Андрей Тавров

Фотограф / Больщой гимн воздуху

Стихи

Окончил филологический факультет МГУ по отделению русской филологии. Работает на «Радио России». Гл. редактор поэтической серии в изд. «Русский Гулливер». Главный редактор журнала «Гвидеон». Член ПЕН-клуба и Союза писателей Москвы.
Автор поэтических книг, продолжающих и углубляющих поэтику метареализма, романов и эссе, посвященных проблемам поэзии. Основные издания – поэзия: «Ангел пинг-понговых мячиков» (2004, Саратов, «Артсистема»), «Самурай» (2007, Арго-Риск), «Парусник Ахилл» (2005, Наука), «Часослов Ахашвероша», «Проект Данте» (изд. Водолей, 2014), романы: «Кукла по имени Долли» и «Мотылек» (оба 2008, изд-во Эксмо), «Матрос на мачте» (2013, «Центр современной литературы»), воспоминания: «Сын Человеческий» (2014, Эксмо), книги эссе и статей: «Реставрация бабочки», «Свет святыни», «Письма о поэзии».
Печатался в журналах «Новая Юность», «Комментарии», «Арион», «Октябрь», «Дружба народов», «Воздух», «Новый мир», «Знамя», «Плавучий мост», «Урал», участник антологий «Строфы века» и «Антология русского верлибра».

Рядом с портом где чайки вынутое ребро
скрепляет в плесках небо а море бьющее в борт буксира
шевелит водоросли на дне ударяя в серебряные лица
погибших героев и раковин я стою –
я вышел из ателье я был застигнут врасплох

чем сам не знаю не надо искать ему имя
я понял не надо я стоял и расшифровывал
ключ у меня в руках: запах гнили косметика
вон та девчонка сумасшедшая голая почти без юбки
полная вскипевшей спермы она скрепляет
небо и землю – зубами блеском улыбки
пятой выворачивающей призраки

Надо ли
следить за чайкой за буксиром за
запахом сигарет переплеском платьев
или все что есть есть во мне:
эти высоты и дали вся жизнь которой не было
например Моцарт и флейта
строящие золотую клетку свободы
Этажи сланцы воздуха – вглядись вглядись
ты одевал в них женские тела они – не молитва ль
одетая в сланцы и горы обвалы шопотки воздуха
сверкающие нежные нерушимые

Воздух – тумбочка бабочки опора провалу –
вынимает пяту ведет в сланцы из блеска и гуталина –
к черному солнцу к пегой кобыле со слюдяным крылом
Расшифруй расшифруй!
вспомни серебряные колокола в детстве под
кипарисами на танцах вспомни
как звонили они без звука но окутывая
женские лица сухие сигареты лиловый вечер
с искрой светляка и медной трубы на эстраде
и отзывается вечер как зачарованная собака на
их звук серебристый и гулкий словно смешок
заменяющий мне деревья и сердце
на сгусток крови в груди моей – ни о чем в ознобе

И как
пенится след за прогулочным катером
как флаг трещит на ветру
и ты мальчик здесь и везде где
собираются боги и числа

ты перекатываешь воздушные шары словно
строя снежную бабу вместе со стариком башляром

Зачем вогнут флаг а лицо выпукло
– все это есть и все неправда
и тело бывает вогнутым и лик и флаг
которым укрыли твою воздушную могилу во вспышках
и бликах сланцев и ты фотограф и ты стоишь в пятнах света –

Вглядись в лицо бабочки убитый князь твои у нее бархатные глаза
и жена лежит вдоль ветра
и мышцы твои лягут в порывы бриза

Воздух подвижен мысль подвижна также слово
укрепляющее мысль –
слово о чайке о движении о сфире нецах о сфире тиферет
о шуме тополя
подвижна мысль в клетке себя самой
как лев в клетке которую ему создал ум но не воздух

