* * *
Это локаторы ищут в ночи
Облако чуждой весны,
Но змееногой богине Керчи
Пришлые разве нужны?

Это железных орудий ощер
Поднят на каждый курган.
Это – прохлада жилья христиан,
Известняковых пещер.

Каждый тут лишний и каждый устал,
Бога и род позабыл.
Кровных наречий не помнят уста,
Каждый не знает, кем был.

Камыш-Бурунским зловонным дымам
Молится в гуле небес.
Дыбится белым бетоном АЭС,
Где-то в тумане – Тамань.

Это – милетских торговцев суда.
Станет родным и живым
Всё, что чужое приходит сюда
Вечным путём роковым.

Это – манящий маячный огонь,
Сладостные имена.
Нет, не угрюма, как думал Страбон,
Странная эта страна.

Животворяща боспорская грязь,
Тысячелетий раствор.
Розность в такое выходит родство,
Даже в загробную связь!

* * *
О, сестра моя, Пенелопа, вяжешь-вяжешь и вновь распускаешь…
Эту кротость и юную робость, унылую верность до гроба ты кому сохраняешь?
Ты кому сочиняешь пушистые зимние ласки?
И мечтой согреваешь эти легкие спицы на леске…

Не придут женихи, их обманывать вовсе не надо.
На столетья работы задумано, не на день, не на год.
Лицевая, изнаночная, н′акид…

Муж навеки пропал, вся отрада твоя – эти сетки цветные,
Эти петли двойные, тройные, эти мысли хмельные,
Эти путы, узлы, эти узы, – узы родства!
Ты кого дожидаешься, соломенная вдова?

О, сплети себе охранительный пояс из вервия,
Тот шнурок шерстяной от безумия да от безверия!
Это – страсть созидания, это – плотина рыданию,
Этот счет – ожидание, это вязанье – гадание.

Ненасытна в труде, как была бы в любви и родстве неизбывна…
Бабьей силой живуча Россия, так что же краса нелюбима!
В пятом классе не выучившая «Одиссеи»,
О, сестра моя Пенелопа, как пальцы твои обрусели!

Гора Митридат

Посылали смотреть, что наука в земле откопала.
Только то и увидела, что война погубила.
Мне гашёная известь в порезы на пальцах попала
И линию жизни прижгла и углубила.

И двухтысячелетний, таящийся угль Митридата
Вдруг траву подпалил, что от веку никто не косил.
Но огонь добежал до забытой могилы солдата,
И обжечь еще раз эту землю у пламени не было сил.

И в огне поминанья, где ржавь патронов нетленна,
Я уже не могла на античные сколки глазеть,
Я увидела только несчастный десант Эльтигена.
Эти мальчики в флотских ботинках, портянки из ветхих газет…

Счастья не было здесь, эти тысячелетья жестоки.
На двугорбой горе, где никто никого не зовет,
Созревает шиповник и рдеет на солнцепеке,
И на бабочке каждой траурный зольный налёт.

* * *
Я тайные слова свиваю
И, отключая слух и взгляд,
Я черный свитер надеваю,
Иду в потемках наугад

По лестницам и коридорам
Я в черном свитере твоем,
В том черном свитере, в котором
Спокойно, словно мы вдвоем.

Он точно шелковистый кокон,
Готовый прятать и хранить,
И ловит золото из окон
Его мерцающая нить.

На нем пыльца скупого Крыма
И копоть праздничной Невы,
Как будто тьма меня укрыла
Теплом крупитчатой канвы.

В нем задыхающейся речи
Неосторожные слова.
Как плащ кладу его на плечи,
Узлом связавши рукава.

Так мы одеждой поменялись.
Зажмурюсь я до черноты,
Чтоб никогда не поминались
Отныне розно я и ты.

Больница

Не могу, не могу я проститься
С этим ′углем ресниц и орбит,
Не могу заусениц мизинца,
Заусениц мизинца забыть…

После боли, и страха, и крови
Ни в один не уложится стих
Эта шелковость щёк и надбровий,
Эта сухость запястий твоих.

С этой тягой, почти неприличной,
В непривычной одежде иду
К изголовью постели больничной,
Где меня ты не помнишь в бреду,

Где на белое – чёрно и ало,
Где так мокро от жара и льда…
И не столько нас счастье связало,
Сколько эта связала беда.

Разве знала я, как отомстится,
Как накажет за прошлое Бог,
Приказав нам навеки проститься:
Чтоб ты писем писать мне не мог.

Брошенный город

Шиповником и змеями наполнен Илурат,
И лестницы его ведут на небо.
Развалины обвеяны, засеяны стократ,
Но здесь любви исчерпана потреба.

Не так ли ты, судьба моя, истёрлась от подошв,
Но все ушли и не хотят обратно…
Здесь терракоты рыжие, здесь впитывают дождь
Разбитые улыбки и объятья.

Камней каверны спрятаны в четырехцветных мхах.
Так из твердыни мраморного знанья
Коварными песчинками измолотые в прах
Любимейшие вырваны прозванья.

Лети, перекати-поле, цвети, цвети, полынь,
Коричнево-лиловыми клубами,
Живая горечь памяти, ты в бездну сердца хлынь,
Ожги родства горячими губами.

* * *

Есть в порыве желанья вражда.
Даже в самом доверчивом «Да»
Неприкаяной нежности стон
И несчастных сердец отчужденье.
Ужасающий миг нападенья
В ритуале любви затаен.

Не вини ты меня, оглянись,
Это он нас разъял, эллинизм,
Где борьбой измождается ночь,
Только мальчики снятся поэтам.
Разве низменным нам, невоспетым,
Эти тысячи лет превозмочь?

