Забывая о змеях

Полутьма скрывает изъяны наших душ.
На кухне исподволь закипает вечер,
будто вишневый лак в кастрюльке
для заливки покалеченных скрипок:
вот здесь запястья погрыз короед,
а выше дятел терзал предплечья клена.
Выруби телевизор – бедлам из картона.
Убавь же свет и просто наблюдай:
мир расширяется,
точно зрачок с зеленым абажуром
или с волшебно подсвеченным аквариумом;
сиреневая полутьма – это то, что нам нужно,
чтобы душа смелее вышла из тела,
чтобы слова ступали тверже и наглее,
как Маугли, впервые увидевший вечерний город;
иногда и молчание – форма звука,
иногда и тьма – форма света,
и мы обвиваемся тишиной вокруг несказанных слов,
две сумеречные планеты;
обнимая тебя в сумерках, смываю с себя имя,
ценники, угловатые формулы на доске;
слишком много капканов на разумного зверя,
слишком много стеклянных будок внутри.

Когда ночь тушит огоньки сознаний
в зеленовато-бронзовых канделябрах тел,
мы на несколько минут становимся такими,
какими нас Господь видеть хотел –
свободные острова без явно очерченных берегов
парят в сдвоенной полутьме неба и моря;
так невидимка свободен во время дождя.
Это чувство накапливалось веками,
когда мы лежали в пещерах на завшивленных шкурах
и зубчатые отблески костра нас согревали –
сытых, сонных.
И в эти мгновения нечто посыпало нас солью –
на стеблях дыхания расцветала тишина –
цветы оранжевой тьмы.
Это власть теней и шепота,
когда отчетливо слышна музыка внутри вен и хрящей,
внутри поцелуев и лицевых костей.
Это вишенки на мясном торте хищника;
и наши объятия – символ нечто большего,
чем инстинкт размножения/наслаждения.
Так мангуст прислушивается к мелодии флейты,
текущей из приоткрытого окна.
И на миг забывает о змеях.

Антимотылек

Тьма сгущалась наискосок,
будто кто-то играл каприччио Паганини на скрипке
без струн, без лакированных хрящей,
без рук и без смычка – на одном вибрирующем сгустке теней.
И хотелось подойти к раскрытому окну
и выхватить голыми руками кусок синего неба,
ослепительного, остывающего.
Антивечер.
Антимотылёк летит на свет антисвечи,
в комнатах все вывернуто наизнанку:
вывернуты зеркала – внутренности зеркального карпа.
Шторы, будто кони, пьют светящуюся пыль у сонного водопоя,
и так тихо, что скулящий звук телевизора этажом ниже
просачивается сквозь тишину – звуковой кровью
сквозь бетонные распаренные бинты.

Не грусти, златоуст

Сельская тишина – толстый бутерброд с маслом,
щедро присыпанный сахаром луговых стрекоз.
В ближайшие сто лет здесь ничего не произойдет,
в future simple тебя никто не ждет.
Только внезапно нахлынет красноватая синева вечеров
с повышенным гемоглобином,
и зашевелятся хищные звезды, задвигают клешнями –
настоящие, страшные звезды,
а не мелкое городское зверье в намордниках смога.
И луна привинчена ржавыми болтами к небесам на века́,
как баскетбольное кольцо,
и филин летит слишком низко – не достать трёхочковым броском.
Парочка поедает друг дружку под темным окном;
кожа плотной девицы с толстой косой
покрыта лунной пылью – со вкусом плохо смытого мыла;
поцелуи грубы и жадны, сладки и приторны, как рахат-лукум.
Вокруг разлито такое опьяняющее постоянство,
что ты не отличаешь дня от ночи.
И днем весь ландшафт, куда ни глянь,
голубой газовый шарф с запутавшимся воробьем;
коза улеглась на старой будке,
петух важно бродит по двору с хлястиком мозга наружу.
А по ночам упрямый мотылек
бьется головой об освещенное стекло,
как буйнопомешанный ангел в мотоциклетном шлеме
о стену.
–
Здесь революционеры впадают в спячку, как лягушки.
Здесь не имеет смысла откладывать с получки
на путевку в Египет.
Здесь все живет согласно теореме Еремы,
здесь все поддернуто дремой.
И пьянят по вечерам крепкие, как спирт, рулады сверчков;
хочешь – грильяж созвездий погрызи,
а на рассвете грубые домики примеряют дожди,
как самки гоблинов – ожерелья…
Мечты не сбылись? Ну и что?!
Ангелы на мотоциклах умчались без вас,
бросили с рюкзаками на проселочной дороге?