Я хочу я жажду
упасть в эту пустоту в этот чернозем без земли
в вещь без вещи в полет без птицы
в себя без себя О зачем настигла меня
жизнь в этом полуденном гуле
крови гаджетов моторов разъятых предметов! –
все что подвержено страсти разъято для света и тени
для смерти и блага все
кроме самой неразъятой неразымаемой жизни –
больше пространства чем вещества
неотождествляемого ни с одной рыбой звездой буквой вещью
пространства без слов и букв без представлений

Уже припекает лоб мой мокр листья тополя
блещут как стая рыб сквозь зеленую воду
испуганная порывом большой рыбы зеленого ветра
несущей пустой шар в зубах для воздух-канонира
асфальт под кроссовкой разогревается
неряшливо чавкает прибой в цементных блоках

Глиссер уносит в океан улыбку матери
родившей меня в слизи и нечистоте
очистившей и освятившей вместе с девой Премудростью
до святого воздуха Чавкает прибой капилляры
в красном волосе воздушного пирога

и даже если вселенная погибнет
наше настоящее лицо не изменится
(о бабочка о лицо синички под стрехой!)
равен прогретый лопух на солнце этим словам
лишь в этом тождестве они внятны

Удары бриза крепчают
я ловлю их ртом грудью я ловлю их
вон тем флагом вон той девчонкой
вон той птицей кротко вскрикнувшей
в белом крене
Существа воздуха окружают меня
в запахе йода в распахнувшемся свитке
неба без видимых букв –

нетопыри нырки ариэли воробьи эльфы
белые руки летящие отдельно кого они закрывают
так страстно так нежно и жадно
летучие мыши похожие на первые бипланы
и первые бипланы – выдохи воздуха
а не пилота перепелки крылатые семена шишек
крутящиеся в воздухе ангелы но не те
настоящие а эти выдуманные с крыльями в глазах
со лживыми улыбками

прилипают ко мне как
воздушные раковины как снег к крышам
как горб к белой деве
Слышишь щелкает тир на белом спуске от церкви к порту
вот твой прощальный салют город! – падает
по проволоке самолет грохает капсюль и звереет дилайла

я вижу что золото бывает тоньше
и драгоценнее самого себя
еще тоньше – как свет! – и еще драгоценней –
как жизнь одна
на всех –
я вижу истончение любого предмета
любой вещи – любая вещь истончается
как колодец вибрируя влагой
от гула низкого вертолета

Так и воздух – еще тоньше и ты увидишь
то чего не увидеть в плотном
сильном грубом воздушном сланце
про который мы думаем что он воздух ан нет
но то – раздвинутое истонченное бессловесное
как дыханье выпрыгнувшей рыбы
обратное ветру дыхание в которое
вложен ее полет ее напряженная стать –
от жабр до красноперого с жалом хвоста

Что ты будешь делать когда у тебя ничего
не получится ни с жизнью ни с остальным?

когда не получилось ничего из того что хотел
что ты будешь делать прямо сейчас прямо здесь у киоска?
я стою у киоска прислушиваюсь к ответу
из воздуха от земли от воды с огнем
я прислушиваюсь чутко ухом ремесленника и фотографа
пройдя земной предел от ателье у автобусной
остановки до кафе с газированной водой и кофе

Или аэропорт с блеском разогретых фюзеляжей
с моторами работающими на бензине
с гнутыми лопастями винтов – если б такая исчезла
как там в Помпеях от себя оставив лишь пустоту ниши
та бы совпала бесшумно с парижской натурщицей Веласкеса:
зеркалом и венерой – вывернутой
как струя из-под крана под сильным напором

там в геркулануме где исчезло много
в криках отчаяния ожогах спазмах и темноте
но живородящая ниша осталась для зеркала и лица богини
Тех самолетов больше нет – пальмы в пыли
дробят веерами солнце у старого здания ресторана
и я чувствую толчки нарвала из-под земли
Левиафана пронизывающего землю
легче чем катер воду и самолет воздух
Левиафан сотрясает землю как влагу
открывая жабры и колебля хайвеи вдоль моря

