надо, я чистый!»-
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.

А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.

Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой…
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль,

считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк…
«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»
«Конечно, ты чистый, сынок…»

* * *
Конец июля. Вишня и малина.
Еще от лета месяц с небольшим.
Уже от жизни только половина,
а от бессмертья – только на аршин.

Мансарда. Ночь. Я это где-то видел…
Река в дожде. Груженая баржа
с фонариком на рубке. Лопухи
изнанкой млечной светятся,
как бедра
купальщиц, отжимающих белье…

Я помню…помню…смутно и нетвердо:

Тетрадь под абажуром, мотылье
на легком тюле…
Поздние машины
шуршат по Руставели. Мокнет сквер.
Соседи, наконец, затихли… Чая
последняя щепоть в бокале крепнет,
прикрытая осьмушкою листа…

А вечность – вот!
Она – в дыханьи ровном
уснувшей женщины,
и в трепыханьи крыльев
у моего лица,
и в бормотаньи ямбом!..

И денег нет.
И лето – впереди.

Пересадка. 1975

На станции Яр есть железная печка,
голландская круглая печь.
На станции Яр замирает сердечко
от этих волнующих встреч:

пермяцкие, вятские, вотские речи
и стук задубелых подошв
вокруг говорящей, бормочущей печи –
как будто бы путники в дождь
под деревом встретились,
или как будто
сошлись погорельцы…

В мороз
за мамою с бабушкой,
в шали закутан,
иду…

И идет – паровоз!
Он черен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,
звезда на проклепанном лбу,
и ног его – сотни,
и рук его – тыщи,
и в каждой руке – по столбу!..

Мне жутко и весело в темной плацкарте
следить за лесами пожар,
водить по отцовой потрепанной карте:
вот Киров, вот станция Яр,

которая дальше, все дальше и дальше,
как речка – не может истечь,
где в черной ночи зачарованный мальчик
и где говорящая печь.

* * *
Вот и лето, как спичка, сгорело –
за весну отсыревшая… И
пузырями на лужах шипело,
и без звука и пламени тлело
этой фосфорной шляпки внутри,

но внезапною вспышкой в финале
осветило: вот ручка в пенале,
вот четыре строки на листке,
вот в бутылке цветок засыхает
да в пустом коробке громыхает…
Там всего ничего – в коробке.

Королёв

Пионерская улица такая же пыльная и шумная,
пионеров нет, как и три года назад. Машины утром в Москву, вечером из Москвы.
Хотелось бы все это назвать шуткою.
Не называется: горло обожжено…сожжены мосты,

новые не построены. Фермы стоят как слоновьи ноги без тулова.
Серебряная ракета покрылась копотью. Куда лететь? – Цель потерялась в перекрестьях дней.
Даже твой желтый сарафан, который оживлял мертвого, выпрямлял сутулого,
так, разбавляет пейзаж, делает его светлей.

Улица как река с яликами Окушек, яхтами Ауди, баржами большегрузов.
Мне в другую сторону, там свободно…но попробуй – поток пересеки.
Это город, в котором три года назад жили я и моя муза
на берегу реки.

По ночам река смиряла течение, и только молча сигналил трехцветный бакен,
и я погружался в тебя, как в светлую воду сна.
Да под окном о своем разговаривали деревья, да вдалеке ворчали собаки…
Была весна.

Стало лето.
Лето мое, на лету меня стреляющее,
лающее на меня – не вдалеке, вблизи! –
дашь слабину, покажешь сомнение – рвущее на куски, добивающее…
Так что, Господи, пронеси. А лучше – перенеси

на другую сторону!
Три года прошли, потерялись, разнеслись песком…грустно.
Попробуй их отыскать, сложить песчинка к песчинке, не отделяя радости от беды.
Сегодня я вошел в реку, и вроде бы все, как тогда: дно, берег, русло,
ложбинок подмышки, поросли кустиков, холмики вздыбленные коленок…нет, изменился состав воды.

Я погружаюсь в глубины и сны твои пью жадно. Они беспокойны,
неподъемны и тяжелы. Я их пытаюсь поворотить. Они напирают, бьются о развороченные мосты.
Ты говоришь: читай Геродота, милый, а не играй в войны
и в возвращения с них.
И еще говоришь: в Москву.
А я говорю: из Москвы.

И чего мы спорим?..
Ночь кончается, истончается лето ниточкой пульса, истекает раной,
и шепчет беззубым ртом – осыпающейся листвой – о светлом пути,
о счастливых днях, о прозрачных водах, о подсолнухах и сарафанах,
и о покинутых странах, в которые не войти.