Жар–птицы разменялись на зажигалки?
–
Так не грусти, златоуст.
Ты – нарисованный человечек на школьной доске,
и тебя медленно стирают снизу вверх,
сейчас виден один бюст,
и уже растворяется локоть под губкой во влаге.
Жизнь не идет, а прыгает, как Царевна–лягушка,
со стрелой в толстых губах,
по–песьи тащит апорт, и вершины не взяты.
И тишина все так же неприступна, и приступ взросления длится,
спущенные колеса велосипеда шамкают
по теплой пыли, и звезда со звездой все больше молчит.
Жизнь проходит, оттесняя тебя к шумящему краю.
Господь давал помечтать,
посидеть за рулем лимузина–мира,
а затем, как щенка, бросал назад
и вставлял ключ–рассвет в зажигание…

Молния в стакане

Хочу тебя бросить,
как камень в озеро,
но не могу. К утру я сам – выжатый камень,
завернутый в мокрую простыню;
ты на кухне мурлычешь, готовишь еду.
Я проделал в тебе огромную дыру. И попался.
Женщина-капкан с промасленными волосами­зубцами.
Твои соски оставляют вмятины на моей щеке,
как шипы от футбольных бутс.
Я – изумрудный жук
внутри большого пустого шприца,
и кто-то медленно вдавливает поршень –
бежать некуда, а впереди твой пупок,
через который сочится любовный сок,
как сквозь иглу.
Когда я остаюсь один –
бутафория одиночества из желтого картона –
я пишу о тебе, надеясь,
что ты растворишься в словах, как в кислоте;
стрекозой перепрыгнешь из реальности на монитор
(переливаю впечатления, точно донорскую кровь
невидимому раненному божеству).
В минуты страсти
мы вдвоем внутри одной горячей кожи:
ворочаемся, обвиваемся,
пытаемся растечься друг по другу.
Так близнецы бы в утробе нежно стукались лбами;
когда тебе хорошо, ты разжимаешь когти,
будто перстень – тонкие зажимы,
и роняешь хриплый бриллиант выдоха мне на шею
с благодарностью и остервенением,
с легчайшим отчуждением.
Копируешь маленькую девочку: „Всё, я поела“.
Редкостны часы, когда мы вместе. Ты знаешь, что сейчас ходишь
полуголая в моих стихах, ищешь затерявшуюся серёжку или трусики,
снимаешь цепочку, чтобы не путалась в волосах.
Женщина должна чувствовать себя внутри чего-то –
флакона или внимания,
молния в стакане,
цветок, сосущий свет,
яд внутри жала или медуза времени.
Так ребёнок тягает за усы послушного гепарда,
и я ничего не могу сделать,
просто – не хочу ничего менять.
Когда ты голая – эта естественная обнажённость,
точно сабля без рукояти – сплошное лезвие:
за что ни возьмись – за бедра или за волосы.
Ты – Ева, и это ты была змеёй-соблазнительницей,
меня одурачили, и теперь мы вместе
терпим сей немыслимый бред смертей и скитаний,
песочные часы инкарнаций из пустого в порожнее.
Ты хищно ешь жареные крылышки – самка богомола,
и абрис груди притягивает меня сквозь футболку.
Женщина – это сплошное вооружение:
так хочется погладить ежа,
осторожно взять его на руки.
Глядишь – а это граната.
Бах!
И мы, обнявшись на кухне, исчезаем в солнечном свете,
текущем сквозь французское окно,
исчезаем как символ,
как картина, которую медленно протирают ваткой,
смоченной спиртом времени.
Идешь к женщине – не забудь
отдать ей половину королевства.

Сестра стихотворения

Сестра творения
стихотворение.
Зачем мне клетки рифм?
Зачем мне жить на птичьем рынке?
Зачем мне нужны патлатые скандинавские песняры “ABBA”?
Когда моя мысль не терпит неволи
(она – как вулканическая лава:
расплавленный чёрно-огненный леопард
медленно протягивает огненные лапы),
везде проложит путь всесильная строка,
прокладывая огненные рельсы,
переплавляя парки и проспекты
в парадокс, парик, портмоне, перламутр.
Спасибо среднему образованию, и вечерней школе спасибо,
что не научили меня писать стихи
по всем правилам инквизиции звука;
спасибо, что лишили ста тысяч часов мучений.
И тебе, любимая, огромное спасибо,
что ушла от меня. И помогла взломать разлукой,
как монтировкой от Бога,
дверцы в закаты, в облака-дворцы и т. д.
Придётся мне стать великим, иначе
как же я отомщу?

Я переплавил быстрые пули слёз
перебегающие лицо блестящими ящерицами.
Всё. Мой маленький сын надел трусики на шею,
как ожерелье, и ходит с ними по комнатам –
хочет привлечь к себе внимание. Получилось.
В слегка запотевшем стекле струится чернильная ночь,
точно всплывающий кит, величиной с огромную планету.
И далёкие лучистые огни фонарей пушисты, как никогда,
пушисты, как одуванчики
Бога.