На меня падает ровно столько света
сколько я могу вытерпеть чтоб не сгореть
это схоже с правилом выдержки и диафрагмы
или отношением состава плоти к составу света в сочетании
с составом тьмы ибо – все есть равновесие и
Левиафан – его переменная суть
бегущая змеей волна в серебре и утопленниках
живущих второй третьей и четвертой жизнями
чтобы вновь сюда придти и вновь утонуть
потому что не смогли выдержать света / равновесие
стихий мира стихий света окошка твоей диафрагмы
мера твоей тьмы обозначающей свет
мера твоего света выражающего тьму

Длинные сигарообразные фюзеляжи стрекот цикады
ветер раздувает полосатый сачок на башне диспетчерской
что ловит ветер как я ловлю жизнь вогнутыми ребрами
стоя здесь на ветру расшифровывая себя как клубок в ветре
переменном эвре свирепом борее пульсирующем ртутью зефире
как Пенелопа расплетающая картинку на нити чтобы снова собрать
помещая тем самым Улисса в миг ложный для женихов
ими не уловимый невозможный для «естества» – миг между
началом и началом существование между концом и концом
но если вдуматься да если всмотреться то
увидишь что реки живут лишь этим мигом Пенелопы –
озера и лодки и камень мыслящий и лосось
взбивающий воду хвостом как сливки и звезда и блуждающий метеор –
все они начало и следствие слитые в самих себе слитые воедино
в том что едино выпавшие из «естественного» вышедшие из клетки

и я слышу как полосатый сачок поет с Пенелопой
с вячеславом и френком и александром: гате гате гате парасамгате
иди иди иди вместе со всеми иди за пределы запредельного за
вдали горы как холмы белые вершины с гнездами орлов
я заглядывал им в глаза серые и бессмертные
с желтой шершавой перепонкой
я прошел за пределы их глаз как за пределы желанного тела
и запаха проявителя – тонкого серебристого –
когда лицо и волосы в ветре на фотобумаге появляются медленно
набирающими контраст неверными пятнами
поднимаются к свету – но не как результат действия
химикатов а как его причина…

но вот существо
в которое я превращаюсь вот существо без имени –
вначале ты трогаешь ее плечи ее лицо
зажигаясь видишь как ее колени
начинают излучать свет окутываются светом
как дирижабль жидкой молнией и взлетают
ты и есть этот свет это ты завиваясь окутываешь ее
но какая ниша какая черная Венера
вывернутая как кипяток как струя из-под крана
окутывает тебя и снова бежит трамвай с детьми
в школу по улице которой больше нет к ипподрому
по улице в палой листве
которую застроили бутиками и супермаркетами
а он бежит красный и желтый с мотающейся
коробкой света на задней площадке…

…и простыни больше телесны чем вы с ней
но вот словно вспышка и вместо нас –
черный бесформенный бурдюк в котором идет
перераспределение элементов: сукровицы набора генов
экскрементов световой памяти
печень распадается в месиво и гуталин
мы стали как медленный взрыв что разносит череп
светоносное сердце
мышцы и кости тают как горы в вое шакалов а брови гниют словно
подстреленный неделю тому орел нашпигованный муравьями
и жирными личинками – все это вне времени
в миг работы задвижки объектива
это – мука знакомая каждому кто искал
ветер в кулаке блаженство в подруге разъятой
как белая раковина –

– поднимается в небо бурдюк с кровью распалась
в нем гусеница мохнатая и прожорливая парит мешок нас
в тяжелом небе кружат вокруг него орлы с клекотом
похожим на хрюканье сланцы воздуха вспыхивают
в ресторане с окнами на летное поле мальчик с занозой в глазу
и девочка – с бирюзой пьют водку заедая конфетами

я перестал быть а теперь стал тобой
в смерти унынии и небытии маленький мальчик
еще не родившийся еще не зачатый или маленькая девочка
одно непонятно – что за сила тянет нас выше
этого монстра полного мяса и крови –
все выше со ступени воздуха на ступень воздуха
возможно есть в нас то что тянет нас вверх
когда мы уже ничего не можем –
видеть и спать слепнуть и озаряться пить и умирать
стоять или идти понимать и не понимать – не можем ничего
что же тогда приходит?