Ты похож на меня, мы родня:
У тебя два соска, у меня.
Так помечены мы навсегда
Краснотой земляничин невинных,
Семядоли ростка, половины,
Близорукого взгляда слюда…

Старый плед, как овечье рядно,
Чтоб вернуться навечно в одно
Нерожденным ребенком: он тих,
Ни мужского, ни женского нету,
Капля жизни, не явленной свету,
Рыбкой дремлет в объятьях твоих.

* * *
Как хорошо, что больше ничего,
Что больше ничего уже не надо,
Когда экстазу каменной менады
Не отзовется страстно существо.

Одним оцепенением тоски
Оно полно, почти окаменело.
И зренье рвет на мертвые куски
Летящее восторженное тело.

* * *
Думала, что не могу, что здесь выживать недостойно.
Как в нищете красоту, светоносную сущность искать?
Но поучала судьба, так причудливы были несчастья,
Что и системою бед жизнь восхищала меня.

Слёзы, что выжгли глаза, падают так вертикально,
Раны красны оттого, что в них почвы железная кровь…
Думала, что не могу в этом ужасе, в этом зловонье,
Вышло – жива и в петле, оказалось – жива и в могиле.

В тленье самом есть тепло! Распадаясь на сонмы молекул,
Сложное станет простым, из цепей будет множество бусин.
Древних обычай – в огне после смерти найти очищенье.
Греет сверхновые звезды отчаянье бедной любви.

* * *
Я подводную искру, понт′елу ловлю,
Я античное чувство свободы люблю,
Архаический облик носатый,
Обтекаемость каменных статуй.

Эти к′уросы, к′оры, застенчивость лиц,
Где гадают, считая божественных птиц,
Упоенье веселием мудрым,
Эти кудри, пикс′иды для пудры.

И претит мне наш пятиэтажный комфорт,
Хоть неумный наместник доволен и горд.
Нет, на плитах классически ровных
Я согреюсь над ′углем жаровни.

Я останусь у чёрных камней очага,
И тогда мне особенно жизнь дорога,
В толстых стенах упрятанный город,
Где работа, и ветер, и голод,

Где короткой судьбою (лет в сорок всего)
Управляет улыбчивое божество,
Где не знают о будущих эрах
И вино разбавляют в крат′ерах.*

Только молодость, только над морем восход
И струение аквамариновых вод.
И в трёхгорлые льют ойнах′ои*
Виноградное пламя сухое.

Но придут полнотелые девы камей
И прозрачные руки протянут ко мне,
И сквозь холод и твердь халцедона
Я узнаю, что радость бездонна.

Я пойду на зелёный, в промоинах, склон,
Я найду тетрадрахму (восторженный конь
На монете царя Митридата).
Так я счастлива, так я богата!
античные сосуды

Езда в тумане

Мы пили холод белого азота
И возмущались осенью в Крыму,
Что море третий день без горизонта
И сосны длинноиглые в дыму.

И нет, казалось, ничего на свете,
Никто не виден – он одет иль наг?
Хотя и поднят, вовсе незаметен
Желтокрестовый карантинный флаг.

И словно бы мы получили вызов
В двадцатый век, в двадцатые года,
И гнали нас штыками кипарисов,
И мы решили: «Ехать!», но куда?

Когда из молока степные зайцы
Выпрыгивали с визгом на бетон,
Расстрельных дел последние абзацы
Плетнями строк вставали с двух сторон.

И чуя кровь на травоядных мордах,
Перерожденью страшному дивясь,
Я всё ждала, вот, выйдет солнце мертвых
Скрепить веков убийственную связь.

Под рок-н-ролл магнитофонных плёнок
Мы мчались прочь, невидимые все,
Когда внезапно закричал ребенок
В хибаре возле самого шоссе.

И сила плача небо разломила,
И голубое, хлынув из него,
И осветило, и благословило
Несчастного младенца своего.

И мы друг друга опознали снова,
Чтоб вновь блудить, бездельничать, мечтать.
И одного единственного зова
Достало, чтобы морок разметать!

Статуэтки Танагры

Когда-то с двухкопеечных открыток
Внезапно заглянули в жизнь мою,
В провалы артистических попыток,
В разметанную по миру семью.

Под глиняными зонтиками дамы,
Из древних извлеченные гробниц…
И ни следа от похоронной драмы
На щечках этих акварельных лиц.

Как будто из усталости психоза
В доверчивость блаженный переход…
Оглядывающихся терракот
Спокойные бесхитростные позы.

Их пеплосы, их складчатые платья
И красной охрой тронутые рты…
Чтоб хоть на миг могла себя отъять я
От стройки, от конторы, от плиты.

Они явились в этих плоских шляпках
И возникали, нежные, из тьмы
В ночах плацкартных, на донецких шляхах
И в медном дыме воющей Пышмы,

Где свалки жгут и где мужчины наглы,
И страшно сквозь толпу к метро идти…
Застенчивые женщины Танагры
Зовут в свои подземные пути.

Радуйся!

На греческих плитах могильных написано «Х′айрэ!»
(«Радуйся» или «Привет»?)
Дикий шиповник благоухает,
Слепит тополиная круговерть.

Смотри в эти мокрые лица, на листья,
На трепыханье живых!
Радуйся, когда в ликовании ливня
Майские черви влекутся на гудрон мостовых.

Радуйся, когда отяжеляет кровли
Снежная благодать.
Щурься от света сквозь веки, от солнечной крови,
Ведь могли вообще убить, ничего не дать!

Радуйся тому, что тепло, почти двадцать градусов,
Если ты можешь дышать, радуйся!

Только вернись после смерти и после сожженья!
Белою стелой обещана трапеза впредь:
Ложе и стол, виноградного сока броженье…
Как хорошо жить и как хорошо умереть!