Разве не огнем стал этот мешок плоти
изнизанной молнией разве не кривится он
словно гигант пергамского алтаря охваченный мукой
которую сам ухватил как ладонь охватывает себя
и небо одновременно – ни вчера ни сегодня но – сейчас
всегда застыв схваченный отчаянием тверже чем мрамором
пронизанным светоносными толчками родников
биением ангельской песни хлопаньем крыл писком цыплят орла
с загнутыми клювами птицеголовых архангелов
как их выбивали в гробницах Египта чтобы внести тех в небо
и взвешивали перо душу и свет на весах Тота

И мы кривимся от муки в бесформенном утончающемся мешке
которым стали поднимаясь все выше содрогаясь от бесформенного страдания
вместе с зимородком ястребом грифом на куче падали
с крабом в луче подводного света с зябликом в небе и с коноплянкой
с камнем и деревом с пьяницей в баре и океаном за окнами
со всем живым и почти живым – содрогаясь
пронизаны болью и складками ломающими утробу бурдюка
словно пласты известняка в каменоломне под Гверстонью
и трещины бегут по птицам и крабам ломая
реки плоти и облака несущие влагу
человека на кресте в прыжке кузнечика и меч вложенный в ножны
и все это вспышка медленная вспышка света
просочившаяся в затвор как пролитое молоко

Как я хочу жажду неистового крика предсмертного вопля
отчаянного и кровожадного вынимающего жизнь из груди
обрывающего все что любил презирающего все чего не достиг
вопля в полную грудь хрипа сдвигающего небо как камень от гроба
но слышу лишь шопот ветра в смолистых ветвях кипариса
и кваканье лягушек в ущелье лягушек вопящих от страсти
как мне не дано – вместо крика а может это и есть мой крик
я вижу предмет ныряющий в голубизне как будто в волнах
вижу судно – огромный корабль с трубой и мачтами
сделанный из кварца и мертвых матросов сделанный из их
окаменевших страхов из рук подруг что к ним тянулись через моря
теперь окаменевших но живых из ребер и орлиных перьев

в голубом свечении из которого возникли мои кости
в голубом свечении из которого пришли глаза подруги
в свечении крови когда она уже не кровь а земля
или лучи или луна в голубом свечении первого вдоха
с песней над палубой песней эльфов
странные существа стоят на палубе робко переминаясь –
красные архангелы и синие орлы полные мощи
сжатые в огонь как в камень – воздушные
с загнутыми когтями с нежным ликом как будто детским
как будто материнским как будто не красным
как будто ждущим тебя так же нежно как будет ждать смерть
или жизнь или то что выше и жизни и смерти –
и мы ждем его как оно ждет нас – нежнее подруги вернее земли
эти глаза архангелов и орлов нежность большая
мощи всей развернутой как веер вселенной
этого смешного павлина с голым задом с пометом
зряшных цивилизаций и криков империй и криков

робкие нерешительные как праведники Лао-цзы
ступающие по первому тонкому льду ибо всесильное
нам голозадым кажется робким а несравненное лишним
и пение эльфов мне отерло глаза
песня без слов музыка без струн и я вспомнил

как вчера ходил по городу с киосками и тополями
с редакциями газет и садами на склонах
с зелеными скамейками у фонтана пульсирующего в ветре
холодной неустойчивой пылью в радуге
и зеленой волной в радуге мазута в порту
с черной кормой буксира что качалась вместе с матросом
и понимал что пропал а мир не пещера платона
с тенями сущего но камера фотоаппарата и все мы внутри
сдавленные диафрагмой пестрые как попугаи
ложные сгустки света в пустом орехе шумные и крикливые
пригоршни света ставшего прахом обманного плоского
и грыз руки и плакал потому что не было деревьев
и не было садов и дельфинов но была их поверхность и их глубина
кожа и глубь не совпавшие не соединенные
и остальное было разорвано и тщедушно разделено
на поверхность разнообразно прогнутую
и выпуклую в свете упавшем с марса – и глубину
которой никому не коснуться разве что устремив
глаза и брови вовнутрь себя и так пытаясь пропасть

Ах, – пели эльфы, – ах хрустальный дым от потоков крови
ах серебряный смрад над любовниками и бомжами
гибкий и волнообразный как разбег серебристой форели –
слегка угловатой перемещенный углом отражения сдвинутой
с того места где она есть ах кони на осенних ипподромах
когда затвердевают воротники жокейских свитеров
ото льда когда холодеет головастик в паху а от лошадиных морд
отделяются быстрые как тремоло серебряные неверные
груши отрывистого пара и хрипа а с копыт летит земля
и стучит в дно тележки кровь и платина кровь и платина
в ваших жилах в вашем воздухе в ваших волосах

и вы закрываете раззявленные рты ваших умерших
поцелуем вкладывая им в рот кровь и платину
чтоб душа их не выла на переправе от чистого страха
и чистой смерти – очищающей небо и землю
которую вам не выдержать без вашей крови
без вашей платины без песни без вашей единственной песни
что еще задержалась в крови цыганской эльфийской
с зеленым платком с синим глазом и с белым горлом
все кончено пели они все кончено кроме песни
и лица бьющегося о стекло как белыми крыльями голубь

кроме слова без слова кроме плача вашего плача
хлюпающего сопливого в спазмах и вое
как плачете вы у едоков картофеля кроме кварцевого плача
неряшливого и завывающего жалкого и всхлипывающего
на переправе в боринаж или амстердам или смоленск
серебрящего ваши глаза срывающего звезды с неба
выпрямляюшего траву поднимающего со дна мертвецов
со дна могил из испепеленных пламенем ракет
из материнских утроб разверзающего зерно словно живот деметры
плача в платине и крови платине и крови

Так они пели и молчаливо переминались святые животные
орлы и архангелы с красными головами и крыльями
огромные как смерчи подымающие баржи разверзающие небо
и я не заметил как истаял бурдюк с нечистотами и сияниями
а в ушах стояла их песня

и когда я вернулся – о я вернулся! – и пошел по городу
она росла и находила слова музыку и губы которых не было
она грохотала и вопила разрывая мне барабанные перепонки и кровь
хлынула из ушей черная как деготь алая как поцелуй
а слова превратились в тяжелые сваи вросшие в меня
как рог в череп коровий и я стал ни на что не годен

я стал богом который хуже исчадья я стал оторванным от себя богом
стал разорванной рыбой глубоководной не мужчиной не женщиной
но всеми сразу отрубленным мизинцем Афродиты
которому надо пребыть целиком всей богиней вместить в себя не то что
возможно мизинцу в три фаланги, а всю мощь любви
все ее стоны двигающие миры и чресла все ее тишину
единую с тишиной сотворенья тишиной серебряного блюда
на котором застыли колеса боги и лица
лужи в деревне и левиафан в море жалкий ворованный поцелуй
и плач земли и объятье похожее на краба
и вопль агамемнона и визг неведомой роженицы
и кровь скакуна и платина жокея – ледяное жало бытия
и нежный отсвет жизни

и крылья мои красны
и невидимые ребра выгнуты в них таится разрыв
мира с моим робким лицом и я не знаю кто я –
солнце раздавленный голубь архангел сила
или судьба
никто не окликнет меня
стоящего здесь у киоска между автобусной остановкой
и кафе с газированной водой

31. 12. 2014